ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Благодарение
Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика
Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная
критика. – 304 стр. / Вст. ст. Евг. Осетрова. М., 1986.
Заветное
И стихи, и поэмы пишутся одинаково трудно. Но стихотворение может родиться от
какого-то внешнего толчка, детали, факта или просто — мятущегося состояния души
Известно, что природа — облака, речка, лес, поле — действует на поэтов
исключительно благотворно, эмоционально. Когда сердце переполнено чувствами,
слова сами летят к тебе... Помните, у Сергея Есенина:
Чего же мне
Еще теперь придумать,
О чем теперь
Еще мне написать?
Передо мной
На столике угрюмом
Лежит письмо,
Что мне прислала мать.
Все тут кажется в наивысшей степени достоверным. Я легко представляю автора,
взволнованного печальной речью матери, представляю комнату, столик...
Действительно, разве не могли послужить толчком для создания такого
стихотворения вести от матери?
Есть у Василия Федорова изумительное стихотворение о движущейся природе, стихии,
вечности:
И видел я
Незримое доселе:
Над головой моей издалека,
Похожие на древних птиц,
Летели
Напуганные чем-то облака.
Подобное — надо увидеть, увидеть сильным и зорким оком, составить в едином
порыве и мгновении общую картину пространства, в котором летят облака, похожие
на древних птиц, летят дорогой тысячелетий... Я думаю — эти стихи пришли
внезапно, нахлынули как ветер, как ливень и зазвенели.
Вдохновение — абсолютная власть чувства, страсть, контролируемая горящим
разумом, криком желания утвердить миг...
Недавно я прочитал у одного поэта: “Прежде чем приступить к работе над
стихотворением, я подробно составляю на бумаге план данного стихотворения,
детально анализирую его...”
Заметьте: “план данного стихотворения, детально анализирую...” Не поэт, а
нормировщик перед нами!.. Потому и тесно стало в газетах и журналах от стихов,
выстроенных по плану, по анализу. Не раз мне случалось встречаться с поэмами,
сытыми и самоуверенными, где все сколочено или “слеплено” именно по плану. Можно
спланировать тему, но спланировать чувства нельзя. К сожалению, отдельные авторы
часто путают эти, совершенно разные, понятия. Отсюда — равнодушие, слепота и
1лухота слова. Слово — как живое и очень умное существо, никогда не пойдет к
лживому и чужому человеку...
Посмотрите на частушку:
Я иду по берегу,
Малина сыплется в реку
Некрасива я, девчонка,
Никого не завлеку!..
Иногда одно слово меняет не только тон, но даже смысл строки или даже целой
строфы. Я не говорю уже об “отделке” строки или строфы, где слово, найденное
точно,— основа мастерства. Слово и ощущение не могут враждовать друг с другом.
Они — два крыла жар-птицы, имя которой вдохновение.
Недаром говорят в народе: “Встречают по одежке, а провожают по уму”. Значит,
слово — разум, мысль. Слово— красота, музыка.
Древние египтяне много десятилетий подряд возводили одну и ту же пирамиду,
шлифуя плиту за плитой, поливая обильно каждый камень слезой и потом. Язык же
шлифуют миллионы и миллионы людей, шлифуют веками, тысячелетиями, рождая собою,
трудом своим великих представителей слова, летописцев народной жизни
Произведения мастеров слова — мосты, перекинутые между эпохами и поколениями,
мосты истории, духа, прогресса.
Как отчий край, как святую Отчизну, надо беречь слово. Надругательство над
словом — незаметное, но варварство. Оно, это варварство, незаметно во времени,
но крайне опасно в жизни вообще, ибо слово — дух человека, стать нации...
Николай Алексеевич Некрасов восклицал:
О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба -
Не плачь! завиден жребий наш,
Не наругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский - взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
“Не русский” здесь поставлено не в том смысле, что потому и не сумеет понять,
поскольку другой национальности человек, а скорее затем, что русская боль,
выраженная истинным русским словом,— принадлежит русскому человеку...
