ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
НОВОДЕВИЧИЙ МОНАСТЫРЬ
Есть мужчины, которые чокнулись на своей гениальности, есть женщины, которые
чокнулись на своей красоте. Тяжеловато общаться с такими людьми. И вот надо же!
Меня угораздило жениться на женщине, чокнутой и на своей красоте и на своей
гениальности. Она была манекенщицей и причисляла себя к достоянию нации, к некой
касте неприкасаемых — считала себя одной из десяти самых красивых женщин в
стране.
Жена умела шить и вязать, и считала, что более талантливой рукодельницы, чем
она, нет и быть не может. И первое, и второе она каким-то непонятным образом
внушила и мне, двадцатичетырехлетнему периферийному простаку. Во всяком случае,
в первые дни знакомства я был уверен — она совершенство, некий ходячий
бриллиант. Кстати, я был ее третьим мужем, и оба предыдущих тоже были
художниками, — жена считала, что только художник может оценить вкус женщины, ее
осанку, походку и прочее. Насчет своей внешности жена говорила буквально
следующее:
— У меня не просто хорошая фигура, у меня идеальная фигура, и вообще, лучше меня
женщин не бывает. Когда я иду по улице, останавливается движение, люди выходят
из транспорта, чтобы получше меня рассмотреть.
Как я ни силился, ни транспортных пробок, ни ротозеев, выскакивающих из
автобусов и троллейбусов не замечал, но за ней действительно всегда вышагивало
несколько прилипал.
Относительно своего рукоделия жена была более-менее права — на шитье к ней
выстраивалась очередь, причем в этой очереди стояли певицы и танцовщицы, и
экстрасенсы, вроде Джуны. Все эти модницы на меня смотрели как на неандертальца,
а о жене говорили как о святой, имеющей пропуск в рай, и никак не могли понять,
чего она во мне нашла.
Работала жена быстро и, сидя за машинкой, то и дело поглядывала в зеркало,
любуясь собой и позвякивая колокольчиком, который всегда у нее был под рукой —
таким образом она подогревала свой творческий настрой и выражала восхищение
собственным талантом.
Ко мне жена относилась довольно иронично, если не сказать больше.
— ...С какой стати ты работаешь в театре фактически маляром? — вопрошала она. —
Это не симпатично со всех сторон. В театре никогда не станешь известным
художником. Тебе надо иллюстрировать книги. Это и престижно и деньги приличные.
Ни у родителей, ни в комнате, которую я снимал за городом, жена жить не
захотела.
— Еще чего! Там я испытываю неудобство души, — заявила, раздраженно брякнув
колокольчиком.
Как всякая необыкновенная женщина, она могла жить только необыкновенно, и потому
сняла комнату в Новодевичьем монастыре.
На территории монастыря находилось несколько деревянных построек, в которых жили
дворники и работники кладбища; одна из дворничих по прозвищу Капуста (на ней
были вороха одежд), выделила нам крохотную, но светлую комнату.
Понятно, монастырь — это место, где сердце наполняется возвышенными чувствами:
верой в доброту, любовью к ближним и природе. Обогащенный этими чувствами, я в
свободное время рисовал нашу обитель, мост через Москву-реку, улицу Пирогова.
Объясняя свои работы жене, я особенно напирал на ее возвышенные чувства.
— Неплохо, но могло быть лучше… Не знаю, станешь ли ты известным, — говорила
жена, разглядывая мою живопись и нервно бренча колокольчиком. — И потом, ты
удобно устроился. Весело проводишь время в театре, здесь пишешь этюды в свое
удовольствие, а я работаю как пчелка, стою в примерках, вся исколотая
булавками... — и, смягчая силу удара, добавляла: — Сходи в издательство, попроси
проиллюстрировать книгу.
— Бесполезно ходить, — возражал я. — Там полно профессиональных полиграфистов, —
я ссылался на мнение знакомых художников, но жена не принимала мои доводы.
После этих разговоров мне становилось грустновато, но не тоскливо: в такие
минуты передо мной всегда маячили широкие морские просторы и успех в работе (не
важно в какой области, но ведь к чему-то я был способен).
