ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
УТРЕННИЕ ТРАМВАИ
кое-какие воспоминания из детства
ДОРОГА НА НЕБО
Летом мы часто рыбачили. Иногда на речку ходили через кладбище по узким
аллеям, заросшим акацией и плодами брызгалки «болиголова». Перед входом на
кладбище калеки-нищие просили подаяние; многие говорили, что одни из этих нищих
— пьяницы, а другие — миллионеры; будучи подозрительным, я верил во второе.
Сразу за входной аркой кладбища стояла церквушка с блестящими луковицами
куполов, над которыми, как бумажный сор, кружили вороны. Перед церквушкой обычно
сидел поп с богомольными старухами. У попа была длинная, запыленная снизу ряса,
редкая, в серебристых кольцах борода и близко поставленные глаза; на его губах,
как змейка, играла ехидная ухмылка. Я никак не мог понять ее смысла; одно время
мне казалось — он мнит себя всепонимающим мудрецом, но потом понял — его рот
просто свела судорога от каждодневного бормотанья заученных фраз.
За церковью начинались аллеи кладбища. Первые места около церкви считались
лучшими; здесь изгороди окаймляли довольно приличные территории, некоторые
размером с волейбольную площадку — за их решетками высились склепы, холодные
мраморные изваяния, надгробья и плиты с фотографиями, посвящениями и венками из
железных цветов. По мере удаления от церкви огороженные квадраты для усопших
уменьшались, а на окраине, над обрывом к реке, были уже такими крохотными, что
похоже, в них хоронили стоя.
Много раз я видел похороны, но слово «смерть» до меня не доходило (даже
покойников в гробу считал просто уснувшими); моя жизнь только начиналась, и
казалось, ей не будет конца. Во всяком случае, я не мог поверить, что
когда-нибудь умру. Погибнуть — еще туда-сюда, это еще мог представить, особенно
геройски и при свидетелях. Но просто умереть — ни за что! Я был убежден, что
буду бессмертным или, по крайней мере, — долгожителем и проживу дольше всех.
Наверное именно этим объясняется моя тогдашняя бесшабашная храбрость. Мне ничего
не стоило броситься вниз головой в незнакомый омут или влезть на нашу высоченную
березу и раскачиваться на тонких ветвях; я был уверен — надо мной постоянно
витает ангел-хранитель; да, собственно, и сам являюсь ангелом (уже говорил — это
внушила мне тетя). Ну а ребята, естественно, не сомневались, что я отчаянный
смельчак. Понятно, такое положение дел меня вполне устраивало. Больше того, я
догадывался, что восхищение надо поддерживать, и с этой целью время от времени
выкидывал какой-нибудь трюк, рассчитанный на публику: влезал по водосточной
трубе на крышу двухэтажного дома или на карнизы верхнего этажа.
Мои восхождения пользовались огромным успехом у прохожих, ведь я не просто лез,
а и еще играл на нервах у зрителей: то делая вид, что соскальзываю, эффектно
замирал в воздухе и висел на одних руках, то закрывал глаза и раскачивался —
притворялся, что теряю сознание. Эти театральные сцены производили сильное
впечатление — как-то я чуть не отправил на тот свет от сердечного приступа свою
мать.
Однажды, чтобы закрепить за собой славу храбреца, я объявил, что ночью пройду
через кладбище. Это считалось равносильным самоубийству: среди мальчишек только
и говорили о разных духах и шатающихся по ночам мертвецах.
В ту полночь приятели проводили меня до входной арки, подождали, пока я дошел до
церкви, и побежали вокруг кладбища встречать меня у реки.
Как только я вошел в аллеи, меня обволокла густая тьма с сырым могильным
запахом; от мраморных плит и крестов повеяло таким холодом, что меня начало
знобить. На мгновение я пожалел о своей затее, но, вспомнив про
ангела-хранителя, пересилил страх и пошел в темноту.
Чем дальше я углублялся, тем становилось холоднее и сильнее сгущалась тьма; но
главное, над всем надгробным царством стояла жуткая тишина. То тут, то там
лопались перезревшие стручки акаций, и звук падающих горошин казался какими-то
голосами из-под земли. Несколько раз мне чудилось, что за могильными холмами
кто-то прячется, но каждый раз я вовремя вспоминал о своем бессмертии и
успокаивался.
Я уже прошел половину кладбища, как вдруг услышал сбоку какое-то цоканье —
волосы на голове сразу встали дыбом, по спине побежали мурашки. Остановившись, я
напряг слух. Цоканье приближалось. Теперь я уже отчетливо различал еще и чье-то
дыхание — глубокое, тяжелое, с хрипотой. Меня затрясло, ноги стали ватными.
