ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
УТРЕННИЕ ТРАМВАИ
кое-какие воспоминания из детства
МОЯ МИЛАЯ СТАРУШЕНЦИЯ
Моей бабушке было много лет, но она никогда не казалась старой, и все потому,
что имела веселый характер и редкое остроумие — качества, которые в детстве я
ценил больше всякого таланта. До войны бабушка жила в конце нашей улицы в
деревянном доме с расшатанным крыльцом. В коридоре дома была уйма всякого хлама:
хромые стулья, подсвечники с огарками свечей, ветхие книги, торшер, прялка,
разное тряпье. А бабушкину комнату заполняли растения: огромные фикусы и пальмы,
как зеленые терема, круглые кактусы, похожие на спящих ежей, множество
столетников и герани. Фикусы и пальмы помещались в кадках на полу и тянулись до
самого потолка. Растения поменьше стояли на окнах в горшках. Комната была
большая, светлая, с высоким потолком; мебель старинная, из темно-красного
дерева, с окантовкой и резьбой. Особенно я любил огромный шкаф с львиными
головами на дверцах. В этот шкаф я часто забирался, когда мы с приятелем играли
в прятки. Раз залез и уснул среди одежды, пересыпанной нафталином. Меня искали
по всему дому до вечера, пока я не проснулся и сам не вылез из укрытия.
Еще у бабушки стоял высоченный буфет с выдвижными ящиками — от него пахло
сладким, в нем стояли банки с вареньем. Буфетом, шкафом и растениями в кадках
комната была перегорожена на несколько закутков: «спальню», «столовую» и
«дедушкин кабинет». В «спальне» помещалась только кровать, похожая на огромное
слоеное пирожное из-за нескольких одеял, покрывал и кружевных накидок.
«Столовую» занимали стол и три стула с круглыми спинками — над ними, точно
голубая медуза, покачивался абажур. В углу, у окна, начинались владения дедушки:
стол, обитый оцинкованным железом, настольная лампа, книги и ящик с набором
столярных инструментов (дед умер, когда мне было два года, я только и помню —
большую лысину с пушком и улыбку из-под пышных усов). Заходить в дедушкин угол
мне было строго-настрого запрещено — разрешалось только смотреть на него издали,
с расстояния не ближе четырех шагов. Зато всю бабушкину собственность я мог
трогать сколько хотел: и швейную машинку, и катушки с нитками, и душистые
коробки из-под мыла, и многое другое.
Из всего бабушкиного хозяйства только одна вещь была для меня неприкосновенной —
сундук. Но именно к нему-то меня сильнее всего и тянуло. Он стоял около двери,
под вешалкой, тяжелый, кованый медью, покрытый ковром с темно-зеленым
орнаментом. Сундук притягивал меня своей таинственностью; почему-то мне
казалось, что он набит драгоценностями, а ковер на нем — ни что иное, как
ковер-самолет, который только и ждет, чтобы перенести меня вместе с сундуком на
необитаемый остров. Я уже представлял, как закапываю сокровища и время от
времени наведываюсь к ним, чтобы пополнить карманы.
Много раз я спрашивал у бабушки, что лежит в сундуке, и каждый раз бабушка
загадочно улыбалась, отводила глаза в сторону и отвечала:
— Так, ничего особенного!
Но я-то видел, что она хитрит, и продолжал к ней приставать с расспросами.
Наконец бабушка не выдержала, вздохнула, сняла очки и пошла отпирать сундук. К
моему удивлению, в нем лежали старые платья, блузы, юбки и дедушкин портрет, на
котором он был совсем молодым. Во всем сундуке только две вещи мне показались
стоящими: железная брошь с изображением шмеля и дедушкина медаль.
— Этого шмеля сделал твой дедушка, — сказала бабушка. — Давно сделал, когда я
была совсем девчонкой. Чуть старше тебя. Тогда я любила всяких жуков и стрекоз.
Поймаю стрекозу, засушу и приколю на платье, как брошку. А дедушка жил на нашей
улице. Он тогда хоть и был мальчишкой, только уже работал подмастерьем. Увидел
как-то мою засушенную стрекозу, взял и сделал мне шмеля в подарок... А медаль!
