ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
ВЫСОКОЕ, ЗЕЛЕНОЕ, ЧИСТОЕ!..
В нашей группе было немало интересных ребят, самобытных личностей. Один
Кукушкин чего стоит! Колоритный здоровяк, который, сидя за мольбертом, принимал
устрашающие позы, играл мускулатурой и бормотал:
— Этот проклятый вазон никак не принимает форму... Но ничего, мы преодолеем
сопротивление материала.
Рисовал Кукушкин тяжеловато, основательно — его живопись сразу узнавалась по
мощной кладке мазков. По училищу Кукушкин ходил с нагловатым видом: насвистывал,
руки держал в карманах брюк, то и дело боксировал с собственной тенью, «так
безопаснее» — подмигивал мне.
После занятий Кукушкин всегда провожал девчонок, таскал их мольберты, сумки; а
весенними вечерами приглашал девчонок за город «слушать соловьев и шелест леса»,
но каждый раз, когда они приезжали, соловьи почему-то спали, а лес не шелестел.
— Так и прокуковали с Кукушкой, — смеялись девчонки, имея в виду Кукушкина. — Да
еще заблудились. У Кукушки болезнь — пространственный кретинизм. Он и в
городе-то плохо ориентируется, а то в лесу!
Тина была круглая и неповоротливая, как афишная тумба. Имя ей подходило как
нельзя лучше — полудремлющая поверхность болота точно соответствовала ее
лености. Она «обожала салатный цвет» (как многие неискренние, хитрые люди) и
рисовала вяло, с кислой миной, будто выполняла нудную работу. Ее родители —
какие-то деятели в нашем городе — имели немалые связи и в училище пристроили
дочь по знакомству. Тина была слишком высокого мнения о себе и чрезмерно уверена
в своем будущем. Оно действительно выглядело накатанным — уже на третьем курсе
отец устроил ее оформлять витрину ателье.
Тина смотрела на работы сокурсников и презрительно фыркала:
— Грязный цвет. Это какая-то слякоть. Цвет блохи, упавшей в обморок.
Или:
— Грубоватая цветовая растяжка, гадкость... Открытый цвет — это пошлость! У меня
цвет сложный, но чистый... А это не поймешь что. Это просто убивает...
Особенно доставалось мне и Кукушкину. Тина разносила нас в клочья и называла не
иначе, как «грубыми мазилами». У самой Тины цвет, в самом деле, был сложный.
Такой сложный, что я, несмотря на титанические усилия, ничего не мог разобрать.
— Мы еще не поднялись до понимания такого искусства, — подмигивал мне Кукушкин и
шепотом добавлял: — Не живопись, а кисель.
И была у нас лучезарная девчонка, самая способная в группе — Катя Сланцева. Вот
уж кто радовался жизни по-настоящему, так это она. Идет в училище, напевает
веселые мотивы. За мольбертом сидела легко, поминутно вскакивала, отбегала,
строила смешные гримасы и вся светилась. Рисование доставляло ей радость, и это
чувствовалось в ее радужных прозрачных акварелях. На них всегда струился мягкий
свет. Если заходило солнце, тут же непременно всходила луна. Вся жизнь Кати
Сланцевой представлялась мне оазисом красоты и веселья. Она мне очень нравилась,
если не сказать больше. Непонятные чувства к ней одолевали меня с первого курса;
эти чувства призывали к действиям, но Сланцева была слишком хороша для меня.
Всегда — аккуратная, приветливая, уверенная в себе, а я постоянно «самоутверждался»,
метался и страдал от того, что не могу найти «свою исходную точку».
Однажды на этюдах мы писали деревню и заливные луга. Стояли на берегу реки у
мольбертов, среди высокого разнотравья и фейерверка кузнечиков. Катя Сланцева
была в розовом платье (цвет жизни!) и на фоне зелени смотрелась особенно
впечатляюще. В сущности, я и не рисовал, а смотрел на нее. С балетной легкостью
рассекая воздух, она кружила перед этюдником, с улыбкой всматривалась в даль,
пропевала:
— Какое все высокое, зеленое, чистое! — делала мазки и мыла кисть прямо в реке.
И вдруг заметила мой взгляд. На секунду замерла, и тут же подлетела, играючи
мазнула краской на моей бумаге и шепнула с придыханием:
— Ты безнадежный чудак! — и чмокнула меня в щеку чисто дружески.
Эти слова были самыми лучшими из всех, которые я слышал, а поцелуй с неделю жег
мне щеку.
В те дни Катя Сланцева не выходила у меня из головы, уж не говоря о сердце. Моем
несчастном сердце! Что с ним происходило, когда я встречался со Сланцевой?! Оно
сжималось от страданий!.. В тайне я планировал похитить Сланцеву, увезти на один
из волжских островов и с размаху предложить пожениться…
Сланцева всегда была со мной, и когда у меня случались трудности, я обращался к
ней за поддержкой. Мысленно. Но однажды и не мысленно. Набрался храбрости и
сказал ей, что мне плоховато без нее.
— Как чудесно, что ты думаешь обо мне, но я люблю Кукушку, — Катя Сланцева
лучезарно улыбнулась и разбила мое сердце вдребезги.
С того дня мир потерял краски, я стал замкнутым и мрачным, и уже не надеялся
когда-нибудь повеселеть. Оказалось, можно планировать все что угодно, только не
любовь. И еще — каким же надо быть болваном, чтобы влюбиться в сокурсницу и изо
дня в день наблюдать, как она посылает невероятные взгляды в сторону Кукушки,
как они выходят вместе из училища и явно собираются обниматься и целоваться.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
