ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
УТРЕННИЕ ТРАМВАИ
кое-какие воспоминания из детства
НА ДАЧЕ
Однажды, чтобы «восстановить жизненные силы», меня отправили на дачу к тете
Груне. Мне было тогда двенадцать лет — как раз тот возраст, когда в каждого
мальчишку вселяются вначале самовлюбленность и уверенность, потом какое-то
смутное чувство, похожее на любовь. Я не был исключением, правда, у меня все шло
в обратной последовательности, и мое чувство было далеко не смутным.
В дачном поселке жила худая светловолосая девчонка с задумчивой, блуждающей
улыбкой и огромными темными глазищами, как два паука. Ее настоящее имя было
Юлька, но все звали ее Тихоня, потому что она говорила слишком тихо.
Юлька была такая красивая, что я боялся на нее смотреть — чуть завидев ее, сразу
опускал голову. Если в тот момент Юлька и заговаривала со мной, я все равно ее
не слышал, только видел, как двигаются ее губы; а когда однажды Юлька
прикоснулась к моей руке, я онемел, словно обмороженный.
Я и боялся Юльку, и в то же время меня тянуло к ней. И потому что она была
красивой, и потому что смотрела на меня как-то загадочно… Я успокоился только,
когда обнаружил, что Юлька плохо играет в футбол, а поскольку подходил к ней с
меркой своих приятелей, то естественно, и многие другие Юлькины достоинства
сразу причислил к недостаткам: худобу и плавные женственные движения, любовь к
музыке и цветам и даже ее улыбку. Я осознал свое заблуждение только через год
(на следующее лето) и снова потянулся к Юльке, но к тому времени уже немного
отрезвел и чувствовал себя увереннее.
Юлька, кроме красоты, обладала еще одним положительным качеством — умела
слушать. Это было как раз то, что я ценил в девчонках превыше всего, потому что
— повторюсь — был невероятно болтлив. В то время я спешил себя утвердить, и
каждому незнакомому человеку выкладывал все, что знал, причем для большей
убедительности надувался. В кругу знакомых, которые уже не раз слышали мои
рассказы, обычно придумывал небылицы и опять-таки был в центре внимания.
Юльке я рассказывал о велосипедах. О сложном устройстве велосипеда, о трудностях
управления машиной и сохранении равновесия, об опасностях, подстерегающих
гонщика на каждом шагу. И Юлька всегда внимательно слушала. Прижмет лицо к ветке
или рейке забора, улыбается и слушает. Иногда я рассказывал какой-нибудь
страшный случай из своей жизни, когда бы на волосок от гибели, тогда улыбка с
Юлькиного лица исчезала, а ресницы начинали так часто хлопать, что ощущался
ветер. Под конец, чтобы закрепить успех и взбодрить Юльку, я небрежно бросал:
— А вообще, водить машину несложно. Главное, не бояться синяков.
Я уже говорил, что на самом деле катался на велосипеде мастерски (это было
единственное, в чем достиг настоящего успеха), довел технику вождения машины до
высокого класса; мог даже на ходу проделывать разные трюки. Но больше всего
любил просто раскрутить педали и катиться «без рук». Легко, играючи, небрежно.
Как-то, подражая дяде, я спросил Юльку:
— Знаешь, кто лучше всех ездит на велосипеде?
Я думал, Юлька будет долго гадать, но она сразу откликнулась:
— Знаю. Ты!
После этих слов я задрал голову, расправил плечи и ходил по поселку, как петух.
Рассказывая Юльке про велосипеды, я заметил, что она перенимает кое-какие мои
словечки и даже копирует жесты — это особенно притягивало меня. Как-то само
собой я стал ходить за Юлькой, точно привязанный. Мой приятель Колька, тоже
велосипедист, как-то сказал:
— Она морочит тебе голову. А ты ходишь за ней, как тень (он процитировал кого-то
из взрослых).
Другой бы обиделся, а я нет — знал, что Колька мне просто-напросто завидует. Я
видел и чувствовал — Юлька тоже нравится ему, и втайне ревновал ее... Колька
почему-то редко ко мне подъезжал, когда я был один, но стоило ему увидеть меня с
Юлькой, сразу подкатывал:
— Здорово! Как дела?
И начинал болтать о велосипедах: какая там у него цепная передача или как он по
ступеням крыльца съезжал.
— Уж помалкивал бы! — останавливал я его. — Что ты смыслишь в передачах? По
ступеням... ха-ха! Лапша, а не гонщик.
