ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
ЖИЗНЕЛЮБЫ
Театры между собой связаны и часто обмениваются спектаклями. Наш театр по средам
давал представления в театре Моссовета, а тот в свою очередь у нас. Это
называлось «дружить коллективами». Я должен был присутствовать на выездах —
вдруг рабочие сцены нечаянно порвут какую-нибудь декорацию и потребуется срочный
подмалевок. Как правило, такое не случалось: я же говорю — в театрах работают
знатоки своего дела.
В театре Моссовета у меня появились новые знакомые — театральные художники —
жизнелюбы, народ всезнающий, а уж спорщики — похлеще живописцев-станковистов и
графиков.
— Театр — это потрясающе! — восклицал декоратор Александр Великанов. — Видят
небеса, прямо на глазах рождается образ. Это не кино, где десяток дублей, все
подрезано, заретушировано. В театре все необратимо: каждый жест, каждая реплика.
— В театре все фальшиво, — возражала художник по костюмам Наташа Кудашова;
взбалмошная, с резкими скачками настроения, она могла в одну минуту перестроить
любую компанию. — Все фальшиво! Я не верю, что раскрашенная фанера — дома,
полосы картона — деревья, свисающая марля — листва. И актеры не говорят, а
произносят. Мне интересно делать только костюмы. Костюм — это настоящее
произведение.
— Особенно костюмы прошлого века, — поддерживала подругу Светлана Инокова, по
прозвищу Пелерина (она в любое время года носила накидки). — В костюмах прошлого
века столько выдумки! Все эти оборки, рюши, жабо, струящиеся юбки подчеркивают
индивидуальность женщины, придают ей таинственность. Не то, что теперь — все на
виду, никакой тайны.
— Как вы не понимаете, в театре все условно! — кипятился постановщик Леонид
Андреев. — В Древнем Риме на сцене вообще ставили доски с надписями: «дом»,
«лес»... Но, ясное дело, художник в театре не главная фигура.
— Ну ты и завернул! — вскрикивал Великанов, вскрикивал яростно, словно проглотил
пламя. — Видят небеса, я придумываю не только обрамление спектакля, костюмы, я
создаю всю атмосферу...
Великанов называл себя удачливым в работе и неудачником в житейском плане.
Действительно, в его мастерской не раз случалось возгорание электропроводки (к
счастью, ничего не сгорело), дважды на него нападали грабители, у машины,
которую он купил позднее, однажды отказали тормоза... Но несмотря на эти грозные
явления, я считал Великанова счастливчиком во всем: мало того, что он работал по
призванию, он жил в большой ухоженной квартире с мебелью из старого
темно-вишневого дерева, окантованного медью, имел красавицу жену и умницу дочь,
которые его, главу семьи, обнимали и целовали по двадцати раз в день.
По словам Кудашовой, вокруг нее постоянно находились души умерших родственников
и друзей, которые не давали ей покоя; этим она объясняла и свою взбалмошность, и
костюмы-призраки. Мнительная Кудашова часто жаловалась на болезни, таскала в
сумке кучу таблеток и пузырьков, и мечтала съездить во Францию, чтобы накупить
заграничных лекарств и наконец «поболеть в свое удовольствие». В моей судьбе
Кудашова принимала горячее участие. При встрече тихо ахала:
— Ты чем болен?
— Да, вроде, ничем, — пожимал я плечами.
— Нет, говори, чем ты болен? Я имею в виду не только адские болезни, но и мысли
там всякие...
Я только вздыхал — мыслей было полно, но все, как правило, вполне здоровые,
некоторые даже слишком.
— Вот возьми! — Кудашова протягивала пузырек с розовым сиропом. — Настойка по
индийскому рецепту. Тебе поможет. И учти, я это даю не кому попало, ты понял?
Чтобы не обижать «знахарку», я с благодарностью принимал пузырек. Со временем у
меня скопился целый ящик ее пузырьков, порошков, таблеток. Я ни разу ими не
пользовался, но на вопросы Кудашовой «помогли ли?», непременно отвечал:
— Еще как!
Страшненькая, но добросердечная Пелерина (Инокова) свою комнату превратила в
зверинец, где обитало множество всякой живности от рептилий до роскошного
павлина. Художники анималисты часто заглядывали к Иноковой, делали наброски ее
подопечных.
Инокова собирала ключи; у нее была потрясающая коллекция ключей: от примитивных
для почтового ящика до ампирных, сложной, витиеватой конфигурации. Каждому
новому гостю Инокова подносила связку ключей, и просила показать, какой ключ
больше всего нравится; и по выбранному ключу безошибочно определяла характер и
наклонности человека. Другими словами, посредством такого простого теста, гость
сам подбирал ключ к своему сердцу.
— Вообще-то я и без ключей во всем разбираюсь, у меня чутье на людей, —
призналась мне однажды Инокова. — Тебя, например, я сразу вычислила. Ты пропащий
человек и, если не бросишь курить и выпивать, закончишь жизнь под забором.