Медаль он получил в царской армии за храбрость...
Бабушка поправила платок, закрыла сундук и заспешила на кухню. Через много лет,
когда бабушка умерла, я как-то снова открыл сундук, и удивительная вещь! — шмель
и медаль вдруг приобрели для меня огромную ценность. Они стали лучшим
напоминанием о моих стариках.
Когда я приходил к бабушке, она усаживала меня за стол и выдавала кучу салфеток:
на грудь, на колени, под тарелки и стаканы. Она кормила меня пшенной кашей с
тыквой, яичницей с помидорами и пирогами с опятами. А сладостей я ел сколько
влезет. Наемся и побегу на бабушкин двор. Там росли высокие деревья, по ним
можно было лазить вверх-вниз. И домой меня бабушка не отпускала без пакета
ватрушек и пирогов. (Во время войны, когда наступил голод, я частенько вспоминал
бабушкину стряпню и глотал слюни).
Целыми днями я околачивался у бабушки. Когда она отправлялась в керосинную
лавку, я ходил с ней — нюхать керосин. Когда она гладила, я махал чугунным
утюгом, раздувая угли. Иногда во время домашней работы бабушка просила меня
почитать вслух сказки. Чаще всего нравоучительные. Если при чтении я ошибался,
она поправляла меня по памяти.
Частенько я говорил бабушке:
— Давай, баб, надевай перчатки, будем боксировать. Я покажу тебе приемчики.
Или:
— Давай становись вратарем. Буду тебе забивать голы.
Или:
— Нагнись-ка, бабушка, я сяду на тебя. Ты будешь лошадью.
И бабушка никогда не отказывалась от этих игр, в отличие от моих родителей,
которые, кстати, вообще меня не понимали. Я, например, любил, когда к нам
приходили гости. Думал, выкину пару шуточек, покажу гостям, на что способен, и
тогда отец с матерью поймут, что явно меня недооценивали, и сразу изменят свое
пренебрежительное отношение ко мне. Но как только гости являлись, родители
совали мне конфеты и запирали на террасе. Тогда я пришел к выводу, что и отец и
мать — бездушные, черствые люди и все делают мне назло, и я начал пользоваться
этим. Если мне чего-нибудь очень хотелось, говорил наоборот, что не хочу, и мне
в наказание это покупали. Таким образом, я умудрялся посещать бабушку по
несколько раз в день. Стоило мне только заикнуться о том, как много бабушка
заставляет трудиться, как меня сразу посылали к ней. Но бабушка-то все понимала
— всегда заступалась за меня и с серьезным видом кивала, когда я объяснял,
почему набедокурил. Тайком от родителей бабушка давала мне деньги на сладости и
даже приходила делать за меня работу по хозяйству. А потом мы с бабушкой гоняли
в футбол, ходили на речку удить рыбу. Да что там говорить — я считал бабушку
самым близким другом. Она была очень молодой, моя шестидесятилетняя бабушка. Ее
и бабушкой-то не стоило называть — ведь возраст измеряется не годами, а
состоянием духа.
Правда, иногда бабушка все-таки поступала хитровански. Например, поиграем с ней
в шашки час-другой, а потом я предложу еще погонять в футбол, но только выскажу
свою захватывающую мысль, как бабушка прикидывается глуховатой, делает вид, что
не слышит, хотя до этого все прекрасно слышала. Я только начну повторять, а она
вдруг вскочит, схватится за голову и забормочет:
— Господи, совсем забыла! Нам же надо с тобой еще постирать и в магазин сходить.
Совсем из головы вылетело. Вот старая перечница!
Вспоминая эти ее притворства, я теперь думаю, что плохой слух не такой уж
большой недостаток — всегда можно сделать вид, что не слышал того, чего не
хочешь слышать. Или переспросишь, и, пока тебе повторяют, тщательно обдумаешь
ответ. А плохое зрение вообще, по-моему, не недостаток, а достоинство —
близорукий всегда может не замечать того, чего не хочет видеть.
Как у каждой бабушки, у моей тоже имелось несколько причуд. Например, она верила
в Бога, но, когда тот не выполнял ее просьб, начинала его ругать. Как-то бабушка
купила билет лотереи Осоавиахим и стала просить Бога послать ей выигрыш.