Прямых доказательств Колькиного увлечения Юлькой у меня не было, я подозревал
его чисто интуитивно, но, сравнивая себя с ним, быстро заключал, что он для меня
не конкурент. Колька даже о велосипедах говорил как-то растянуто, и от этого
казалось, что он не очень хорошо знает то, о чем говорит. Я же всегда почти
орал, и мне думалось, Юльке было ясно, кто мастер своего дела. В то время я был
уверен, что женщина любит ушами.
С Юлькой связано много хорошего, но оно стерлось в памяти. Почему-то все хорошее
мы воспринимаем как должное, и почему-то, когда хорошо, время летит незаметно.
Отсюда, наверно, можно сделать вывод — если не заметил, как прошла жизнь,
значит, прожил неплохо. Но кое-что все-таки запомнилось. Однажды я предложил
Юльке прокатить ее на велосипеде. Она согласно кивнула, но, когда захотела
влезть на раму, у нее ничего не получилось.
— Помоги мне! — попросила она.
Я нарочито глубоко вздохнул и подсадил ее. Это была моя самая первая
галантность, и, хотя ее никто не видел, мне все равно стало неловко перед самим
собой.
Разогнав велосипед с Юлькой, я вскочил на сиденье и погнал в сторону от поселка.
В тот день было солнечно и жарко. Перед моими глазами, как пламя, трепетали
Юлькины волосы, и виднелось ее ухо, розовое, просвечивающее насквозь, как
лепесток цветка. Мы катились быстро; цветы по краям дороги слились в сплошное
пестрое марево. Юлька сидела, вцепившись в руль, то открывая, то закрывая рот —
захлебывалась встречным воздухом. Она пищала от восторга и просила:
— Осторожней! Мы разобьемся!
— Ерунда! Трусиха! — хрипел я и гнал сильнее.
Эта поездка осталась во мне маленьким праздником, жаль только, что Юльку не
обмануло предчувствие, и в конце пути мы грохнулись. Кажется, я засмотрелся на
Юлькино ухо и не объехал булыжник. Юлька упала удачно: перелетев через руль,
плюхнулась в куст орешника. А мне не повезло — врезался прямо в дерево. Руль
саданул меня в живот, и от боли я долго не мог открыть глаза и пошевелиться.
Юлька подбежала ко мне, присела на корточки, стала тормошить, звать дрожащим
голосом. Внезапно к нам подкатил Колька (постоянно таскался за нами) и стал
делать мне искусственное дыхание.
— Без сознания! Но жить, наверно, будет, — поставил он диагноз.
После этих слов Юлька заревела, и эти слезы были лучшим доказательством ее
преданности.
Плохое, как и хорошее, имеет обратную сторону. Тот случай убедил меня в Юлькиной
любви, но и положил начало моему небрежному к ней отношению. С того дня мы почти
каждый день катались на велосипеде, но уже не было того состояния легкости и
новизны. Больше того, чем доверчивей и привязчивей становилась Юлька, тем больше
черствел я: стал опаздывать на наши свидания, стал Юльке врать. Наверняка Юлька
чувствовала, что я обманываю ее, но все равно заставляла себя верить, ведь
поверить всегда легко, когда хочешь поверить. И только когда я совсем обнаглел и
начал Юльке грубить, ее гордость взбунтовалась и она перестала со мной
встречаться. По недалекости я не мог понять Юлькиной перемены, не мог
догадаться, что каждая, даже самая сильная любовь должна все время чем-то
питаться, ее постоянно надо поддерживать и, уж конечно, не разрушать.
Потеряв Юльку, я не очень огорчился; во-первых, потому что был прирожденным
эгоистом; а во-вторых, потому, что у меня появилась новая возлюбленная.
Еще когда мы с Юлькой катались на велосипеде, к нам часто подбегала девчонка с
раскосыми хитроватыми глазами и веснушками, которые по-моему, она подрисовывала.
На шее у нее висело ожерелье — нанизанные на нитку ягоды рябины. У нее было
странное имя — Севелина. Когда мы с Юлькой ездили на велосипеде по поселку,
Севелина часто стояла у забора и смотрела на нас с усмешкой, а иногда кричала
какие-нибудь колкости:
— Липовый гонщик!
Или:
— Ну и парочка: гусь и гагарочка!
Я не обращал внимания, поскольку был убежден, что Севелина так себе девчонка. Но
однажды, когда я подруливал к теткиному дому, Севелина подошла и спросила:
— Ты только Юльку можешь катать?