С тех пор свою смерть я именно такой и представляю, но, естественно, на чистой
простыне, на пуховой подушке, под цветущими деревьями — лежу у забора,
покуриваю, меня обдувает ветерок, а вокруг стоят друзья и множество красивых
женщин — прощаются со мной и рыдают в три ручья.
Говоря о театральных художниках, нельзя не перечислить еще нескольких из тех,
кого я знал.
Художник-кукольник Олег Мосаинов работал в театре Образцова и слыл
мастером-виртуозом. У Мосаинова было хобби — он собирал изделия из стекла,
старинные часы и шкатулки; покупал их на барахолке и в комиссионках часто
поломанными, и оживлял, благодаря золотым рукам и технической смекалке.
Комнату Мосаинова украшал стеклянный зверинец: видоизмененный мир, отраженный в
стекле, а также стеклянные часы-кукушка, часы-кошка, часы-сова и часы с садом;
каждый час, когда начинался бой, в саду шевелились стеклянные листья, порхали
птицы и даже лил водопад — иллюзию падающей воды создавал крутящийся плексиглас.
— Стекло — самый изящный материал, — ликовал Мосаинов. — Прозрачный
материал-невидимка. Ко всему, если прислушаться, эти игрушки издают звуки.
Вообще все предметы вокруг нас издают звуки. Мы многое не слышим, но живем в
мире музыки; она постоянно в воздухе.
С того дня по вечерам я стал прислушиваться к вещам в своей комнатушке и,
действительно, каким-то странным образом они звучали — все на морской лад: звуки
напоминали плеск волн, свист ветра, скрип оснастки судна. Эти звуки теребили мою
морскую душу, вселяли в меня жгучую страсть к странствиям.
Художник Александр Тарасов делал декорации к кукольным спектаклям, а для себя,
умело распоряжаясь палитрой, писал картины-фантазии: города, в которых не бывал,
людей, с которыми не встречался.
— Все это в моей душе, — пояснял Тарасов.
Его диковинные идеалистические картины имели одно несомненное достоинство — они
рисовали жизнь, какой она могла бы быть, если убрать из нее зло. Но, давно
известно, такая жизнь — всего лишь прекрасная мечта, ведь зло и добро
уравновешивают друг друга, и одно без другого не могут существовать — так же,
как талант и бездарность, красота и уродство, ум и глупость, и многое другое.
Тарасов собирал экстравагантную коллекцию — вырезал из газет заголовки статей и
обклеивал ими туалет; удивительно, но все заголовки в той или иной степени
приходились к месту.
— У нас ужасная система, но полно замечательных людей, — убежденно заявлял
Тарасов. — Мы живем среди пустой бравады и невежества, но сохранили чистые души.
За это наш многострадальный народ достоин всех премий мира.
Временами, для приработка, Тарасов оформлял стенды выставок.
— Невероятно интересно окунуться в незнакомую стихию, — говорил Тарасов. —
Свежий взгляд на привычные вещи рождает новые идеи. Взять цирк. Десятилетиями
арену использовали в одном качестве, но пришли новые художники и устроили водную
феерию. А когда работаешь только в одной области, начинаешь повторяться,
используешь одни и те же приемы — получается некая безразмерная одежда, которая
подходит всем.
Тогда я только поддакивал Тарасову, а теперь считаю, что повторы не страшны,
если повторяешься невольно, искренне, ведь каждый раз испытываешь новые ощущения
и соответственно краски звучат по-новому. Ко всему, некоторый механизм повторов
можно рассматривать и как самобытный стиль. Другое дело штампы, холодная
размеренная обработка материала — это, ясно, сужает творчество.
Пухлый, розовощекий мультипликатор Борис Степанцев рисовал фильмы и ставил их
как режиссер, причем в основном сентиментальные балеты: «Щелкунчик», «Пер-Гюнт»...
и мечтал снять балеты по собственным сценариям: «Мольба» и «Заклятье». Все
знакомые Степанцева делились на две категории: тех, кто не понимал, когда
маэстро работает, поскольку постоянно видели его в кафе и гуляющим по улице
Горького, и тех, кто считал, что он не отходит от рабочего стола, и когда ему не
позвонишь, отвечает односложно и зло. По-видимому, истина находилась посередине.
И потом, творческий человек работает не только за столом, но и в кафе и на
прогулке, часто и во время беседы с друзьями, и даже во сне. «Ведь главное —
мысль, задумки, заготовки, болванки, — как говорил Степанцев, — а выполнение
всего этого — дело техники». Я повторял его слова, словно мо-литву.
Целеустремленный и яркий Степанцев (яркий в непохожести на других) дружил с
румынским мультипликатором Попеску Гопо. Как-то мы втроем крепко застольничали в
Домжуре, и Степанцев сыпал бесконечные тосты за здоровье Гопо, потом
спохватился, похвалил себя и обронил мне утешительный приз:
— Ты порядочный человек, что сейчас редкость... А твою сложную жизнь надо
зафиксировать на сотне километров пленки.