По вечерам после работы мы бродили вдоль монастырских стен, спускались к озеру,
шли по тропе среди сирени, и жена продолжала меня «пилить»:
— ...Ты бесчувственный. Я раскрылась перед тобой, рассказала все сокровенное,
открыла тебе тайны дружбы, любви, творчества, а ты вечно молчишь, ничего
интересного не расскажешь. И не стремишься стать известным...
Я защищался изо всех сил. Сирень, как свидетель нашей размолвки, покачивалась в
такт слов жены, выражая ей полную поддержку, а мне — брезгливое презрение.
Что меня поражало во время этих прогулок — над женой всегда вились светляки, она
шла в ореоле мерцающих огоньков. Светляки вились только над ней, ко мне они не
подлетали даже на расстояние вытянутой руки, и это лишний раз подчеркивало нашу
разность — необыкновенность жены и мою заурядность.
Жена в самом деле открыла мне кое-какие тайны, например, приоткрыла дверь в
красочный мир художников-модельеров. На показах в Доме моделей, пока манекенщицы
ходили по «языку» — помосту, я общался с художниками (кстати, показ выглядел
труднообъяснимым процессом — чем-то неуловимым, вроде горения тканей на холодном
огне).
С Галиной Гагариной мы пили кофе. Гагарина была серебряной женщиной: носила
серебристые платья, при ходьбе извивалась серебряной змейкой и ее голос журчал,
как серебряный ручей.
— Мы, модельеры, делаем женщин красивыми, — говорила Гагарина с серебряными
перекатами в голосе. — Я из любой уродины могу сделать женщину с притягательной
силой. Могу скрыть изъяны фигуры и выявить достоинства… У нас полно красивых
женщин, но нет шмоток, да и многие не умеют одеваться.
С Татьяной Осмеркиной мы покуривали. Медлительная, осторожная Осмеркина носила
платья с хвостами и ходила по-кошачьи мягко, пружинисто. Разглядывая публику на
показах, Осмеркина всем давала предельно меткие характериcтики, а богатых
«фирмачей», сидящих вокруг «языка» и часто закупающих ансамбли одежды, называла
«парадом кошель-ков».
— Я всех людей делю на «трамваи», «автобусы» и «такси», — «мурлыкала» Осмеркина.
— «Трамваи» идут по жизни прямолинейно, «автобусы» временами сворачивают в
сторону, «такси» непредсказуемы. Я «автобус», а ты, по-моему, «такси»… У «такси»
есть чудовищный недостаток — они мечутся по жизни, хватаются то за одно, то за
другое, и часто так и не находят себя… Но я почему-то верю в тебя. Быть может,
ты «маршрутное такси?
— Не такси, а морской катер, — выпятив грудь уверенно возражал я.
С Татьяной Большаковой и Людмилой Антоновой, которые конструировали сумки и
обувь, мы вели торжественные разговоры — беседовали о живописи, «отделяли руду
от золота», по выражению Большаковой. Обе художницы были незамужними, жили
отшельницами, без надобности не выходили на улицу, не ездили в общественном
транспорте; одна — потому что «кругом сплошное хамство», другая — потому что
«кругом скудоумие, тупые рожи».
— А манекенки все глупые и барахольщицы, — нехотя объясняла мне Большакова. —У
них не разговор, а устный танец: «С кем живешь? Что носишь? Где достала?».
Помешаны на шмотках. Мы их всерьез не принимаем.
— Манекенки без волшебства, они просто блестящие женщины, — воодушевлялась
Антонова. — Блестящие в том смысле, что все это внешняя мишура... А полно женщин
с богатым внутренним миром. Таких женщин надо носить на руках, но мужчины
почему-то клюют на внешний показной блеск...
Антонова носила платья в благородных полутонах и считалась женщиной «неземной
красоты» (длинноногая, длинноволосая, она сто очков наперед давала любой
манекенщице), но была на редкость «заземленной»: прекрасно знала животных и
растения, ходила в туристические походы и никогда не демонстрировала свою
красоту. Что и говорить, художники в Доме моделей были несравнимо интересней
манекенщиц.
