ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
МАСТЕРСКАЯ-КЛУБ
Жизнь творческого человека колоссальное напряжение, постоянная работа по отбору
и запоминанию впечатлений и связанных с ними ассоциаций, воспоминаний,
представлений. Творческий человек, словно аккумулятор, накапливает не только
свою энергию, но и энергию других людей, и разряжает ее в работе. Впечатления и
опыт других людей он как бы отфильтровывает, отделяя яркое от тусклого,
глубинное от поверхностного.
Любое произведение искусства (картина, рассказ, музыкальная пьеса) неповторимый
микромир; чтобы его создать, автор пережил целую жизнь за тех, кого изобразил
(за отдельного человека, животное, растение). И конечно, настоящий художник
всегда испытывает боль за то, что происходит вокруг него, и мера таланта, как
мне кажется, определяется степенью ответственности за все происходящее.
И еще одно: сейчас в искусстве моден вычурный авангард (музыка без мелодии,
живопись без рисунка, литература без сюжета), но мне кажется, тому, кто кое-что
пережил, не до выкрутасов, ему бы выразить чувства. Уж я не говорю о том, что с
годами вообще тянет к простоте, классике...
Каждому человеку необходимо общение с единомышленниками, а творческому вдвойне.
Ценность общения — это не только обмен впечатлениями на какие-то события, но и
сопереживание, участие в другой жизни. Художник должен иметь питательную среду,
где мог бы поделиться задумками, услышать профессиональный совет, отзыв о своей
работе.
Как ни крути, а большинство людей плохо подготовлены к восприятию искусства,
ведь умение видеть, слышать, чувствовать необходимо прививать с детства. С
детства же необходимо воспитывать вкус. Слесарь или тракторист, могут испытать
бурю чувств от художественного произведения, но в полной мере не оценят
мастерство художника, даже если у слесаря очень высокая квалификация, а
тракторист герой труда. То же самое — и художник никогда в полной мере не оценит
их ремесло, несмотря на свою бурю чувств. Только профессионал может
по-настоящему оценить цветовые решения, поверхностную кладку мазков, сочетание
слов и звуков, угадать подтекст, намек, уловить далекую мысль. Именно поэтому
творческие люди и собираются в клубах.
На Бутырском валу в огромном доме проживали десятки художников; в том же доме на
верхнем этаже художники имели мастерские, одна из них принадлежала Стацинскому
(ее кто-то удачно окрестил «собранием старых ворчунов»). Мастерская представляла
собой разношерстный клуб; в ней можно было встретить поэта и кинорежиссера,
бродягу, собирателя народных поделок и кинозвезду, ну и, само собой, в
мастерской собирались художники.
Два Виктора находились в центре внимания. Невозмутимо спокойный скульптор
Платонов играл на гитаре, взрывной живописец Дувидов пел. В своих концертах они
делали упор на классику, но расправлялись с ней чересчур вольно, временами несли
отсебятину, тем не менее имели бурный успех.
В своей мастерской Платонов, с его точки зрения, «выявлял накопленную энергию в
камне», с моей точки зрения — делал камень прозрачным, как лепесток. Платонов
был красивым человеком и добряком, каких мало (позднее, когда я вел изостудию,
он широким жестом отдал мне гипсовую голову Давида и множество ценных штуковин).
Дувидов слыл лучшим колористом из всей художнической публики, и что особенно
важно — он всегда был дружелюбным, сногсшибательно улыбчивым, в его глазах
всегда читался внутренний нешуточный праздник, яркий коктейль чувств.
Рассматривая работы этих мастеров, я думал: «Ремесленник — всего лишь способный
человек, овладевший техническими приемами, а чтобы стать мастером, необходим
талант. Именно поэтому всегда заметна разница между работой ремесленника и
мастера — работа мастера светится! И главное, эта работа выполнена с такой
простотой, что самого мастерства и не видно. Только долго приглядываясь, можно
различить некоторые тонкости, но не все. В этом-то и состоит волшебство!».
Часто в мастерскую заходили художники Николай Попов и Борис Гуревич; оба имели
свои мастерские (первый — отличную, получше многих квартир, и в центре, рядом с
улицей Герцена; второй — вполне сносный трехкомнатный полуподвал, недалеко от
театра «На Таганке»); к Стацинскому они приходили «для общения».
