ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
ВСЕ МЫ НЕ АНГЕЛЫ
исключительно правдивое путешествие автора с закадычными
приятелями со множеством приключений и всем прочим
7.
Мы вылезли из палатки в девять часов, хотя договорились встать пораньше.
Котел с Кукой вообще не умеют держать слово, а я считаю, грош цена мужчине, если
он не верен своим обещаниям. Мне ведь тоже хотелось спать, но, обладая
исключительной способностью держать себя в руках, я поборол сонливость, встал и
размял затекшее тело. Через пять минут я был в форме. Я человек долга. Мое слово
как печать.
В общих чертах опишу то утро.
Кука приподнялся с лицом цвета незрелой тыквы, рассеянным блуждающим взглядом
осмотрел нашу обитель и тут же сидя, уснул снова. Котел что-то проблеял из-под
одеяла, что-то едкое в мой адрес. Отвратительный все же характер у Котла!
Помнится, я тогда подумал: «Если он когда-нибудь женится, то будет говорить
жене: «принеси, подай, пойди вон!». Но вряд ли найдется такая дура, которая
выйдет за него. Ну да, в конце концов это не важно, нас с вами совершенно не
интересует, как сложится его семейная жизнь.
Так вот, в то утро только в десять часов мы разожгли костер и приготовили
завтрак.
День начинался нестерпимо жаркий. Над нами висел какой-то пустой колокол. В
палатке можно было окочуриться от духоты — солнце лупило так, что звенела ткань,
а вся низина превратилась в горячее одеяло, вернее, в огненную лаву из листьев и
цветов.
Перекусив, мы дунули вниз по течению, а оно в том месте было прижимное — этакая
чертова мельница, крутящаяся от выпуклого берега к вогнутому. Мы носились среди
горных рынков, только мелькали рейдовые знаки да разные подводные галичные бугры
с плавающими листьями, огромными, с тарелку.
Через пару километров миновали дом бакенщика, где, точно осьминоги, извивались
водоросли, потом проскочили наносную высыпку и очутились в плесовой лощине с
пятнами мазута (в немалой концентрации). Впереди на возвышении дымил небольшой
химический заводишко. Сам по себе он был не больше речного буксира, но вокруг,
насколько хватало глаз, все берега были засыпаны ядовито-желтыми отходами.
Кое-где одиноко маячили полузасыпанные шлаком деревья, почти без листвы —
казалось, их полил радиоактивный дождь.
Как и говорил дед в поселке, после завода река превратилась в желтое месиво, с
хилыми признаками жизни: больными, уродливыми растениями и чудовищными,
скрюченными, в наростах, язвах и бородавках кустами.
Ошеломленные, подавленные, мы еще долго не могли прийти в себя от гнетущего
зрелища. Даже неисправимый оптимист Кука сидел насупившись и бормотал:
— Какое варварство! Вот мерзавцы, мать их за ногу!
А я вспомнил скорбный снимок в одной газете — стая мертвых лебедей на поле,
обработанном химикатами, и высказался в том смысле, что химизация рано или
поздно уничтожит все живое на земле.
Кука взглянул на меня исподлобья.
— Я тебя понял. Но твой прогноз не оправдается. Когда цивилизация неслабо
загубит природу, люди придут к системе ограничений, начнут пользоваться
минимумом удобств, оставят только необходимое, откажутся от излишеств и роскоши.
— Волшебные сказки, — зевнул Котел.
— Эх! — вздохнул я. — Если бы природа вернулась к первозданному виду! И вообще,
какой была бы прекрасной планета без людей! Зеленые леса, голубые реки и
озера...
— Иногда у тебя, Чайник, роятся интересные, парадоксальные мысли, но кто тогда
оценил бы красоту земли? — нарочито растянуто проговорил Котел (он попытался
изобразить равнодушного наблюдателя, но вовремя спохватился и заткнулся).
— Будь я главой государства, я навел бы порядок, — сквозь зубы произнес Кука.
— Каким образом? Это требует уточнений, поделись своими мечтами, — Котел прилег
на бревна и закрыл глаза.
— Во-первых, отменил бы все привилегии чиновникам, и неприкосновенность;
наоборот — оклад мизерный, а ответственность десятикратная в сравнении с простым
смертным, как в Древнем Риме. К примеру, изуродовал природу — не штраф, а
тюрьма, взял взятку — расстрел. Четко. Тогда во власть пойдут не властолюбивые
стяжатели, а действительные слуги народа. Во-вторых, чиновники у меня будут
проходить тестирование: на ум, талант, порядочность (Кука уже видел себя на
троне). А остальным ужесточу наказание за преступления: залез в чужой дом, пусть
даже ничего не взял — десять лет; сел в чужую машину, даже ничего не отвинтил —
десятка. А сейчас что? Угнал машину, сказал «покататься», отпускают. Идет с
ножом, говорит «нашел», опять отпускают. А ведь он потенциальный убийца, ему
надо сразу двадцать лет давать. А уж если убил кого — безоговорочно вышка.
Котел открыл глаза и скривился.
— К чему такая кровожадность? В этом нет глубокого смысла. При таком раскладе ты
вернешься в средневековье.
— Надо оградить добропорядочных граждан от негодяев. Кстати, именно потому что в
твоей Америке у каждого оружие, она и бьет все рекорды по преступности.
— Не мешало бы еще запретить все виды охоты, — сказал я, имея в виду Кукино
пристрастие.
— И запрещу! — ударил себя в грудь новоиспеченный вождь. — С завтрашнего дня
ружье не беру в руки. И вообще становлюсь вегетарианцем.
— Похвально! Наконец ты поднялся до гуманизма, к чему я давно пришел, — Котел
взял гитару и выдал хвастливый аккорд. — Меняешься к лучшему Кука. Даже внешне:
сбросил жирок, загорел...
— Не загорел, а почернел от общения с вами, — буркнул Кука и гоготнул, довольный
своим юмором.