Я соскочил с велосипеда и несколько секунд осмысливал сказанное, заподозрив в ее
словах иронию. Но, не увидев ничего едкого, успокоился и пробубнил:
— Кого хочешь могу.
— Тогда прокати меня. Сможешь? — Севелина прищурила глаза и как-то странно на
меня посмотрела.
Я подкатил к ней велосипед, и она ловко вскочила на раму. Я заметил, что с
Севелиной велосипед бежал гораздо легче, чем с Юлькой, и управлять им было
намного проще. Севелина сидела на раме без всякого напряжения, чуть касаясь
руками дужки руля. Она то и дело оборачивалась, смеялась и кричала:
— Быстрее, быстрее! — и болтала ногами — крутила невидимые педали.
Я напрягался изо всех сил, мы неслись так, что ветер пузырил Севелинино платье,
а мою рубашку просто срывал с тела, но Севелина только смеялась и совсем не
трусила, в отличие от Юльки. Вот тогда-то я и понял, что Севелина совсем не хуже
Юльки, а кое в чем даже лучше ее.
Мы проехали с километр от поселка и, развернувшись, покатили назад. Я подвез
Севелину к ее дому, и несколько минут мы постояли молча, чтобы отдышаться.
Севелина стояла рядом, я ощущал ее дыхание и запах загорелой кожи, и видел
светлый, как иней, пушок на ее щеках.
Отдышавшись, Севелина тихо сказала:
— Спасибо.
И вдруг приблизила свое лицо и поцеловала меня.
— До свидания! — еле слышно прошептала она.
Возвращаясь домой, я уже был уверен, что Севелина несравненно лучше Юльки, и
ругал себя за то, что не видел этого раньше.
Это было одно из самых значительных и грустных открытий в моей жизни. В тот день
я встал на путь все увеличивающихся возможностей. Тогда я еще не знал, что чаще
всего эти возможности ведут к недолгой восторженности и последующему
разочарованию. Но, встав однажды на этот заманчивый путь, я так и не смог
освободиться от этих иллюзорных представлений, и в этом вся непоправимость моего
открытия.
Самым обидным тогда было то, что на другой день Севелина как ни в чем не бывало
снова начала подтрунивать надо мной. Как будто между нами ничего не произошло.
Я-то думал, что после поцелуя все будет иначе. Настроился на серьезную, долгую
любовь, и вдруг — на тебе! Севелина оказалась легкомысленной девчонкой или, что
еще хуже, коварной актрисой.
Я очень переживал. Даже заболел. Тетя несколько дней поила меня лечебными
травами — решила, что у меня какая-то таинственная болезнь, ей и невдомек было,
что ее беспутного племянника раздирают нешуточные страдания.
Поправившись, я стал делать вид, что Севелина мне безразлична. Встречая ее на
улице, демонстративно громко насвистывал и, пританцовывая, проходил мимо. Среди
ребят строил ей рожи и грубил. Сейчас я думаю, мне плохо удавалось казаться
безразличным. Я слишком подчеркивал свое безразличие, и от этого всем было ясно
обратное. Как ни крути, а все неестественное, показное вызывает подозрение и
выдает неуверенность в себе.
Через несколько дней Севелина подкараулила меня, когда я возвращался домой, и
снова попросила прокатить на велосипеде. Я не смог перебороть себя и согласился.
И опять мы совершили замечательную прогулку. Как и в первый раз, когда я отвез
Севелину домой, она тихо поблагодарила меня и поцеловала. На другой день я сразу
выздоровел.
А потом Севелина вдруг прокатилась с Колькой на его велосипеде и дала мне повод
для новых переживаний — все было таким зыбким, неустойчивым, обманчивым — любая
минута могла разрушить мое счастье или снова его вернуть.
Однажды мы сидели на бревнах около ее дома, у забора в бело-розовых граммофонах
вьюна. Был полдень, и сильно парило. Я водил пальцем по воздуху, а Севелина
угадывала, что я рисовал. Вдруг она сказала:
— Знаешь что?! Давай поедем купаться на Мешу?
Меша находилась в семи километрах от поселка — небольшая река с потрескавшимся,
вспученным слоем ила на берегах. Иногда среди ила проглядывали островки песка,
заросшие лопухами. Мы выбрали самую лучшую отмель. Разгоряченные от езды, кинули
велосипед на песок и помчались к воде. Сбросив на ходу рубашку, я сразу влетел в
воду. Севелина остановилась, сняла платье и прыгнула за мной. Я отчаянно
колошматил по воде руками, булькал и крякал от удовольствия. Севелина то
подплывала ко мне, смеялась и брызгала, то бесшумно отплывала, высоко держа
голову над водой, как маленькая русалка.