Мускулистый Попов, похожий на боксера «мухача» (когда-то он, и в самом деле,
боксировал), по его словам испытывал в творчестве то подъемы, то спады, то
окрыленную фантазию, то фантазию с подрезанными крыльями. Потому временами писал
картины с сильной оптимистической струей и духом геройства, и тогда, входя в
мастерскую с видом триумфатора, устраивал буйное веселье, изъяснялся вольно, без
единого художнического слова. А временами впадал в религиозные искания, бегал в
церковь святить воду, картины писал в умеренных, сдержанных тонах, а то и вовсе
в унылых, мутных, наводящих черную тоску — какие-то руины, которые оставило
время, и тогда, понуро входя в мастерскую, не поднимал глаз от пола, и имел вид
боксера в нокдауне.
Гуревич молодость провел в крайней «темной» бедности и потом, в зрелом возрасте,
писал картины с необузданной силой в «солнечных» тонах и носил только желтые
рубашки; и в квартире устроил «солнечную энергию»: яично-желтые обои, охристая
мебель, желтый кот. И на даче Гуревича солнце постоянно стояло в зените: желтый
дом и забор, желто-бурые тыквы, подсолнухи, нарциссы… и летали по участку
бабочки-лимонницы и осы.
Как и Снегур, Гуревич служил на флоте и тоже кое-где побывал. Когда он цветисто
рассказывал о странах средиземноморья, передо мной открывались новые горизонты и
шальные мысли о странствиях не давали покоя.
Почти каждый вечер к Стацинскому заглядывал Борис Жутовский (его мастерская
находилась на том же этаже); заглядывал ненадолго — у него, моторного, вечно
было дел невпроворот. Надолго он заходил только к диссидентам, поскольку и сам
находился в жесткой оппозиции к властям.
Жутовский считался крепким графиком, рисовальщиком со своей манерой (одни его
портреты чего стоят!); он проиллюстрировал сотни книг, но смотрел на эту работу,
как на заработок, а душу отводил в абстрактных полотнах — их настряпал
невероятное множество — повторяю, я в них абсолютно ничего не понимал.
Крайне редко заходил и Илья Кабаков; он являлся еще более вздрюченным, чем
Жутовский, но, если у графика был неплохо подвешен язык (он даже пытался что-то
писать) и временами слушал других, то живописец нес какую-то ахинею, и балаболил
часами, не давая другим вставить слово. В пределах Садового кольца у него была
приличная мастерская, где он время от времени делал детские книги (декоративные,
в заливку по контуру), но большую часть мастерской занимали инсталляции с
ключами, консервными банками, окурками — большинство художников реалистов
рассматривали эти штуковины с напускным интересом, а за спиной «мастера»
говорили:
— Чушь собачья!
Мастерская Соостера находилась в двух шагах от владений Стацинского, но
встречались соседи раз в полгода, да и то по делу. Соостер отличался
замкнутостью; если с кем и поддерживал товарищеские отношения, то только с
такими же сюрреалистами, как он сам.
В графических листах Соостера я тоже ничего не понимал, хотя и чувствовал —
художник относится к работе сверхсерьезно и живет в самобытном мире, для меня —
каком-то болезненно-абсурдном, для него, наверняка, — в органичном,
захватывающим и еще не знаю каким.
Яснее ясного, все авангардисты были диссидентами и только и думали, как бы
уехать на Запад. То, что они делали, меркло перед полотнами Корина, Пластова,
Стожарова, тем же Лактионовым, которого они без устали поливали грязью.
Изредка в мастерской появлялись художники из Ленинграда: Георгий Ковенчук,
Светозар Остров и Михаил Беломлинский.
Ковенчук не входил, а врывался словно катер с Невы, и сразу всех повергал в
смятение, поднимал штормовую волну. Огромный, крикливый, с неистовой
жестикуляцией, он был слишком велик для комнаты — прямо вытеснял мебель и всех
заслонял собой, подавлял напором — волны расшатывали мастерскую, выплескивались
в окно, окатывали прохожих. С художниками Ковенчук был строг, к работам подходил
с повышенными требованиями, «брал на абордаж», а по выражению кого-то из
художников — «разевал львиную пасть».
— Разгильдяи! Купаетесь в довольстве, отдыхаете, сытые, в мягких кроватях, —
гремел он. — Талантливый всегда строг к себе! Кому много дано, с того и больший
спрос. Я и себе не даю спуску (врал!). Не развалитесь, если еще поработаете...
Иначе наша дружба затрещит по всем швам!..