Приведенное, как пример, стихотворение Некрасова остро подчеркивает единство
связи слова с поэтом, со временем, с народом.
Можно издать “собрания сочинений”, но, если они написаны сухим дежурным языком,
жить им не дольше самого автора...
Безъязыкость и бездуховность — уродливые близнецы. Они напрочь лишены правды и
храбрости, гордости и окры-ленности. Истинное переживание у них подменяется
псевдостраданием, трагедия — мелодрамой, распахнутость — животным восторгом...
Короче говоря — нет в их слове натуры, нет достоинства.
Я полагаю, что в таком подробном рассуждении больше проку, нежели в показе
“личной лаборатории творчества”, — она, “лаборатория творчества”, на мой взгляд,
слишком сужает рамки разговора, который мы сегодня ведем.
+ + +
Невозможно представить — что у нас нет поэмы “Двенадцать”, что не звучат ее
эпические ритмы, что не звенит ее колокольное слово.
От русых, вихрастых дней и до седых перевалов жизни, трудясь и мужая, многие
русские поэты, да и не только русские, готовили себя к поэме, высокому рубежу,
где сталкиваются — страсть и опыт человека. Ведь поэма — резко очерченный мир
определенного момента истории, живой и действующий голос жизни. Поэма —
конкретный этап, большое событие, в котором происходит формирование характеров
героев, их судеб.
Блок, жадно слушающий новое время, удивленно и радостно воскликнул:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
И не смог уложить свое великое чувство пророчества в обычное стихотворение.
Потребовалась эпическая поэма.
После Александра Блока — пришел с поэмой Владимир Маяковский. Так широка, так
многомерна, эпоха, даже Владимир Маяковский, этот “горлан-главарь” русской
советской поэзии, не смог уместить лавинное движение жизни в свои стихи: он
выстроил цикл поэм, воинственный отряд поэм! И усталый, злой, радостный, —
простил недругов “по профессии” и громко признался:
Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу
прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.
Родословная поэмы идет от седых сказаний, мужественных легенд, от великого
создателя “Слова о полку Игореве”. Но вызывает поэму к жизни — сама жизнь,
огромный социальный излом, мощная энергия, брошенная на достижение национальной
цели. Летописцы появляются как раз в тот благословенный час, когда надо
зафиксировать, запечатлеть что-то общее, дорогое, бессмертное для потомков.
Размышляя над ролью современной литературы, над тем, что она представляет собою
сегодня, я прихожу к выводу: художественная литература, поэзия, проза, вообще
все современное искусство — это тропы, дороги, ведущие к тем скальным вершинам,
с которых смотрят на наше время Пушкин и Толстой, Лермонтов и Достоевский,
Гоголь и Некрасов, Лесков и Есенин. Нынешнее живое слово художника — поводырь в
дальние просторы гениальных творений. Без живого слова эти гениальные творения
давно бы окаменели...
Солнечный луч, упавший на древний кристалл алмаза, открывает в нем все
удивительные, очаровывающие взор краски, дает им возможность сиять и
переливаться. Великие памятники литературы, музыки, архитектуры потому и
бессмертны, что мы постигаем их совершенство через созидательную силу искусства
своего времени, и прежде всего — своего поколения. И в этом — святая
непрерывность искусства, ее нестареющая энергия.
Поэма, как правило, посвящается сильной личности, герой поэмы — человек,
необходимый народу, времени. Так или иначе, автор должен решать вопросы, которые
время ставит перед героем.
Маяковский в своей поэме “Владимир Ильич Ленин” говорит:
Время,
снова
ленинские лозунги
развихрь.
Нам ли
растекаться
слезной лужею,-
Ленин
и теперь
живее
всех живых.
Наше знанье -
сила
и оружие.