К полудню река более-менее приняла прежний облик, но все уже было не то. Если
раньше в верховьях она (хотя бы местами) была прозрачной, как крыло стрекозы, и
постоянно, утомленная жарой, мелела, худела и текла этаким задыхающимся ручьем,
то теперь, в густонаселенных районах, уже представляла собой мутный
разрушительный поток. Прежде всего она то и дело раздиралась на рукава — поди
узнай, какому доверить судьбу! Поплывешь в один — упрешься в старицу, в другом
поток такой ослабевший, что без мотора пробарахтаешься весь день или вообще
застрянешь, в третьем — бешеное затяжное течение, того гляди вынесет на баржу, в
четвертом — безветренный участок с изнурительным пеклом, этакий штилевой сарай.
Все чаще мимо с чахоточным рокотом проносились водометные «Зари». Увидишь
вдалеке точку и не успеешь чихнуть, на тебя прет этакая громадина. А ведь они не
сворачивают. Представляете, внезапно перед плотом возникает такая махина?!
Понятно, плот для нее — бумажный кораблик, скорлупа от ореха…
Ко всему, над плотом появились огромные — чуть меньше воробья — с металлическим
блеском слепни и мухи. Эти вампиры стали донимать больше, чем комары.
Что и говорить, низовья реки — не место для отдыха. Это ясно со всей
очевидностью. Пытаться там отдыхать — все равно, что искать блеск на ржавой
трубе. Извините, за не очень научное пояснение.
В полдень мы пристали на дневку среди кустов, напоминающих перевернутые щетки, и
нескольких деревьев — их крона закрывала всю поляну.
Жара все наступала: в раскаленном воздухе, как отрава, стояли испарения, на
берегу песок раскалился докрасна, трещали деревья, на мелководье вскипала вода —
такая была мучительная обстановочка.
После обеда каждый взялся за свое: Котел за гитару, Кука за дневник, я за
рисование — сделал набросок стоянки, вернее, импровизацию на тему стоянки.
Как известно, художник в праве изображать то, что вспоминает, думает по поводу
натуры — ну, вы наверняка догадываетесь, что я хочу сказать. В таких работах
сегодняшнее живет наравне с прошлым и даже с будущим, а зримое связано с
незримым. Кстати, в среде художников я слыву чрезвычайно талантливым и,
действительно, являюсь таковым, талант прямо вырывается из меня.
Пока я рисовал, Котел то и дело прерывал игру и, постукивая пальцами по гитаре,
с сатанинской ухмылкой спрашивал:
— А что, Чайник, правда без специального образования в Союз художников не
принимают? Значит, ни Ван-Гог ни Гоген не удостоились бы чести быть в этом
Союзе?
Или, состроив невинную мину, обращался к Куке:
— А что, Кука, правда, что рукописи в наших издательствах объемом меньше восьми
листов не рассматриваются? Значит, «Евгений Онегин» Пушкина был бы обречен?
Понятно, стоянки Котел рассматривал как полигоны для умничаний, словесных игр,
издевок (а гадости он всегда говорил азартно, вдохновенно) — это была
определенная линия поведения. Ни Кука, ни я не отвечали ему — были заняты своим
делом. Вообще-то, Кука один раз буркнул:
— Это многоступенчатый вопрос, на него сразу не ответишь.
А потом тоже бросил какую-то чушь в мою сторону; бросил, покачиваясь, как бы
развивая брюшной пресс:
— Ладно, поговорим о вечном. Все-таки было б неслабо, чтоб каждый художник мог
выставлять свои работы на домах, чтоб прямо на улице играли музыканты, читали
стихи поэты, чтоб люди жили среди искусства, постоянно видели красоту. Это и
детей воспитывало бы в духе прекрасного, и у взрослых были бы неслабые помыслы и
дела...
— В Париже так и есть. — зажмурился Котел. — А у нас всюду висят лозунги. И все
кафе закрывают в десять часов, чтобы люди думали только о работе. У нас в
искусстве есть опасные картины, вредная музыка. Это гнусно… И вообще глупо
строить «светлое будущее» по теории давно умерших вождей. Получается, мертвые
управляют живыми…
Я нарисовал красивый лагерь: легкий сборный домик, яхту у причала, таинственные
тропы, и трех молодых людей с дружелюбными улыбками — блистательно нарисовал
некую мечту.
— Оригинально! — встрепенулся Котел и дальше, чтобы блеснуть эрудицией, начал
заносчивым тоном: — Столько начеркал, прямо в глазах рябит, а что изобразил —
непонятно. Какие-то футуристические фантазии.
Не скрою, меня несколько покоробили эти слов, я покраснел — почувствовал, как по
лицу прошли горячие волны, но нашел в себе силы промолчать.
— Неслабо, но реальности нет в твоей работе, — категорично, тяжеловесно-неуклюже
отчудил Кука, тупо глазея на рисунок. — Обожги меня крапива, но странная работа.
— Странная-то не беда, — опять с вызывающим, напыщенным видом высунулся Котел. —
Во всем талантливом есть доля странности. Но в определенной дозировке. В
некотором смысле. Здесь же просто желание пооригинальничать.
Все это он произнес с этакими театральными жестами: закатывая глаза, собирая
складки на лбу — работал на Куку. Но кого он корчил?! Он и заговорил-то о
графике, чтобы не показаться отсталым. И потом, вам наверняка бросилось в глаза,
с какой радостью они накинулись на меня.
Неприятно вспоминать все это, но что поделаешь, это правда без всяких прикрас и
лакировок. Наблюдательные отметят мое стремление к истине.
Короче, после слов Котла, меня просто бросило в жар. Я не стал объяснять свой
«метод разумного формализма», а просто отмахнулся:
— Несусветная чушь! Вы придурки с претензиями. Уж лучше бы помалкивали!
— Убедительное объяснение, — хмыкнул Котел (уничижая меня, он испытывал
прямо-таки садистское наслаждение). — Отвратительные фразы. Так обычно
изъясняются несостоявшиеся таланты, они болезненно переживают критику, — из его
рта так и вылетали жалящие стрелы, при этом он, точно неисправный насос, брызгал
слюной.