— Чудотворец! Пошли мне рубликов так сто, — бормотала. — Дочке Груне надо
послать. Пошли мне деньги, Всевышний! Что тебе стоит?!
Наверно, Бог услышал голос бабушки — на ее билет пал выигрыш. В следующую
лотерею бабушка приобрела несколько билетов — очень ей хотелось накупить
подарков родственникам. Снова бабушка начала молить Бога о помощи, но тот
почему-то не расщедрился. Тогда бабушка рассердилась и стала обвинять Бога в
бессердечии. Через некоторое время она забыла обиду, но с тех пор уже не просила
Бога о чем-то конкретном — только о спокойствии для умерших. В основном для
дедушки. Чтобы там, на небе, у него общество было интересным, чтобы он почаще
виделся с родственниками и прочее. Еще бабушка настоятельно просила Бога
присматривать за нравственностью дедушки. Мне думается, об этом бабушка просила
потому, что при жизни ее супруг (по словам матери) был большой любитель
поговорить о грехах молодости. Наверно, бабушка боялась, что и в загробном мире
дедушка не оставит своих замашек и Бог отправит его в ад, и тогда они с бабушкой
не встретятся. Каждый раз, когда я слышал бабушкины молитвы, потусторонний мир
представлялся мне чем-то вроде нашего города, где полно цветущих садов и веселой
музыки, где не нужно думать ни о еде, ни о работе, ни об учебе. Короче, мне
казалось, на том свете совсем не хуже, чем на земле, а кое в чем даже лучше.
Бабушка безмерно любила кошек и постоянно кормила всю кошачью братию во дворе. И
кошки души не чаяли в бабушке. Другие старушки выходят во двор — кошки и ухом не
поведут, а моя бабушка только появится — несутся к ней изо всех дыр. Любила
бабушка и собак, но не каких-то там породистых, а обыкновенных дворняжек — их
считала гораздо умнее и преданнее.
Бабушка всегда что-нибудь делала; даже когда отдыхала после стирки и работы на
кухне, — вязала или штопала носки на электрической лампе и при этом всегда пела.
Негромко так, для себя. Бабушкины песни были протяжные и грустные; чаще всего о
любви. А все, связанное с этим словом, тогда мне казалось не заслуживающим
внимания. Потому я и не любил бабушкины песни. Я любил огненные марши. Они
укрепляли мой дух и поддерживали бодрость. Закончит бабушка пение, спросит:
— Хорошая песня, правда?
— Угу! — промычу я, чтобы не обижать ее.
— Раньше все песни были хорошие, — скажет бабушка и улыбнется каким-то своим
мыслям.
У нее всегда было хорошее настроение. За все детство я только один раз помню
бабушку ворчащей. Как-то мы ехали в трамвае, а перед вагоном все время пробегали
прохожие. Вожатый не переставая звонил ротозеям, а они хоть бы хны. Тут уж моя
бабушка не вытерпела.
— Ох уж эти проклятые зеваки, — возмутилась она на весь вагон, — никогда не
уступят, не остановятся, не пропустят транспорт. А некоторые еще нарочно
медленней пойдут или вообще остановятся и начнут шнурки поправлять. Посидели бы
хоть раз за рулем, перестали бы над водителями издеваться.
Все согласились с бабушкой, стали ей кивать и поддакивать. Но только мы сошли с
трамвая, как мимо, точно бешеный, пронесся грузовик. Бабушка вспыхнула:
— Ох уж эти проклятые водители! Им бы только ругать да обдавать грязью! А то
еще, чего доброго, и раздавить!
Вот какая у меня была бабушка. Что и говорить, с ней скучать не приходилось.
Когда я находился у родителей, радостные дни чередовались с печальными, а когда
я жил у бабушки, дни были наполнены одной радостью, бесконечными удовольствиями,
с утра до вечера.
Бабушка со всеми находила общий язык: с мальчишками была мальчишкой, с
девчонками — девчонкой, с художниками —художницей, с учеными — ученой. Так врач
профессор, который жил на нашей улице, любил поговорить с моей бабушкой. Он
постоянно наведывался к ней за советами, правда, чисто житейского характера, но
это лишний раз говорит о немалом жизненном опыте бабушки. Как-то при мне
профессор спросил у нее:
— Подскажите мне, пожалуйста, какое-нибудь средство, чтобы вовремя просыпаться.