Эта распахнутость поэта всем ветрам нашей Революции дала мужество, дала право
заявить ему, травимому ядом недругов и прохвостов разных мастей:
Явившись
в Це Ка Ка
грядущих светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
Волхв, гусляр, воин, мудрец — автор “Слова о полку Игореве” остановил бег
страстей того седого времени и повернул их лицом прямо к нам:
От раннего утра
До вечера
И от вечера до света
Стрелы летят каленые,
Сабли о шеломы гремят,
Копия трещат булатные
В поле незнаемом.
Среди земли
Половецкой.
С какою-то дьявольской силой, как со свистом, начинает автор раскручивать
действие, переводя его в картину траура и утрат:
И черная земля
Под копытами
Костями была засеяна,
А кровию полита:
Кручиною они повсходили
По Русской земле.
Высокий художник любого времени ищет по себе и “высоту”. И я могу сослаться на
опыт многих и многих поэтов, “когда выбранная удачно “высота” помогала художнику
“дорасти”, “дотянуться” до ее торжественной вершины.
Настоящий поэт никогда не пройдет мимо большого явления, большого события своей
страны.
От лирических стихов о любви, о природе, о жизни и смерти Сергей Александрович
Есенин пришел к гудящему бронепоезду Революции:
Эй вы, встречные,
Поперечные!
Тараканы, сверчки:
Запечные.
Не народ, а дрохва
Подбитая!
Русь нечесаная,
Русь немытая.
Поэт обязан быть исторически грамотным и мудрым. Сергей Есенин несомненно взялся
за “Пугачева”, чтобы, как говорил Владимир Маяковский, “плыть в революцию
дальше”, чтобы осмыслить “сейсмическое” движение социальных напластований. Он бы
не смог иначе. Ему необходимо было неторопливо и зорко оглядеть прошлое...
Через “Пугачева” Сергей Есенин пришел к пониманию своего громового времени,
утвердился в этом своем понимании и быстро начал осваивать сердцем и мыслью
новые дали:
Где-то плачет
Ночная
зловещая птица.
Деревянные
всадники
Сеют
копытливый стук.
Вот опять
этот черный
На кресло мое
садится,
Приподняв
свой цилиндр
И откинув
небрежно сюртук.
К сожалению, некоторые критики прямо-таки “сочатся” румяным соком оптимизма,
когда говорят “о поэтах, и поэзии”... Не вникая в тяжелую долю настоящего поэта,
они праздно прогуливаются у грозной “скалы жизни”, их пугает тот “железный ход
океана”, которого они никогда не смогут понять только потому, что им не хватит
ни желания понять, ни смелости: ведь понять — вторгнуться, разобраться и стойко
занять позицию!..
Чем же заканчиваются возникающие у нас из года в год дискуссии о поэмах?
Безликими выводами: “это хорошо, а это плохо”, “эта рифма свежая, а эта нет”,
“тут о “КамАЗе”, а тут о Разине”.
В рифме ли, в “КамАЗе” ли дело?
К таким дискуссиям, спорам, размышлениям о главном жанре изящного слова
примазываются порой люди совершенно некомпетентные в поэме, ничего не сделавшие
в литературе. И, конечно, неслучаен тот факт, что многие талантливые поэмы,
созданные за последние десять — пятнадцать лет, остаются в тени. Но тут же идет
бойкая “распродажа сырых поэм”, рожденных торопливым пером.
Есть ли в нашей литературе осмысленная, яркая работа о книге поэм Владимира
Луговского “Середина века”? Нет. А ведь “Середина века” — новый этап не только в
творчестве самого Владимира Луговского, но нравственно и художественно новый
этап во всей нашей современной многонациональной поэзии. Влияние книги поэм
“Середина века” на поколение поэтов, пришедших в литературу после пятидесятых
годов — неопровержимо...
Смелость мысли, духовная свобода, красота слова, музыкальность образа — все это
вещи не простые, требующие своих “толкователей” и знатоков.