Через два года, во время очередной вечерней прогулки вдоль монастырских стен,
жена произнесла ледяные слова:
— Мне все смертельно надоело. Ты никогда не станешь известным художником. В тебе
нет пробивной жилки. И эти твои дурацкие планы о морских скитаниях... Прости,
что осложняла твою жизнь, — она резко повернулась и направилась к нашей обители,
вся в светляках.
Сирень прямо на моих глазах моментально опала и наступила какая-то ватная
тишина.
Жена ушла от меня к известному дипломату, с надеждой уехать с ним в известную
страну (по слухам, очутившись на Западе, чуть не сошла с ума от обилия шмоток, а
теперь живет в замке и от скуки делает панно из ракушек)… Мы разошлись
цивилизованным образом, без скандала; правда, покидая монастырскую обитель, жена
все-таки демонстративно швырнула в меня колокольчик, то ли на память о себе, то
ли для настроя «на пробивную жилку», чтобы я хотя бы попытался стать известным
художником.
Я безмерно расстроился и думал, что теперь мир рухнет, но ничего не изменилось,
никто и не заметил, что я стал одиноким и вновь бездомным.
Надо сказать, горевал я недолго, поскольку уже научился при поражениях смотреть
на мир шире, как бы вырываться за рамки своей судьбы, ну и за два года поумнел и
понял разницу между внешней и внутренней красотой, между «блестящей женщиной» и
«богатым внутренним миром». «Неудачи такого рода закаляют характер», — утешил я
сам себя и, снова сняв за городом комнату, с двойным усердием «замахал»
карандашом и кистью.
Кстати, теперь я думаю, что любому человеку стать красивым не так уж и сложно —
надо всего лишь быть естественным, честным и доброжелательным. Впрочем, об этом
я уже говорил. О чем не говорил — именно в те дни я понял, что можно быть
счастливым, имея всего-навсего крышу над головой, печурку-«буржуйку», кастрюлю
перловой каши и... интересную работу.
С художниками модельерами я продолжал общаться; чаще других с Вячеславом
Зайцевым, лучшим художником Дома моделей, на которого прямо-таки молились
модельерши и рассматривали его как связующее звено между Богом и остальными
грешными. Работы Зайцева действительно поражали неожиданными решениями, они как
грозовые разряды, имели акустический эффект — существенно подпитывали творчество
других модельеров.
Что особенно прекрасно — с годами, став знаменитым и богатым, Зайцев совершенно
не изменился, остался таким же приветливым и доброжелательным, каким был всегда.
Зайцев коллекционировал одежду знаменитостей и тех, кто имел шанс ими стать.
Среди последних, по моему совету, он приобрел брюки замечательного оператора
Вадима Дербенева, с которым я познакомился на съемках фильма «Человек идет за
солнцем» (там у жены была эпизодическая роль, а я сопровождал ее, как
телохранитель). После развода с женой я как-то в шутку предложил Зайцеву для
коллекции свои боты «прощай молодость». Неожиданно он принял дар, усмехнувшись:
— Ты уже стал известным пиратом. Живешь без квартиры, без жены, и одет
по-пиратски. Вот что! Завтра сделаю тебе эскиз элегантного спортивного костюма,
кто-нибудь из наших сошьет.
Он сдержал слово — тот эскиз я храню до сих пор. До костюма дело не дошло, мне
показалось — элегантный наряд вещь серьезная, ко многому обязывает и прежде
всего — к элегантным манерам и определенному положению; ни того, ни другого у
меня не было. Я жил в искривленном пространстве, которое только изредка
выпрямлялось, но и тогда я словно стоял перед потоком воды — то и дело встречал
неурядицы, невзгоды, передряги. Я носил упрощенный вариант «элегантного
спортивного костюма» — черные потертые брюки и черный свитер, который на шее
закалывал булавкой. Конечно, черный цвет навевает мрачные мысли, но и
настраивает на борьбу.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