— Это ты бездарь! — я ткнул в Котла пальцем, жалея, что в руках не было шпаги.
Мои нервы натянулись как тетива лука, меня уже всего трясло, а этот клеветник
хоть бы что. Скандалы совершенно не выводили его из себя, здесь он был закален.
— Что за уровень спора?! — с едким смешком выдавил Котел. — Ты хотя бы отличай
сносные слова от непристойных. За твоими оскорблениями видна шаткость позиции.
Хотя, у тебя ее вообще нет. Мне давно стало понятно, почему ты всегда стоишь в
стороне — тебе нечего сказать. В прямом смысле!
— А ты вечно всем недоволен, все обливаешь грязью. Тебе везде плохо и скучно,
потому что скука внутри тебя самого. Ты страдаешь от недовольства собой, потому
что бездарен. Знаю я цену этой ложной многозначительности, фальшивому величию!
Проклинаю день и час, когда с тобой познакомился!
— А ты ни на что не способен! — взбеленился Котел. — Плот и тот не мог сделать
как следует! Надоели твои ошеломляющие указы! Я устал от твоего прессинга.
Только командовать и умеешь, как большинство ни на что не способных.
Вот негодяй! Это я-то ни на что не способный, который умел почти все! К чему бы
я не прикасался, все превращалось в ценность. И всегда добросовестно выполнял
работу, а если что и делал не очень хорошо, так от того, что сталкивался с этим
впервые. Но таких вещей почти не было. Даже не почти, а точно! Я все умею и все
знаю, у меня неисчерпаемые таланты! И этот ханыга злонамеренно нес очевидную
ложь!
Понятно, его нахрапистость на секунду оглоушила меня, но я тут же пришел в себя
и, в состоянии тихой ярости, готов был разорвать Котла в клочья!
— И друзей у тебя нет, потому что ты сам не можешь быть другом, думаешь о людях
хуже, чем они есть, — по лицу Котла прошла нервная рябь, он сделал какие-то
агрессивные телодвижения и изобразил звериный оскал.
Меня словно ошпарили кипятком — я вцепился в Котла.
К нам с воплем бросился Кука. Багровый от ярости, он некоторое время хватал
воздух ртом, потом зычно рявкнул сорвавшимся голосом:
— Брэк! Вы деретесь чересчур эмоционально! Что же это творится?! Это не
дружеская компания, а серпентарий! Обсыпьте меня солью, но пора это кончать!..
— Отвали! Заткнись! Не лезь под горячую руку! — я перешел на крик.
Разняв нас, Кука стал ходить взад-вперед, потрясая кулаками. У Котла под глазом
темнел синяк, из моей ободранной руки, как из водопроводного крана, хлестала
кровь.
— Ты слышал, что он сказал?! — обратился я к Куке. — Что я только командую и
ничего не делаю?!
— Ну и что? — Кука посмотрел на меня отсутствующим взглядом,
равнодушно-наплевательски, как будто он здесь вообще по ошибке.
Вначале я подумал, что он просто не очухался или прикидывается дураком
(собственно таким и был), но потом понял — тлетворное влияние Котла давало себя
знать. Тот обработал его как надо, временами даже натравливал на меня.
— Я вижу, ты с ним заодно, — прохрипел я. — Как «ну и что»?
— А так. Холостой выстрел. Пусть говорит. И ты говори. По-моему, вы оба мало
работаете. Вы и в городе идете на работу будто на пляж, а здесь и вовсе
сачкуете. Мне надоело выполнять роль тяговой лошади... Вы оба не владеете
ситуацией, осложняете нашу жизнь, создаете дьявольскую атмосферу. Окати меня
водой, но ты заводишься по пустякам.
Это была всего лишь артподготовка Куки, закончив ее, он расширил площадь
обстрела:
— Вы оба нетерпимы к чужим взглядам. Что за мальчишество! И этот фарс с дракой!
Совсем очумели! От этого дерьма воротит!.. Мы для чего поехали?! Узнать свои
возможности. Неслабые. В такой поездке главное — закрывать глаза на недостатки
других. И на пустозвонские заявления, всякое барахло… Можно спорить, но вы-то
оскорбляете друг друга. Недостойно ведете себя! Слабо!
Как бы в противовес нам, в доказательство собственной мощи, Кука замахал
кулаками; он вел лобовую атаку, а я чувствовал себя пленником, словно на меня
надели кандалы и заточили в темницу.
— Он весь изошел злобой, — я кивнул на Котла, который с безумным лицом отряхивал
одежду. — Насквозь пропитан злостью! Его душит лютая ненависть ко всему. С утра
до вечера только и слышу его злопыхательство. А ты только и орешь: «Безобразие,
разгильдяйство!». А что ты сделал, чтобы пресечь это безобразие?! Вы оба
постыдные трепачи. Типичные придурки. Для меня это давно очевидно. Вы отравили
весь отпуск, воспользовались моим великим терпением. Больше ни дня не останусь
на плоту. С меня хватит! Сыт по горло! Все осточертело!.. Я долго молчал, думал
образумитесь. Куда там!.. Доконали меня! Есть люди вампиры, есть доноры. Вы —
вампиры, высосали всю мою кровь! До последней капли. Все хватит! Я-то не
пропаду! И на душе у меня будет спокойно. А вот вы без меня загнетесь!
Это была моя завершающая прощальная вспышка. С этими словами я схватил рюкзак и
направился в сторону проселочной дороги. Котел с Кукой что-то кричали мне вслед.
Я не разобрал, что именно. Наверно, умоляли вернуться, но я был непреклонен. Я
всегда долго терплю, но уж если порву — все! Поступаю бесповоротно! Думаю, вы
полностью на моей стороне...
Вышагивая по дороге, сдерживая усиленное сердцебиение, я сознавал, что одному
добираться до железнодорожной станции будет нелегко, но зато мои кандалы сразу
стали бумажными. «На худой конец заночую где-нибудь в деревне», — решил я,
прибавляя шагу…
Впереди маячили редкие деревья и отдельные дома — их покрывала какая-то
диффузная туманность. «Ничего себе приятели кровососы! — рассуждал я. — Теперь
стервец Котел мой враг номер один, а мерзавец Кука номер два. И все так
получилось потому, что я сразу, еще в начале путешествия, не поставил их на
место».