Причина удачи, увенчавшей Владимира Луговского в работе над книгой поэм
“Середина века”, безусловно, та, что он не нарушил соотношения между совестью
поэта и правдой жизни; им руководила вещая и главная сила — ответственность за
себя в настоящем и будущем, ответственность перед авторитетом и храбростью
Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Есенина; блоковская пронзительная
неизбежность — быть честным — пришла на помощь к нему...
+ + +
В нелегкой своей работе над стихами и поэмами я всегда опирался на людей,
преданных поэзии. Любимые поэты и прозаики для меня — вехи, по ним я сверяю свой
путь. Лет пятнадцать назад я посвятил стихи Василию Дмитриевичу Федорову, в
которых есть такие строки:
Меня
Не балует успех,
Воя жизнь моя — страда,
Я не из тех,
Я не из тех,
Кто не знавал труда!..
Горячий труд в мартеновском цеху, бессонные ночи над книгами Пушкина или
Некрасова, долгий и терпеливый труд над собственным словом — главная боль моей
памяти.
Рос я в суровое время. Но частушка и сказка, пословица и прибаутка постоянно
сопровождали меня. Семья наша насчитывала десять человек. Дом — огромный.
Пятистенка. Рубленный под фуганок. В этом доме обычно собирался весь горный
хутор на праздничное застолье. Песни, песни!.. Легенды и сказания — о Емельяне
Пугачеве и Салавате Юлаеве. Их не забыть...
После войны, в 1951 году, я, пятнадцатилетний парнишка, начиная с весны, гонял
сплав, ворочал на реке бревна.
Когда мне исполнилось семнадцать лет, я пришел в мартеновский цех. И пробыл
возле огненного металла около десяти молодых весен...
Жизнь пишут не в белых перчатках, а в рабочих рукавицах. Павел Васильев,
например, “втащил” в свое творчество, как на буксире, весь кипучий казачий край
с буйными страстями, трагедиями, водоворотами быта. Борис Корнилов громко и
красочно рассказал нам о волгарях-тружениках, лихих и светлых, несчастливых и
удачливых.
Быть тихим или скромным поэтом — еще не значит быть талантливым. И претендовать
на интеллектуальность не значит быть интеллектуальным. Порой за ней прячется
самая тощая бездарность, которой кроме претензии на интеллектуальность и
показать нечего. Поскольку — ни биографии, ни знания жизни, ни языка у этой
нервной “интеллектуальности” нет.
О нужности опыта для каждого человека замечательно сказано у Виктора Бокова:
История! Ты каждый миг страда.
Как жаль, что Циолковский не проснется,
Когда корабль — итог его труда —
Луны холодной в космосе коснется!
Я вовсе не хочу противопоставить научное движение эстетики движению житейскому.
Только в единстве опыта познания и опыта практического — сила. Каждой травинке
на лугу — свое место.
Я не смог бы написать ни одной поэмы, если бы не встречал в своей жизни людей,
чем-то похожих на тех, кого я рисовал воображением.
В книге поэм “Огонь” мне легко представить каждую поэму как отдельную главу
единого повествования, взявшего судьбу и жизнь тех людей, с кем ежедневно шагал
я в смену. Друг, направляющий машину через железное пламя, и Юрий Гагарин,
потревоживший молодым голосом пустынный космос, учили меня доброте сердца и
стойкости духа...
Далеко на Урале сейчас гудят мартеновские цеха и, подобно ракетам, вонзаются в
небо горячие трубы завода Вчерашние парнишки-крановщики, грузчики, подручные
сталеваров — ныне выросли в мастеровых, инженеров, настоящих умельцев. Их
нелегкий труд дает жизнь пропеллеру и плугу...
Мы, юные, быстро распахнули шумные двери проходных, надели грубые куртки и
накрепко “припаялись” к станкам и домнам. Земля прадедов помогала нам в минуты
усталости.