Я постоянно опаздываю на работу. Завел три будильника, но, когда они гремят, это
какой-то ужас.
Моя бабушка спокойно выслушала профессора и ответила:
— Лучший будильник, дорогой профессор, — это беспокойные мысли. Побольше думайте
о своих больных, и никогда не будете просыпать.
Некоторые не любили мою бабушку за ее непосредственность и остроумие, но
половина ее недругов просто завидовала ее энергии, а вторая половина состояла из
лентяев и глупцов. По одному этому можно догадаться, какая у меня была бабушка.
Ведь о человеке можно судить по его врагам точно так же, как и по его друзьям.
Благодаря бабушке это я усвоил с детства, и теперь мне заранее симпатичны
незнакомые люди, которых чернят мои знакомые, завистливые и злые.
Иногда я оставался у бабушки ночевать. В такие вечера она рассказывала мне о
том, как было раньше.
— Раньше ведь все было не так, — вздыхала она. — Взять хотя бы мужчин. Сейчас
они какие? Грубияны. Увидят пожилую женщину — дорогу не уступят. Толкнут — не
извинятся. А раньше мужчины были такие внимательные и предупредительные. А какие
отважные были! — бабушка махала руками и вздыхала.
После этого начинал говорить я. В основном о том, каким отважным буду, когда
вырасту. И бабушка всегда внимательно слушала и гладила меня прохладной рукой.
Она-то видела меня таким, каким я хотел быть. Под конец наших разговоров, когда
у меня уже начинали слипаться глаза, бабушка сбивала подушки и стелила мне
постель. Потом целовала в лоб и говорила «чтоб печали тебя миновали».
Я ложился спать, а бабушка вынимала из волос гребень и множество шпилек,
расплетала седую косу, закрученную вокруг головы, и садилась писать тете Груне
письмо, такое длинное, что оно выглядело уже не письмом, а целой повестью.
Сейчас мне стыдно: за все то замечательное время я ни разу не сказал бабушке,
как сильно ее люблю. Может быть потому, что относился к ней как к приятелю, а
скорее всего потому, что стеснялся проявлять нежность. Мне стыдно вдвойне еще и
потому, что с годами я все больше пользовался бабушкиными слабостями. С утра до
вечера гонял во дворе мяч или болтался по улицам в поисках приключений. Набью
бабушкиными пирогами карманы — и только меня и видели. И никогда палец о палец
не ударил, чтобы бабушке в чем-то помочь. Частенько я совсем наглел. Зная
бабушкины старомодные взгляды, направлял ее, как индикатор, на фильмы, которые
еще не видел. Если бабушка приходила вся в слезах, я знал, что картина — ерунда,
какая-нибудь сентиментальная мелодрама. А если приходила сердитая и возмущенная,
— значит то, что надо. На дни рождения бабушки я дарил ей то, что сам хотел
иметь. Как-то подарил перочинный ножик.
— Спасибо! — засмеялась бабушка. — Только зачем он мне?
— Как зачем?! Пироги резать!
А на следующий день объявил:
— Баб, я поиграю в твой ножик!
Потом и вовсе его присвоил.
Все это, если б было можно, я с удовольствием зачеркнул бы в своей памяти.
Самое удивительное, моя необыкновенная бабушка для всех была самой обыкновенной
старухой, а для некоторых и вообще старой каргой. Популярностью пользовались
бабки, которые целыми днями сидели на ступенях парадного и, как в театре,
наблюдали за происходящим на улице (их посиделки мой дядя удачно называл
«курятником»). Эти пустомели только и сплетничали, кто с кем да кто в чем. Да
еще болтали о своих болезнях и близкой смерти, хотя потом все проскрипели до ста
лет. И вот эти жалкие бабки были известны в городе как самые всезнающие и
рассудительные старушки. Только мне кажется, эта слава была незаслуженной, а вот
моя неизвестная бабушка явно заслуживала славы. Впрочем, это часто бывает и не
только среди бабушек.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