Он был великолепен в своем «праведном гневе» (к сожалению, себе прощал многое и
постоянно хвастался, что Клод Лелюш, будучи в Ленинграде, из-за него задержал
концерт). Взбаламутит мастерскую, перевернет все вверх дном, кое-кого утопит и
хлопнет дверью, спешит в другие мастерские — «поднимать настроение» там.
Всплески откатных волн еще долго бьются о стены (по слухам он, бессердечный, и
родных держал в страхе, но не терпел, когда на него повышали голос).
Ковенчук тоже увлекался авангардом и сокрушался, что у нас, на родине этого
явления, нет музея «современной живописи». Кстати, его нет до сих пор, и,
понятно, за это время многие работы «уплыли» за границу — то есть, если музей и
создадут, он будет не полностью отражать наше прошлое.
Скромник Остров, незаметный, неброский (но мощный цветовик), говорил тихо,
иногда шепотом и в задумчивой отстраненности:
— Испытываю мощный восторг! — если работа нравились.
— Замысловато! — если не нравились.
— Испытываю чувство досады! — если видел кричащую безвкусицу.
После каждого высказывания Остров доставал из куртки плоскую фляжку с коньяком и
делал глоток (приятелям никогда не предлагал).
На Беломлинском лежала тень Исаакиевского собора — так он был благороден.
Утонченный до рафинированности, он умел слушать, как умеют слушать только
воспитанные люди. Пока Ковенчук полыхал, а Остров нашептывал, он царственно
сидел в кресле, внимательно слушал, наклонив голову набок, и улыбался. Но вскоре
я убедился, что Беломлинский и не слушает вовсе — только делает вид, а думает о
своем (позднее, когда он перебрался в США, стало ясно о чем он думал).
Заглядывали в мастерскую и «гении» — те, кто без всякого стеснения так себя
называли. В их числе художники: Юрий Куперман и Отарий Кандауров, испытывающие
жадную потребность прославиться и выглядевшие довольно смешно в своем напыщенном
величии; они вели себя нескромно, даже несколько нахально. Первый, на редкость
практичный, пробил себе мастерскую в Зачатьевском монастыре — жил среди русской
культуры, но при случае насмехался над ней. Это не просто удручало, это вызывало
гнев. Второй таскал с собой «лунный камень», излучавший холодный мутноватый свет
и оберегавший владельца от всяких неприятностей; таким же мутным светом было
освещено и лицо художника и его картины (водоросли, ракушки, утопленники). Это
вызывало недоумение.
Оба художника с удовольствием говорили о себе; при встрече с ними я старался
поскорее закончить разговор, а распрощавшись, облегченно глубоко дышал, словно
сбросил тяжелую ношу или выбрался из сырого подвала на солнечную улицу.
Бывали в мастерской супруги Зуйковы, Владимир и Тамара, которые вечно ссорились
— никак не могли решить, кто из них «значительнее». Вне мастерской с лица
Зуйкова не сходила напускная многозначительность, ледяной взгляд никогда не
теплел. Он делал работы не хуже, не лучше других, но хотел казаться айсбергом.
При встрече не раз извещал меня горячим шепотом:
— Я, дорогой мой, значительный художник. Думаю, даже гениальный.
Только когда вода сошла (авангардистам разрешили выставляться) и все обнажилось,
никто ничего особенного у художника не увидел. В общем, айсберг оказался
пенопластом.
Заходили в мастерскую и супруги Юрий Копейко и Галина Макавеева, которые
называли себя «гениальными» только в шутку.
Копейко был одним из вождей Союза художников, получил кучу званий и объездил
весь мир. И, конечно, он имел мастерскую более впечатляющую, чем пристанище
Стацинского (по размерам — все чердачное пространство большого дома на Басманной,
и по интерьеру — с камином, бильярдным столом и прочим). У него тоже собирались
художники. И не только художники. В частности заглядывали барды Фред Солянов и
Евгений Бачурин.
Солянов, неунывающий обаятельный веселяга, многодетный папаша, подрабатывал
грузчиком в булочной, а среди друзей играл на гитаре и пел по два-три часа без
передышки.
Еще дольше мог петь Бачурин — как овсянка, двенадцать часов в сутки, — и в
компании только и ждал, когда его начнут слушать. Многие не выдерживали весь
песенный репертуар барда и выходили перекурить, на что автор песен жутко
обижался. Но в чем Бачурин заслужил жирный плюс, так это в том, что он знал
наизусть все стихи Лимонова.