После этого моего взволнованного рассказа, запомните: проблему надо решать сразу
же, как только она возникла. Не решите — перенесете в другую ситуацию, то есть
рано или поздно эта проблема снова возникнет в другом месте.
Немного остыв, вернее на спаде своего настроя, я подумал: «А ведь если
рассуждать здраво, все началось с искусства. Надо же, как оно действует на
людей. Накануне примирило нас, а сегодня разругало в пух и прах»… И все же, моя
обида была намного сильнее, чем это минутное протрезвление. Намного.
Я прошел покинутый хутор, деревянный настил через овраг, березняк-перелесок с
хлопотливыми птицами, пересек вброд речушку и подошел к опушке леса. Под
деревьями росла высокая, упругая трава и пахло грибами. От постоянных
недосыпаний и нервотрепки я чувствовал тошноту и головокружение; сбросив рюкзак,
растянулся на траве; «ничего, пройдет, одолела усталость вот и все»,—
подумалось.
Я проснулся от оглушительных выхлопов. Ко мне подкатил мотоцикл, за которым
тянулась струя дыма, толщиной с бочку. С грохочущей машины подросток тревожно
крикнул:
— Девчонки здесь не видали?! Пяти лет, в синем платье?
— Нет, никого не видел, — крикнул я. — А что случилось?
— Два дня назад собирала ягоды у деревни с той стороны леса и пропала. Всей
деревней ищем. Если повстречаете, приведите в деревню. Ее Аней зовут! А я сгоняю
к реке!..
«Ничего себе, пропал ребенок! — подстегнутый тревогой, я вскочил на ноги. — Если
она заблудилась, то за два дня в лесу с ней могло случиться что угодно». Я решил
выйти к деревне через лес, «вдруг найду девчушку», — подумал и заспешил в
зеленую тьму.
Пройдя десяток метров, я уткнулся в шершавые заросли, похожие на лыжные палки;
продравшись сквозь них, попал в болото со стелющимся хвощом; под ногами
зачавкала хлябь, острая гниль защекотала ноздри. Как ни осторожничал, пересекая
топкую местность, раза два по пояс ушел в коричневый ил.
Дальше стало посуше, но на пути стоял плотный кустарник; мокрые ботинки
отяжелели, одежда липла к телу…
Часа через два я вышел на заброшенную вырубку, залитую солнцем, разделся,
разложил просушить одежду, устало присел на пень отдохнуть.
Меня окружало благолепие: в глазах рябило от цветов, буйных трав и земляники
(огромной — с наперсток), и от солнечных лучей, рикошетом отлетавших от пней и
щепы. Вокруг была такая плодородная земля, что казалось, воткни палку — и она
зацветет.
Я закурил и внезапно отключился от всего окружающего, ушел в свои мысли. Ни с
того ни с сего начал вспоминать предшествующую цепочку событий.
Пересматривая звенья этой цепи в обратном порядке, я волей-неволей от опушки
мысленно пошел в сторону речушки, пересек ее вброд, проскочил березняк, настил
через овраг, хутор и по проселочной дороге вернулся на плот. И увидел Куку и
Котла...
Поразительно, но у Куки был отличный загар, рыжие волосы золотистого оттенка,
приветливый взгляд, располагающая улыбка! Всего два часа назад он выглядел
настоящим монстром и вдруг такая перемена!..
Я вспомнил, как при встрече Кука кричал: «Здорово, старина!» и крепко жал руку.
Причем пожмет, так пожмет, не то что некоторые — протянут пять холодных сосисок.
Кука спортивный, атлетический, мужественный, правда жаль, что для потехи он
любит похвастать своим телосложением, могучим организмом, и при каждом удобном
случае (чтобы произвести впечатление на зрителей) раздевается, показывая мощную
мускулатуру. В этом он напоминает тех красавиц, которые сделали культ из своей
внешности, а ведь они были бы еще красивее, если б вели себя так, будто не знают
о своей красоте.
Я вспомнил Кукину ненасытную, неутоленную жажду жизни, смешную всеядность («в
жизни полно интересных занятий, хочется попробовать все» — говорит он), его
быстрый ум, решительные действия, дикую работоспособность (он активный и всегда
конкретен), его умение понять другого и умение всему удивляться... Однажды Кука
сказал:
— Я заземленный человек и рассуждаю рационально, и люблю все окружающее,
реальный мир, и отворачиваюсь от всяких теорий, всего абстрактного. Все
настоящее — мое, все, что оторвано от жизни, для меня не имеет смысла.
Кука совершенно естественный, истинный человек, он обладает редкостной свободой
от предрассудков, условностей, правил; ему присущи честность и верность, с ним
легко, он умеет не портить жизнь другим, и ясно — к нему тянутся все: от
стариков до детей. Смело могу утверждать — в Куке есть какая-то хорошая
непоседливость, неуемность, страсть к переменам, он создает вокруг себя
ободряющую, мобилизующую атмосферу, и рядом с ним испытываешь чувство
надежности. И многие его поступки, которые я считал безрассудными, есть ничто
иное, как мужество. Ну а чудачества... как же без них?! Ведь известно, хорошо
отдыхает тот, кто много работал и сильно устал.
Самое обидное, то, к чему Кука стремился (а он постоянно к чему-то стремился),
ради чего ежечасно рисковал, обходило его стороной. «У всех есть приключения, —
жаловался он, — а со мной как назло никогда ничего не случается».
Я напряг память и вспомнил, что Кука, не поморщившись брался за любое дело и в
самых безрадостных буднях находил счастливые моменты, и ни разу меня не подвел —
да что я говорю! — сами знаете.