Накупавшись до синевы, до гусиной кожи, мы упали в белый сыпучий песок и долго
неподвижно лежали; загорали под палящим солнцем и рассматривали жуков,
карабкавшихся в осыпных воронках. Незаметно рука Севелины подползла ко мне под
песком, и я от неожиданности вздрогнул. Севелина засмеялась, вскочила и,
стряхнув песок, побежала собирать раковины от улиток.
Я решил смастерить шалаш. Натаскал прутьев тальника, воткнул их толстыми концами
в песок, а наверху перевязал камышиной. Затем нарвал лопухов и закрыл ими остов
шалаша — жилище получилось отменным и я спустился к реке, чтобы похвастаться
Севелине. Она сидела у кромки воды и прутиком выводила на иле: «Севелина + Леша
= любовь».
Потом мы сидели в шалаше и сквозь ветки смотрели на облака и стрижей, потом
лазили по деревьям, бегали по лугу, играли в салки; после игры побежали в лес
собирать ежевику, и не заметили, как углубились в чащу и заблудились. Наш
радостный настрой сразу угас. Между нами даже возникла небольшая перебранка с
взаимным обвинением в глупости.
Вскоре мы все-таки вышли из леса и увидели речку в круглых кустах тальника. К
этому времени солнце уже стало низким и таким неярким, что на него можно было
смотреть.
Когда мы подошли к реке, в воду зашлепали лягушки и от берега отплыла стайка
мальков, напуганная нашими тенями. Мы думали, что спустились прямо к месту нашей
стоянки, но оказалось, она осталась где-то в стороне.
— Наше место там! — я уверенно показал вверх по течению и пошел по мелководью.
Моя спутница, поеживаясь, поплелась за мной. Она уже устала и медленно
передвигала ноги; за ней от взбаламученного дна поднимались пузырьки и песчинки.
В верховье реки нашей стоянки тоже не оказалось. Тогда мы выбрались на берег и
пошли назад, вниз по течению. Мы шли по скользкой, мокрой от росы, траве.
Оборачиваясь, я видел, что глаза у Севелины часто моргали, а губы дрожали — она
еле сдерживалась, чтобы не заплакать. Я чувствовал, надо сказать что-то хорошее,
чтобы опередить ее плач, но что — так и не мог придумать. И вдруг увидел —
солнце почти совсем спряталось за холмы, остался только маленький краешек.
— Смотри, Севелина! — я показал на далекую затухающую полоску.
Севелина остановилась, и мы стали смотреть, как солнце прямо на глазах
спускалось за горизонт. Когда оно совсем исчезло, я заметил — Севелина все еще
всматривается в дымчатую даль, даже привстала на цыпочки.
В полной темноте мы все-таки разыскали нашу отмель, но на песке ни одежды, ни
велосипеда не было. Вокруг виднелись следы от сапог и валялись разбросанные
ветви нашего шалаша. Я стал носится от куста к кусту — был уверен, кто-то
пошутил, припрятал велосипед и вещи. Но поиски оказались тщетными. Севелина села
на песок, обхватила колени руками и заплакала. Я растерянно встал рядом.
Внезапно Севелина вскочила и побежала к далеким огонькам поселка. Я ринулся за
ней. Севелина бежала все медленней, потом перешла на шаг. Она уже не плакала,
только всхлипывала, а около поселка совсем успокоилась и впала в какую-то
печальную сосредоточенность.
Я был сильно расстроен, да еще злился на Севелину за малодушие и панику. Ну
стащили у нее платье, ну и черт с ним. Я остался без велосипеда и то не ревел.
Впервые за последние дни я вдруг вспомнил о Юльке. Вспомнил, как мы упали с
велосипеда и как она тормошила меня и звала. До самого дома думал о Юльке.
…Спустя три дня тетя повезла меня в город к родителям. Из поселка мы выехали на
телеге, а на Меше пересели в моторную лодку. Я пристроился на передней банке,
моторист запустил двигатель, и лодка, задрав нос, заскользила вниз по реке. И
вот тут, рассматривая многочисленные отмели у берегов, я вдруг увидел нашу
потерянную отмель. Как и несколько дней назад, на ней среди лопухов возвышался
наш шалаш, рядом валялся велосипед, Севелинино платье и моя рубашка. Отмель
выглядела точно так же, как в тот солнечный день, даже не смыло слова, которые
Севелина писала на иле.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