Собрав все силы, я в панике припустился в сторону реки, но, не пробежав и десяти
шагов, споткнулся о какую-то железку и упал, а когда поднялся, цоканье раздалось
в двух шагах. Заледенев от страха, я закрыл лицо руками и замер. Кто-то огромный
затоптался вокруг меня. Я чувствовал ветер, гуляющий по ногам, совсем рядом
ощущал чьи-то тяжелые вздохи, но открыть глаза не мог. И только когда моего лица
коснулось что-то горячее, я с криком отпрянул и почти хлопнулся в обморок, но
увидел перед собой... лошадь! Она стояла рядом со спутанными передними ногами и
обмахивалась хвостом.
Тот случай окончательно убедил меня в бессмертии. После него я натворил особенно
много глупостей и, главное, стал закоренелым лентяем, то есть ничего не делал в
расчете на уйму времени впереди. Только однажды наконец понял, что бессмертие
зависит не от количества прожитых лет; что можно «вечно жить» благодаря личным
достоинствам или работам, которые остались после тебя. Все это мне доходчиво
объяснил сапожник дядя Игнат, фронтовик, одноногий калека.
Он сидел на углу нашей улицы — полный, много курящий, кашляющий, с блестящими
озорными глазами. Дядя Игнат был мастер высокого класса; починенная им обувь
носилась гораздо дольше отремонтированной в мастерских. И потом, он все делал
красиво. Он был человеком безукоризненной честности и порядочности. Над каждой
парой обуви подолгу корпел, отмачивал ее в воде, чтобы кожа стала эластичной,
скрупулезно подгонял кусочки по цвету, строгал специальные распорки. В каждый
ботинок, в каждую туфлю он вкладывал всю душу, как будто они были его последними
шедеврами. Он был человеком каких-то высших неписаных правил. Правда, за свою
работу установил несколько больший тариф, чем в мастерских, но, по-моему, это
было справедливо, ведь он работал не только ради одних идеалов, но и содержал
огромную семью. И потом, каждая хорошая работа стоит больше всяких денег.
Восседал на табурете он царственно: почти не меняя положение корпуса,
чудодействовал одними руками. И, если я стоял рядом, что-нибудь рассказывал. От
его тихого голоса, от неторопливой манеры говорить, от всего его облика веяло
каким-то теплом, уверенностью и силой. Его было необыкновенно приятно слушать.
Да что там слушать — стоять рядом и то приятно! Каждое утро я подходил к его
будке, и он сразу мне кивал:
— Здравствуй, Алексей!
Он никогда не говорил просто «здравствуй», всегда называл по имени. Как-то
поздоровался и спрашивает:
— Чтой-то ты сегодня такой развеселый?
— Да так. Все боятся смерти, а я ни капельки. — И дальше начал хвастаться своими
подвигами.
Дядя Игнат слушал, улыбался, потягивал воду из бутыли в «плетенке» и работал —
вгонял в башмак гвозди один за другим. Потом закурил, начал кашлять, краснея от
натуги, и вдруг сказал:
— Все живое рано или поздно умирает. Но чего об этом думать-то. Особенно тебе...
Надо стараться с пользой жить и все. Делать свое дело. И быть честным. Вот и
весь секрет... А сначала понять, к чему ты больше способен, выбрать правильный
путь и трудиться. Это каждому по плечу. Каждый к чему-нибудь да способен, хотя
часто и сам об этом не знает. А вот какой-нибудь случай поможет или хороший
человек заметит. А дальше уже все зависит от тебя самого. Вот и весь секрет...
— А разве вы не боитесь смерти? — неуместно и бестактно вставил я, зная, что у
дяди Игната туберкулез.
— На фронте боялся, а теперь-то чего? Я, к примеру, могу спокойно умереть, ведь
кое-что сделал полезное. Построил дом, вырастил детей, сотни людей обул в
ботинки, посадил тополя на нашей улице, — он засмеялся, начал задыхаться от
кашля...
Когда дядя Игнат умер, я долго не мог поверить в его смерть. Мне все казалось,
что веселые и добрые люди не умирают, а остаются рядом с живыми, как их незримые
товарищи, как их совесть. Теперь-то я знаю, что так оно и есть — каждый
оставляет после себя не только детей и свои работы, но и память о себе, и пока
человека помнят, он жив.
Дядю Игната хоронили сотни людей. Когда возвращались с кладбища, мой дядя
сказал:
— Да-а, это большая потеря. Мир потускнел, на одного художника стало меньше.
Художника по обуви. Могучего художника. О человеке не говорю. Если б он был
плохим человеком, его не пришло бы столько народа провожать… Вон и дождь стал
накрапывать — похоже, и небеса его оплакивают.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