Чем больше я вспоминал, тем большей теплотой наполнялось мое сердце. «Конечно,
Кука взбалмошный, неловкий, поддается дурному влиянию, — рассуждал я, — у него,
конечно, есть недостатки, но у кого их нет?». Кстати, я ведь и сам не ахти какой
праведник. Я, например... Вот когда нужно, сразу и не вспомнишь. В общем, есть у
меня недостатки, поверьте на слово, правда, в нужной пропорции к достоинствам, а
точнее: мои слабые места с лихвой покрываются совершенствами. Учитывая ваш
интеллект, допускаю, что вы все поняли правильно, а кто не понял, тот не
разглядел моих талантов.
С Куки мой взгляд скользнул на Котла — и надо же! — передо мной возникла не
перекошенная от злобы физиономия и волчий взгляд, а располагающее лицо с
приветливой, чуть ироничной, улыбкой. Котел, как всегда, выглядел словно
огурчик: отутюженный, гладко причесанный, собранный, организованный. Он писал
ноты, сосредоточенный, весь в себе; время от времени брал гитару, проигрывал
записанные куски...
Я подумал, что в отличии от многих музыкантов, Котел никогда не оберегает руки
от работы: может колоть дрова, а потом сесть и сыграть Моцарта. И он играет все,
что ни попросишь, не то что некоторые — навязывают тебе свои любимые мотивчики,
забывая, что у вас могут быть разные вкусы. Я вспомнил, как Котел защищал свою
музыку от моих нападок: он хвалил собственные произведения как мать, которая не
нарадуется на своего ребенка.
Неожиданно я вспомнил, что Котел при любых неприятностях сохраняет хорошее
настроение (красиво переживает неприятности) и даже в самых сложных ситуациях не
теряет чувство юмора (чем сложнее ситуация, тем он спокойней), и его юмор
сочетается с глубоким взглядом на жизнь. Кстати, вы конечно знаете, именно в
экстремальных ситуациях (и без зрителей) и проверяется человек…
Показательно, если Котел и ругает окружающее, то с болью, и всегда говорит, как
можно все изменить. Он оппозиционер по природе, но созидательный оппозиционер. Я
подумал — тот, кто любит свою родину, всегда будет говорить о ее недостатках,
чтобы убрать то нелепое и уродливое, что мешает сделать ее лучше. А тот, кто
кричит, что «все хорошо» — просто-напросто лжец. В этом смысле Котел опять-таки
напоминает мать, которая шлепает своего ребенка за проступки, но и не
представляет свою жизнь без него. «Я сам все время меняюсь, хочу в себе что-то
улучшить, и приветствую все новое, — говорил Котел. — Все новое, возвышенное,
встречаю с интересом, будь то в искусстве или повседневной жизни, или в
политике. Это только для вас я пессимист, а на самом деле я оптимист, ведь, как
известно, пессимист — хорошо осведомленный оптимист… Я приветствую всякое
проявление индивидуальности, даже в одежде...»
Ну что вам еще сказать? «Котел вовсе не вероломный, не коварный», — подумал я и
в меня вселилось раскаяние, которое с каждой минутой приумножалось; я сильно
пожалел о словах, которые наговорил Котлу.
И вот странная штука, нравится вам это или нет, но взглянув на своих друзей
издалека, сразу простил их; собственно, великодушие, библейское всепрощение —
мой главный талант... Я вдруг почувствовал: мне жутко не хватает мелодий Котла и
его болтовни, суеты и дурацких клятв Куки, в которых он никогда не переходит
грань между приличным и неприличным.
Как ни крути, а хорошо, что все мы разные; замечательно, что есть люди, которые
живут и мыслят не так, как мы — иначе мир был бы однообразным и пресным. Крайне
важно — на плоту с Котлом и Кукой я понял, что такое товарищество, подлинная
мужская дружба...
Я что-то разошелся. Словом, без сомнения, мои друзья оказались неплохими
путешественниками, но, конечно, не такими отменными, как я. Ведь если называть
вещи своими именами, вся поездка держалась на мне, и что бы ни говорили
завистники, я проницательный, осмотрительный, рассудительный и так далее…
Понятно, как требовательный капитан, я часто был недоволен командой, поскольку
знал — все можно делать лучше и быстрее; под этим соусом мне постоянно
приходилось контролировать Котла с Кукой, делать им замечания, но это уже
детали.
…Теперь, после моей исповеди, когда мы с вами проплыли мимо островка
воспоминаний и все встало на свои места, вы можете уйти, хлопнув дверью, но не
спешите осуждать меня за слепоту. Уж такой я человек, ничего не поделаешь!
Многого раньше не видел, а теперь вот словно вышел из темного леса на солнечную
поляну. И не ждите от меня ответа, как такое могло произойти. Некоторые вещи
необъяснимы. Попробуйте объяснить, каким образом у человека меняется характер
или почему на картинах Шишкина чувствуется запах леса или как Чайковскому
удалось написать великую музыку...
В моей голове был сумбур, но после саморазоблачения я понял: бегство должно быть
не от сложной жизни, не от сложных отношений, а как раз в эту сложную жизнь;
именно в борьбе разных взглядов закаляются характеры, складываются четкие
убеждения. И потом, в путешествии мы по-настоящему узнали друг друга, а ведь
только когда узнаешь все недостатки человека, можно сказать, что знаешь его.
«В конечном счете все мы хотим одного и того же — сделать нашу жизнь лучше», —
думал я и чувствовал, как меня тянет на плот к Котлу и Куке; какой-то невидимый
магнит со страшной силой тащил меня к ним.
Боюсь, вы не поймете, но тем не менее я даже не предполагал, что всего за
несколько часов смогу так по ним соскучиться. Это было чувство другой природы,
чувство, которого я раньше никогда не испытывал. «Если я не могу без них, значит
они мои друзья, а дружба — большой, ответственный груз», — к этой простой истине
я пришел, только увидев все со стороны…
Теперь я терзался, что не ценил друзей до того, как их потерял. «А потерять-то
легче, чем найти» — эта мысль хлестнула меня точно кнутом. Я подумал: вот
сейчас, в эти минуты теряю друзей навсегда.