После этих слов я приосанился и стал подробно рассказывать иностранному гостю о
своей «сложной» жизни — люблю, мол, трудности и тяжелую работу, но Гопо кивнул
на соседний стол:
— Блондинки и брюнетки по нас сходят с ума.
Я перечислил целую галерею театральных художников, сделал их словесные наброски,
эскизы. Под конец скажу — каждый из них носил высокое звание — Мастер, а
чудачества и хобби только придавали им дополнительную притягательность.
Здесь будет уместно упомянуть еще об одном чудаке — художнике Борисе Чупрыгине,
который женился на женщине, любившей «смотреть поезда». Перед свадьбой Чупрыгин
обещал невесте построить железную дорогу вокруг дачи и пустить электровагон.
«Буду кататься и махать тебе рукой», — вдохновенно говорил художник будущей
жене, но после свадьбы втянулся в живопись и забыл о своем обещании. Правда,
позднее купил велосипед, но это выглядело нищенским даром по сравнению с
локомотивом.
— До свадьбы я тысячу часов простоял у ее дома, — объяснял мне Чупрыгин. —
Послал ей столько писем, что она могла бы оклеить ими всю квартиру. Встречал и
провожал ее, ухлопал массу времени. За это время мог бы написать сотню картин.
Теперь надо все наверстывать. Задумок в голове — туча...
В творческой среде большинство людей работают потому, что просто не могут не
работать; в них запрограммировано стремление к совершенному. Часто они платят
дорогую цену за это: лишаются материальных благ, признания при жизни, а иногда и
личного счастья. Но немало творческих людей, которые работают ради славы, денег,
а то и ради восхищения женщин — последних не только не мало, а даже много. По
сути дела в этом нет большого порока, ведь масса примеров, когда великие
произведения создавались благодаря любви к женщинам или благодаря их поддержке и
преданности.
Мои друзья, художники и поэты, тоже посвящали слабому полу вполне сносные
произведения, а кое-кто ради женщин совершил настоящие подвиги. Я уже говорил о
Чупрыгине, который собирался построить железную дорогу и пусть не построил, но,
как известно, готовность к подвигу равна подвигу. Не мешает вскользь — особенно
не смакуя чужие слабости — упомянуть еще о двух-трех бесстрашных представителях
творческой среды.
Так Андрей Голицын ради жены бросил выпивать и курить, что, конечно,
нешуточный подвиг.
Детский писатель Валерий Шульжик несколько дней из-за непогоды не мог вылететь в
Ленинград к любимой девушке. В аэропорту готовился к рейсу только почтовый
самолет, но и тот никак не могли укомплектовать посылками. И тогда Шульжик
совершил поступок, который всецело можно приравнять к подвигу: назанимал у
друзей кучу денег, оплатил пустующие места и вылетел на «почтовике».
Но самый красивый подвиг сотворил художник-яхтсмен Рубен Варшамов. Накануне
свадьбы он прокопал канал (с помощью экскаваторщика) от залива в Водниках, где
стояла его яхта, к даче невесты (на берегу залива), и свадебное путешествие
молодоженов началось прямо от дома невесты.
В зрелом возрасте я тоже совершил почти подвиг, правда, то, что я совершил,
носило неприятную окраску. Я жил холостяцки с двумя собаками-дворнягами, которых
считал равноправными членами семьи. Собаки тоже так считали, и потому спали со
мной на одной тахте (кстати, запах псины мне всегда был приятней всяких духов).
И вот однажды в нашей квартире появилась женщина. Она вошла, осмотрелась и
сказала:
— Я догадывалась, что вы живете плохо, но не думала, что так плохо. Мне вас
жалко.
Так она сказала и заплакала. Не знаю, что она в самом деле! По моим понятиям я
жил прекрасно. Но речь о другом — о том, что у этой женщины не сложились
отношения с моими собаками. Нельзя сказать, что она не любила животных (с такой
я не стал бы встречаться), она понимала, что собаки — прекрасный народ, и любила
их, но не настолько, чтобы вчетвером спать на одной тахте.
— У тебя крайне узкая тахта, — проронила эта чувствительная сударыня. — Пусть
наши лохматые друзья спят отдельно, тем более, что есть еще одна комната и там
тахта не хуже.
Я проявил слабость и уговорил собак укладываться на ночлег отдельно. Собаки
обиделись, недовольно засопели и весь следующий день смотрели на меня как на
предателя, а на женщину не смотрели вовсе. На вторую ночь я, разумеется, пошел
спать к собакам и тогда уже недовольно сопела женщина. К счастью, она быстро
поняла, что подвиги, как и чудеса, нельзя совершать ежедневно, и вообще, что это
за подвиг, если одним от него радость, а другим страдание?!
Короче, женщина смирилась с порядками в нашей семье и мы стали спать вчетвером
на крайне узкой тахте. Бесспорно, со стороны женщины это был настоящий подвиг,
более весомый, чем мой.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