Разноязыкая, огромная, мужественная Родина победно салютовала над моим детством,
обещая покой и радуя большую семью скорой встречей с отцом-солдатом. Все
помню...
Я принимаю поле, лес, поезд, разрывающий ветры, и самолет, сверкнувший за
горизонтом; я знаю, у всего есть имя: любимая, работа, Отчизна!.. Рябина,
звездолет, кольчуга, забытый тракт — для меня единая цепь предметов, единый круг
поступи мысли и духа. До сих пор не понял — где берет начало мой день и
кончается чей-то...
С благодарностью думаю о поэтах, чьи стихи и поэмы уносили меня от жаркой
площадки, оттуда, где царствует железная красота и дерзко оттачивается воля,— к
дождю и солнцу. С благодарностью думаю о Людмиле Константиновне Татьяничевой и
Василии Дмитриевиче Федорове, вовремя протянувших мне руку дружбы и поддержки.
Стихи и поэмы Федорова для меня уроки.
Поэма — не привилегия какого-то времени, какого-то одного края, группы поэтов.
Поэма рождается так же, как рождались былины. А былина рождалась там, где
полнокровно шумела жизнь.
Только за последние пять лет поэты Кубани, Поволжья, Урала, Севера — Федор
Сухов, Владилен Машковцев, Николай Благов, Александр Филиппов, москвичи —
Владимир Семакин, Евгений Антошкин, Сергей Поликарпов, Александр Говоров,
Геннадий Серебряков, Иван Савельев, ленинградцы— Анатолий Чепуров, Александр
Шевелев успешно выступили с поэмами, неся, каждый по-своему, “рисунок”
современной жизни и деятельности человека, создавая общую картину нашего дня.
Возвращаясь памятью к прошлой войне, Федор Сухов с горечью замечает:
Я правды жизни не нарушу,
Я говорю: обретший душу —
Иную обретает жизнь.
Он слышит воду, слышит сушу,
Он слышит небо над собой,
И не свою — чужую душу,
Чужую ощущает боль.
Острая, пронзительная поэма Федора Сухова “Земляника на снегу” читается на
едином дыхании.
Утверждая преемственность поколений, святое дело защищать землю отцов и дедов,
Геннадий Серебряков завершает поэму “Бессмертная дружина” так:
И где-то на твердыне Сталинграда,
Среди ревущих глоток батарей,
У раненого бледного комбата
Упрямый взор рязанца Коловрата
Вдруг синью полыхнет из-под бровей…
Каждый поэт, идущий к нам с талантливым словом,— идет с ним к сердцам наших
внуков и правнуков. Трудно представить — сколько тысяч юношей и девушек
высветлило свою душу мудрой и красивой повестью Сергея Есенина “Анна Снегина”...
Поэмы Николая Тихонова, Александра Прокофьева, Владимира Луговского, Бориса
Ручьева, Павла Шубина, Алексея Маркова, Сергея Орлова, поэтов, пришедших в
пятидесятые и в шестидесятые годы,— Владимира Цыбина, Николая Благова, Владимира
Гордейчева, Михаила Беляева, Ларисы Васильевой, Бориса Примерова, Валентина
Устинова, Владимира Пыркова, Вадима Кузнецова и многих других, — летопись того
огромного пути, которым прошагала наша страна.
Интересно развивается русская поэма, рожденная на земле братского народа. В
Башкирии, например, живет русский поэт Александр Филиппов. Его поэма “Красный
ветер века” — это сказание о великой подвижнической роли русского народа, о
совместной борьбе русских и башкир за правду и свободу:
Ты слышишь, легендарный Салават,
Певец и воин, то не о тебе ли
Поют доныне воды Агидели
Звенящим ритмом песенных баллад?
Давно пора подумать о каком-то едином совете, где решалась бы судьба движения
поэмы. Может быть, настало время издать большую, хорошо оформленную антологию
поэмы? Существуют же антологии стихотворения, библиотеки повести, романа.