Вскочив, быстро оделся, схватил рюкзак и в эту минуту, вы не поверите, чуть в
стороне, под кустом боярышника, в просвете среди листвы увидел голубой комок. От
волнения у меня затряслись руки.
— Аня! — прокатилось по лесу эхо, хотя я только раскрыл рот, чтобы позвать
девчушку.
С замиранием сердца я подбежал к боярышнику и в этот же миг с другой стороны
куста раздвинулись ветки и я увидел... Котла и Куку! — а под кустом,
свернувшуюся калачиком, всю в комариных укусах, спящую девчушку.
— Аня! — взволнованно прошептал Котел, взял ребенка на руки и понес на поляну,
куда бросился Кука, на ходу снимая кофту.
Котел положил девчушку на расстеленную Кукой кофту, стал прослушивать ее
дыхание. Кука раскрыл аптечку.
— Дыхание хорошее, — заключил Котел. — Ребенок переутомился и, судя по всему,
спит давно. Давай Чайник легонько помассируй ее, а мы с Кукой приготовим
спиртовой компресс.
Слаженно, без спешки, с профессиональным спокойствием они измерили у девчушки
температуру, растерли ее ватой, смоченной спиртом, завернули в Кукину кофту.
Через несколько минут ребенок зашевелился, зачихал, потом открыл глаза и, увидев
трех незнакомых мужчин, расплакался.
— А мы все знаем, а мы все знаем! — мягко, сердечно запел Котел. — Тебя зовут
девочка Аня, ты собирала ягодки... Сейчас мы тебя отведем к маме и папе.
— Налейте мне в глаза мыльной воды, отведем! — Кука состроил смешную рожу и
девчушка улыбнулась.
Мы несли ее попеременно — каждый хотел чувствовать причастность к спасению
ребенка, при этом весело перекидывались словами, как будто и не было между нами
никакого скандала всего несколько часов назад. А девчушка всхлипывала и
улыбалась и рассказывала о своих приключениях:
— Я собирала ягодки... водицу из лужицы пила... видела лошадку с рогами...
Когда мы вышли из леса, навстречу нам выбежала вся деревня вместе с живностью.
Нас окружили, кто-то побежал в лес за родителями девчушки, посыпались вопросы:
— Где нашли Анечку? Кто сами будете?
Мы сбивчиво отвечали, представляли друг друга, похлопывая по плечам. Мы были в
ссадинах, в лепешках грязи, колючках, смоле, но счастливые.
Когда жители деревни узнали, кто мы такие, мне сразу с особым почтением заказали
множество портретов, но я, разумеется, прежде всего начал рисовать героиню
события.
А к Котлу с Кукой выстроилась очередь желающих узнать свое здоровье. Котел
прослушивал пациентов стетоскопом, измерял давление тонометром. Прошедших
консультацию у Котла, еще раз ощупывал Кука и без всяких инструментов, более
обдуманно подтверждал диагноз.
Потом прибежали родители девчушки, молодые люди, изможденные бессонными ночами и
поисками дочери. Они расцеловали нас и, не зная как лучше отблагодарить,
предложили остановиться у них до конца нашего отпуска, а когда мы вежливо
отказались, глубоко искренне сожалели и взяли с нас обещание приехать к ним на
следующий год. Что и говорить, это была трогательная сцена.
Мы вышли из деревни и, не сговариваясь, как-то само собой, направились к реке.
По пути Котел с Кукой продолжали возбужденно обсуждать своих пациентов.
— Я всем советовал беречь нервы, — похохатывал Котел, — и семью. Счастье-то ведь
прежде всего в семье. Что может быть прекрасней ощущения своей необходимости
другим? В некотором смысле.
— Я советовал неслабо работать, — вторил Кука. — Перед работающим человеком
отступают все болезни, верно Чайник?
В порыве оптимизма Кука подмигивал мне, давая понять, что мы-то с ним всегда
единомышленники и что дружба, скрепленная испытаниями, особенно крепка, а с
Котлом иногда можно и поспорить, и поссориться, ради вот таких, прекрасных
примирений.
Самое время сказать: за наше путешествие выпадали всякие дни, но этот был самый
яркий, а если учесть и сверхактивное солнце и огнедышащее небо, то и яркий во
всех отношениях.
Мы подошли к реке и я увидел наш, ставший уже родным, плот…
Дальше, пока мы плыли, я на все смотрел бессмысленно и радостно. Мне хотелось
остановить этот пламенный день и пожить в нем подольше, хотелось крикнуть
времени — замри! Чтобы остановился плот, застыли облака, отражения, волны и
синие искры, повисли в воздухе птицы, замерло солнце... — меня захлестнули
нешуточные чувства. Я пришел в себя только, когда круглые облака, точно
серебристые шары, начали наплывать из-за леса, и на гладкой воде, как
расплавленное золото, разлилось заходящее солнце. Наступила такая чуткая тишина,
что казалось, я оглох.
Вот так все и вернулось к тому, с чего началось. Мы совершили некий ведьмин
круг, другими словами в полной мере оценили дружбу, пройдя жестокие испытания. И
еще: говорят, кто видел красивые закаты, непременно будет счастлив. Я вам дал
возможность полюбоваться тем закатом, так что, будьте счастливы!
…Для ночевки мы выбрали мелкий залив с оборкой прибоя, бахромой пены,
переливчатыми ракушками и крупным желтым песком, похожим на кукурузные зерна.
Вода в заливе искрилась, пахла цветами, и была теплая и сладкая, как чай. Когда
зачадил наш костер, к нему со всех сторон запрыгали изумрудные лягушки,
слетелись любопытные бабочки...
Кстати, объясню, почему мы часто меняли стоянки. Согласитесь, приедается долго
смотреть даже на самые прекрасные места — хочется посмотреть и на другие. А на
реке было столько красот! К тому же, во время движения случаются всякие
приключения, и чем их больше, тем насыщенней поездка — как известно, приключений
никогда не бывает слишком много.