Бывали в мастерской Стацинского и другие «гении», среди них — Владимир Чапля,
который, надо отдать ему должное, все-таки сомневался «гений» он или просто
«недюжинный талант», и о своей исключительности говорил только девушкам в своей
мастерской у метро Кропоткинская.
Однажды по каким-то делам к Стацинскому зашел Роллан Быков; в нашем обществе он
провел целый час и все это время я испытывал тягостные чувства. Одному
художнику, как лакею, он отдал пальто:
— Повесь на вешалку!
Другому небрежно бросил:
— Подай карандаш!
Недоступность, важность, непомерная надменность исходили от этого маленького
некрасивого человека. Когда его о чем-то спрашивали, отвечал с презрительной
гримасой, не глядя на спрашивающего, на ценные реплики поджимал губы:
— Надо же! (и как, мол, ты дурак до этого догадался).
Не хочу вдаваться в подробности, но от посещения актера и режиссера осталось
гнетущее впечатление — более ожесточенного, ядовитого человека я еще долго не
встречал; он убедительно продемонстрировал «комплекс карлика».
Зато там же, у Стацинского, я познакомился с не менее известным «киношником»
оператором Вадимом Юсовым. Вот уж кто держался великолепно! Легко, свободно, с
достоинством, но без вся-кого снобизма. Голубоглазый великан, талантище, как
никто преданный кинематографу, он свои сногсшибательные успехи сводил к шутке:
— Все зависит от умения ладить с людьми.
Он не подавлял ни своей массой, ни величием духа — наоборот, был предельно прост
и доброжелателен, и все, что рассказывал, вызывало у нас жадный интерес.
Помнится, мы вдвоем вышли из мастерской и мне все хотелось оттянуть время, чтобы
подольше побыть с ним. Позднее мы встречались в Доме журналистов и в магазине
«инструменты» на Кировской (Юсов строил дачу, а я катер), и каждый раз он
говорил со мной, как с близким другом, будто мы знакомы десятки лет и нет
никакого различия между ним, знаменитостью, лауреатом всяческих премий, и мной,
никому не известным. Ну ладно, когда мы толковали о досках, шурупах, но ведь он
и об искусстве говорил со мной как с равным — что-то спрашивал, советовался. Он
явно завышал меня, но делал это деликатно, вселял в меня уверенность, что и я
могу чего-то достичь — пусть не сейчас, когда-нибудь, в чем-нибудь.
Дважды мастерскую посещала переводчица Галина Лихачева. Вначале в проеме двери
показывалась ее шляпка, из-под которой лучились ярко-голубые глаза, потом
накрахмаленная кофта и отутюженный серый пиджак, потом она появлялась вся,
вежливая и умная. Однажды одному художнику она сделала подстрочник английского
текста, потом другому перевела письмо из Франции, третьему прочитала инструкцию
— пользование немецкой темперой и еще произнесла какие-то слова на языке
аборигенов Папуа-Гвинеи.
Всего один раз в мастерскую робко, словно мотылек, впорхнула задумчивая
любительница поэзии художница Лидия Стерлигова (она рисовала «чувственные»
картинки: «Зеленые городки», «Яблоневые деревушки»); при ее появлении мы
приосанились и растянули рот до ушей. Пока мы болтали, Стерлигова сидела у окна
и смотрела на закат «с тревожной окраской», а с наступлением темноты предложила
побродить по улицам «насладиться романтикой ночного города».
Не бывал в мастерской, но постоянно интересовался ее бурной жизнью художник
Николай Пшенецкий.
— Все замечательное на расстоянии еще замечательней, — шутил он.
Перечитав этот последний очерк, я подумал: «Как же мне повезло, ведь я знал
целую ораву гениев; большинство людей за всю жизнь и одного не встретят, а я за
короткий период узнал человек тридцать, не меньше. К художникам, которые
таковыми себя считают, и о которых я уже сказал, можно приплюсовать еще
нескольких мастеров кисти, толкующих о своем величии (правда, скороговоркой и
подогретые нашим национальным напитком): Бориса Жутовского, Виталия Петрова,
Бориса Мессерера и еще с десяток личностей, не стану всех перечислять (и так уже
назвал многовато и очерки напоминают домовую книгу коммунальной квартиры), скажу
лишь — время всех расставит по своим местам, как фигуры на шахматной доске, но
вообще, пожалуй, самый большой талант — быть просто хорошим человеком.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