Библиотеки поэм — дело не регулярное, не строго контролируемое. Такие библиотеки
возникают и пропадают. А сегодня они нужны и школьнику, и взрослому человеку.
Поэма — повесть, роман. Мне кажется, издательства, призванные давать жизнь
поэмам, прежде всего должны “проповедовать” поэмы, появившиеся из-под пера
“местных авторов”, опираясь, конечно, на качество поэмы, на ее нужность и
полезность. С горечью замечаю, что и читателя-то порой надо еще готовить к
поэме...
Запрограммированные радио- и телепередачи почти никогда не касаются поэм. Эти
передачи очень узки по подбору авторов и произведений. Легко представить, каким
бы человек был “неоснащенным”, если бы он “питался” только запрограммированной
литературой...
Алексей Недогонов, Павел Шубин, Борис Корнилов, Виссарион Саянов, Павел
Васильев, Борис Ручьев многое сделали в жанре поэмы, а ведь их имена очень редко
упоминаются в статьях, адресуемых юному поколению.
Поэма ничего не забывает. Она идет по следу жизни честно и объективно. Если
Игорь Ляпин говорит в своей поэме об отце-труженике, защитнике Родины, то
Владимир Гришин, участник войны, заглядывает в даль веков — к лермонтовскому
неравному поединку с тупостью и жестокостью правителей... Если Владилен
Машковцев размышляет о времени и о себе в поэме-раздумье, в
поэме-монологе, то Николай Благов адресуется к величавой Волге, ее былому
бунтарскому духу, Юрий Кузнецов — к трагедии минувшей войны.
Поэма не только ничего не забывает, но и ничего не прощает. Талант поэта — в
поэме. Бездарность поэта — тоже в поэме. Поэма, как ни один литературный жанр,
показывает, на что способен автор, в чем его сила и в чем его бессилие!
Переполненный чувством протеста, декабрист Кондратий Рылеев не
случайно тянулся к поэме, чувствуя, что буря, одолевавшая его сердце, не найдет
выхода ни в одном жанре, кроме поэмы. Поседевший, исхлестанный морщинами,
Василий Федоров снова и снова обращается к поэме, излюбленной форме
сочинительства, где много простора для разворота мыслей и страстей.
Я назову имена героев, поэм, и сразу станет ясно, что такое — поэма, что такое —
рождение поэмы и какова ее цель: Владимир Ильич Ленин, Александр Невский,
Дмитрий Донской, Петр I, Михайло Ломоносов, Тимофей Ермак, Александр Суворов,
Кондратий Рылеев, Сергий Радонежский, Михаил Кутузов, Евпатий Коловрат, Зоя
Космодемьянская, Георгий Жуков, Юрий Гагарин, Андрей Рублев, Протопоп Аввакум,
Александр Матросов...
Поэма — хронология, честнейшая летопись труда и подвига народа, его духовной и
нравственной высоты.
Не каждая поэма выживет во времени. Но поэма, если все-таки она удалась,— дело
серьезнейшее. И нельзя от нее отмахиваться “веером” занятости, теснотой в
журналах и газетах. Нет, настоящая поэма лишней не бывает, она не только
оправдает все затраты на нее, но и еще отомстит тому, кто небрежно отодвинул
ее!..
Помните у Брюсова:
Ты знаешь, чью любовь мы изливаем в звуки?
Ты знаешь, что за скорбь в поэзии царит?
То мира целого желания и муки,
То человечество стремится и грустит.
В моленьях о любви, в мучениях разлуки
Не наш, а общий стон в аккордах дивных слит.
Страдая за себя, мы силою искусства
В гармонии стиха сливаем мира чувства.
Поэты поколений двадцатых, тридцатых и сороковых годов дали нам, ныне работающим
над поэмой, такой удивительный пример восхождения и расцвета ее!