После ужина забрались в палатку. Котел взял гитару, и мы затянули песню. Мы пели
стройно и громко, и скоро песне стало тесно в нашей обители, музыкальный поток
забился о брезент, хотел вырваться на простор…
Потом мои друзья уснули, а я лежал и смотрел через полог на звездное небо,
похожее на гигантскую рекламу, и слушал, как в темноте громко тикают кузнечики,
кричит ночная птица; мне представилось, что сейчас все в мире принадлежит только
нам, что мы как бы находимся в центре мироздания, в каком-то оазисе красоты —
именно оазисе красоты — там даже летучие мыши выглядели ангелами...
Я чувствовал себя невероятным счастливчиком, как будто на меня свалилась
баснословная удача, ведь рядом лежали мои замечательные друзья. Я долго не мог
уснуть, зато когда уснул, во сне ел оладьи с медом.
Мы проснулись от солнца: оно огненными стрелами насквозь пробивало палатку,
дрожащими кольцами ползло по брезентовому пологу, ослепительным водопадом
стекало с навеса. Солнце! Надо было давно о нем рассказать, ведь это оно, рыжий
проказник, по утрам танцевало на верхушках деревьев, согревало нас, высушивало
одежды, расплавляло наши обиды... Кстати, обратите внимание — оно присутствует
на всех моих рисунках, я принадлежу к числу художников, которые улавливают все
нюансы игры светотеней.
В то утро над рекой стояла светлая, искрящаяся мгла, но как только солнце
поднялось, на воде заиграли блики. Сразу же после завтрака мы отчалили. Котел
взял гитару и заиграл что-то мелодичное. Кука примостился на корме, установил
руль по течению и достал дневник; от него послышалось:
— Неслабый денек! Во, смотрите, солнце, точно спрут, облепило плот и лезет к
нам, перебирая бревна щупальцами!.. Да, неслабые места! Кусты и деревья прут ого
как! Вчера вечером повесил на суку кепку, сегодня еле достал. Какая-то
обезумевшая растительность, местность меняется прямо на глазах.
Я взял альбом и, расположившись в середине плота, начал делать зарисовки. По
памяти накидал теплый вечер накануне, когда мы выбирали бухту для стоянки; уже
зажигались бакены, навстречу нам вверх по реке медленно шли буксиры в гирляндах
ходовых огней, тянулись моторки набитые сеном — с лугов возвращались косцы, они
пели вечерние песни. То тут, то там виднелись шалаши, костры и неподвижные
фигурки удильщиков. С лугов тянули запахи цветов, над нами, точно черные молнии,
носились стрижи.
…Наше сооружение — плот, то есть — стало совсем ветхим. Вы спросите почему?
Отвечаю. Пытаясь накануне сняться с мели, мы перетерли все веревки, раскачали
скобы, но до станции было всего ничего, и мы рискнули плыть без ремонта, только
держались поближе к берегу.
День был отличный. В блестящей, как фольга, воде отражались облака. Назад
проплывали подводные лилии и изящные прибрежные травы, напоминающие стрелы с
наконечниками, и кусты шиповника, на которых, точно лампочки, висели
винно-красные переспелые плоды. Время от времени вплывали под деревья и зеленый
светлый воздух обволакивал плот. Я закрывал глаза и всем телом ощущал
чередование горячих и прохладных пятен.
Уже чувствовалась близость города: на берегах мелькали створные знаки, полосатые
переезды и белые зубья шоссе. Потом впереди стали вырисовываться очертания
домов, показались окраинные постройки и фруктовые сады, и сразу закружилась
голова от шума листвы и запаха фруктов, от смеха девчат на берегу. Вокруг нас
уже сновали моторки, плавали мальчишки на яликах.
Мы прибрали вещи, привели себя в порядок и, несмотря на плачевное состояние
плота, плыли довольно красиво. От перегрева на нашей сосновой мачте потекла
липкая, как мед, смола и, то ли на ее запах, то ли на яркую кофту Куки, к плоту
слетелись десятки бабочек. Они, как летающие цветы, эскортировали наш плот,
создавая дополнительный эффект.
Так с бабочками мы и плыли до того момента, когда перед нами открылся
белокаменный городок. Помню, нам все безмерно улыбались: рыбаки и лодочники на
пристани, и владельцы «комариного» флота, и буфетчица маленького разукрашенного
парохода; нам навстречу уже плыли на лодках и плотах, на надувных матрацах и
баллонах, и в нашу честь вся поверхность воды была покрыта цветами.
Мы хотели причалить к камням, где женщины полоскали белье и голые ребятишки
ловили головастиков, но плот вдруг начал расползаться, потом задел какие-то сваи
и необычайно печальным образом разлетелся совсем. Хорошо было мелко, все
осталось в целости, только приобрело окраску тины.
А теперь хорошенько подумайте, что ждало нас на берегу? Обвальная лавина
встречающих — вот что! Как только мы взобрались на раскаленный мол, к нам с
бешеным восторгом, диким энтузиазмом бросились сотни людей. Оказалось, слава о
нас, как о спасителях девчушки, катилась впереди плота.
Нас встречал не только весь город, но и жители окрестных деревень. Встречали как
национальных героев, с духовым оркестром и бочкой пива. Нас фотографировали,
любители автографов гурьбой пробиваясь к нам, давили друг друга, а пробившись,
обнимали нас, тискали, жали, душили…
Купаясь в лучах славы, красный от счастья Котел раздавал направо и налево наши
вещи, словно это не ценности, а всего лишь горячие пирожки. Кука без устали
пересказывал наши дорожные приключения, явно приукрашивая события и беспардонно
преувеличивая свои подвиги. Кстати, и после поездки он частенько добавлял что-то
свое (в конце концов далеко ушел от истины, очень далеко), но странное дело —
это выглядело похожим на правду. Так наше кораблекрушение он сравнивал с гибелью
«Титаника»: все уже происходило не на реке, а на море, в невиданный шторм, в
окружении акул, то есть происходило в международном масштабе, в историческом
срезе. При этом Кука добавлял:
— Скромность снова стала модной, но разорвите меня на части, я находился в самом
пекле.