Вот она — звенящая русская удаль прокофьевской пронзительной поэмы “Россия”,
летящей, как майский ливень:
Да широкая русская песня,
Вдруг с каких-то дорожек и троп
Сразу брызнувшая в поднебесье
Породному, по-русски – взахлёб.
Василий Буслаев — разбитной, жестокий, зовущий бражную вольницу, атаман,
проходит из книги в книгу Сергея Наровчатова, удивляя читателя размашистостью
души, буйным многоцветьем и бесшабашностью своей натуры.
Весеннюю песню, гимн жизни слышишь в поэме Виктора Бокова “Весна Викторовна”:
Так весной полагается:
На поляне лесной
Каждый лист потягается,
Умываясь росой.
Каждый ландыш окатывается
От плеч до ресниц
И ревниво оглядывается
На сестер-медуниц.
Ручей, остывающий под светящимся льдом, пожелтелый лист, упавший на дорогу,
тонкие ветки красной рябины, примолкнувшей на опушке,— все это движется, шумит и
сверкает в поэме, и в центре всей этой бессмертной круговерти — человек. Он —
небо, земля, ветер — само бессмертие!
Поэму не задумывают — поэмой заболевают. Она, как настоящая любовь, придет —
толчком, придет надолго, и, может — навсегда...
+ + +
Обычно моя работа над поэмами идет трудно. Были случаи, когда я, отчаявшись,
оставлял их надолго. Так я поступил с поэмой “Обелиски”. Но вот однажды,
закончив ее новый вариант, я решился показать его известному критику Александру
Николаевичу Макарову.
Александр Николаевич одобрил поэму и сделал мне подробные постраничные
замечания. Я доработал “Обелиски” и вскоре напечатал. Александр Николаевич
Макаров был человеком большого и чуткого сердца. О нем можно сказать словами
Тютчева, обращенными к Е. П. Ковалевскому:
Но в правду верил он, и не смущался,
И с пошлостью боролся весь свой век,
Боролся — и ни разу не поддался...
Он на Руси был редкий человек.
Как-то я пришел на смену. Смотрю — в цеху полно народу. Случилось непоправимое:
разбился, упав в пролет, Николай Синеглазов.
Я долго не мог поверить в эту смерть, думая: ведь следы его сапог еще теплые,
они чуть попыхивают на троллеях, припорошенных апрельским снежком, просыпавшимся
через отверстие крыши. Следы — живые, чуткие. Память об этом я пронес через годы
дьявольской работы с металлом, через годы учебы, через пороги литературных
журналов.
Эта память о погибшем товарище заставила написать меня поэму “Огонь”, где огонь
являет собой не просто романтическую удаль, а страшное и многоликое существо:
И огонь, трескучий и колючий,
Витязь, тать, бандюга игровой,
То южжит, то корчится в падучей,
То пройдется в пляске грозовой.
Гневен,
Желт,
В минуту буйства страшен,
Он, когда толпа его звала,
Слизывал макушки барских башен,
Выметал империи дотла.
Меняя ситуации, географии мест, в поэмах я продолжал главное — биографию личную,
биографию моих сверстников, биографию моих современников. Ни одна поэма не
досталась мне легко. Помню, годы и годы таскал я по самолетам, поездам,
автобусам поэмы “Пролетарий”, “Оранжевый журавленок”, “Золотая” и другие. И даже
небольшие поэмы навязывали мне по десять вариантов самих себя. Такие поэмы,
кажется, не очень уж и трудно писать, а вот ни одна из них не далась легко.
В моих архивах лежат письма двух почтенных поэтов, которые бьют меня без жалости
и даже как будто с наслаждением. Один из авторов прямо советовал: “Твоя поэма
“Волгари” не стоит медного ломаного гроша, запомни это, и вообще откажись от
своих глупых поэм”.
И лишь когда Сергей Сергеевич Наровчатов в “Правде” сказал хорошие слова о
“Волгарях”, автор того письма мельком обмолвился: “мол, да, — бывает, медведь
летает, ты не обижайся...”