При этих словах Котел хмыкал:
— Каждому ясно, Кукин вклад в поездку довольно бледен, а мой наиболее весом.
Как вы знаете, я от природы человек скромный и в этой суматохе по-деловому
показывал, что фотографировать, и просил записать некоторые мои наблюдения
(понятно, за эти блистательные документальные наблюдения, наше Отечество теперь
в долгу передо мной), при этом о себе не говорил вообще — только о своих
друзьях, хотя еще неизвестно, чем закончилось бы путешествие если бы не мой
героизм.
Когда ошеломляющие страсти немного утихли, началась радостная церемония —
официальная часть. На крышу автобуса влез председатель клуба туристов и начал
говорить о том, как они нас заждались, и как они надеются, что мы передадим свои
записи в речное пароходство для устранения недостатков на судоходном пути.
Ответное слово произнес Котел. Щеголяя модными словечками, с торжествующей
улыбкой он поблагодарил за встречу, коротко рассказал о нашем маршруте и с
напускным негодованием сделал несколько критических замечаний в адрес работников
обстановочных постов. Под конец он, молодчага, намекнул, что наша радость еще не
полная, что мы не отказались бы и от обеда.
Стол в клубе туристов обставили талантливо: окрошка, самовар, баранки, сладости,
но какая-то догадливая старушка принесла картошку (рассыпчатую, будто
заиндевевшую), огурцы, моченые яблоки, квас и топленое молоко с пенками, и стол
накрыли еще талантливее.
Особенно мне понравились огурцы. Это, скажу вам, вещь! Бабуся солила их в тыкве.
Вынимала из нее мякоть, укладывала туда огурцы и заливала рассолом. Огурцы
получались — что надо! Плотные, хрустящие и, главное, пахли тыквой, а не бочкой.
Еще несколько слов о еде — вершиной праздника стал появившийся на столе огромный
букет цветов; приблизившись, я не поверил своим глазам — цветы были сделаны из
овощей! Это было какое-то чудо! Я представлял повара пожилым добродушным
толстяком, а нас познакомили с восемнадцатилетним пареньком. Слушая похвалу, он
теребил передник и краснел.
От нашего имени опять выступил Котел. Заговорив о поездке, он несколько исказил
истинное положение вещей, присвоив себе часть общих заслуг. В какой-то момент я
вскочил и хотел призвать Котла к справедливости, но меня остановил Кука:
— Пусть ловит кайф. И раньше его шуточки были дурацкие, но они снимали
напряжение, они неслабая защита от унынья. Мы-то с тобой знаем, как все
обстояло, что я играл главную роль.
Мне только оставалось усмехнуться, но когда Котел закончил выступление, я громко
объявил:
— Вернусь домой, опишу всю поездку. Опишу все, как есть.
Кука сразу брякнул:
— Будешь моим личным летописцем. Не забудь написать про все мои достоинства.
Особенно верность дружбе. Ты же знаешь, я за друзей стену сломаю.
Котел после моих слов изменился в лице и долго упрашивал меня о нем не
упоминать, даже пригрозил, толкнув в бок:
— Иначе всю оставшуюся жизнь посвящу тому, чтобы делать тебе гадости.
Ну, а что происходило дальше, думаю, вам понятно. Естественно, Котел был весь в
тисках этикета, а Кука наелся до неприличия, до икоты и тошноты, его живот
вспучился и Кука как бы вознесся над столом, как бы парил в сидячей позе. Я,
разумеется, держался естественно и просто, только чуть покачивался под тяжестью
впечатлений (но немного перебрал кваса — приходилось бегать в туалет разгружать
организм). Понимаете ли, я человек воспитанный и ... впрочем, об этом я уже
говорил.
В Москву решили лететь на самолете местной авиации. Аэропорт представлял собой
обыкновенную избу с флюгером и радиоантенной, и в нем работал всего один
человек. Он был и начальник аэропорта, и диспетчер, и радист, и кассир. За избой
виднелась травянистая площадка, на которой паслись козы и гуляли куры. Перед
взлетом «кукурузника», на летное поле начальник пустил овчарку, и та разогнала
живность.
...«Кукурузник» чихнул, затарахтел, его забила дрожь; рокот мотора перешел в
гул, дрожь превратилась в сильнейшую тряску; «кукурузник» понесся, подпрыгивая
на кочках, потом взлетел и завалился на крыло, описывая дугу.
Я посмотрел в иллюминатор. Внизу мелькнула изба-аэропорт, козы, куры, собака,
какие-то постройки, шоссе, округлые шапки деревьев и светлая лента реки, на
которой, точно чешуя, блестела солнечная рябь. Виднелись баржи, груженные
лесоматериалами, моторные лодки с белыми шлейфами пены, лодки рыбаков…
«Кукурузник» забирался выше: уже еле различались отдельные извилины, баржи
превращались в черточки, лодки — в точки, водная полоса сузилась до узкой
змейки-серебрянки, потом исчезла совсем.
...В качестве приложения ко всему вышесказанному, добавлю: когда Кука узнал, что
я пишу этот очерк, он любезно предоставил мне свой дневник, с тайной надеждой на
соавторство. Вначале я хотел упомянуть его имя, чтобы в случае провала книги
ответственность делить поровну, но потом подумал, что в случае успеха ведь и
лавры и гонорар придется делить на двоих, и отказался от его услуг. Я только
бегло пробежал его каракули, а потом засунул под хромую ножку стола.
И все же приношу благодарность Куке за готовность помочь, что равносильно
помощи, а также Котлу, которому часть рукописи я читал по телефону и он вносил
уточнения. Разумеется, благодарю их не слишком горячо, а то еще обожгутся, а вот
вам — большущая благодарность! За то, что не уснули и дослушали меня до конца.
За вас пью с радостью. Ну и, конечно, за самого себя. За себя пью до дна, ведь
лучше меня никто не опишет путешествие. Можно сказать, я навсегда закрыл эту
тему.
Вернуться: Все мы не ангелы
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