Обиды на того автора у меня, конечно, нет. Боксер, вступающий в бой на ринге, не
имеет права обижаться, если его побьют. Однако не за что благодарить того, кто
бьет тебя под самый “дых” тогда, когда тебе нужна помощь. И стоит такому
человеку сказать то, что он заслуживает.
Призвание — дело добровольное. Хочешь — страдай, мучайся. Хочешь — гуляй
праздно, высокомерно поучай, советуй, критикуй. Да, жизнь прожить — не поле
перейти. Каждый цветок поля — член семьи этого поля. У каждого цветка, кроме
пустоцвета, есть добрая душа.
И прав Мустай Карим:
Со своей особою окраской
У поэтов песня в сердце есть.
Разве жизнь была бы так прекрасна,
Коль цветам по-своему не цвесть!
Лаборатория моего творчества, если так можно сказать,— жизнь, день сегодняшний и
завтрашний:
Потомок, слышишь, я прошу, как друга,
Не прячь от нашей древности очей.
Мы все росли у тачки и у плута
И крепли у мартеновских печей.
Владея молотком и пулеметом,
Встречая жизнь, как битву, без прикрас,
Мы оплатили будущие взлеты
Жестокими паденьями не раз.
Так я пишу, так работаю.
У стихов и поэм — дорога одна: через труд бессменный и неуступчивый.
Почитайте у Луговского:
Всю ночь горел один огонь на взморье,
Всю ночь ходил в ущелье южный ветер,
Всю ночь по лестницам плясали листья,
Ни перед кем на свете не скрывая
Своей постыдной колдовской природы.
То были пятипалые сухие
Ночные листья облетевших кленов,
Хвостатые звереныши из мрака.
Они плясали, и огонь горел.
Безлюдный дом гудел, как полый бубен.
Лишь в комнате моей ходило нечто
Похожее на мысли человека,
Какие-то клубки пушистой пряжи,
Подстенный шорох, маленькие тени.
И лампа освещала этот мир
С безмолвным и тревожным любопытством.
Прочтя эти строки, еще нельзя ясно осознать мысль поэта, но та тревога, та
вечная энергия жизни, заполнившая душу поэта, уже передалась нам, заворожила,
заколдовала нас.
У поэта — нет пустяков, нет бесстрастных движений. И поэтому барабанная дробь,
именуемая нередко “гражданственностью” или “патриотической направленностью”,—
самая опасная болезнь в творчестве иного стихотворца, рожденная целомудренной
непорочностью отдельных критиков.
Поэмы такого “полета” навязчиво читают нам иной раз с экранов телевизоров, со
сцен праздничных театров, “о поэмы эти, как раскормленные индюки, летать не
могут...
От пушкинского “Медного всадника”, лермонтовского “Мцыри”, некрасовской “Кому на
Руси жить хорошо” — до поэмы Твардовского “Дом у дороги” — правда жизни и правда
слова. Эта правда бессмертна, как горящие в тумане обелиски: не уйти от них, не
забыть их. Эта правда, как далекий плач русской женщины, плач земли нашей:
Другая речь – в годину бед
Жене самой, без мужа,
Из дома выйти в белый свет
И дверь закрыть снаружи.
С детьми из теплого угла,
С гнезда родного сняться,
Где, может быть, еще могла
Ты весточки дождаться.
Богат богатырскими подвигами наш народ, богат он и трудовыми победами,— и все
это нашло выражение в поэме, утвердилось и глубоко проникло в сердце человека.
В “Литературной газете” нет-нет да и раздается печальный вопрос: “Умерла поэма
или жива?” И начинается поток “ответов и новых дискуссий”, ничего не дающих ни
читателю, ни поэту. Такие пустые дискуссии не затрагивают, не тревожат главного
— вечных критериев таланта: чести, правды жизни и национальной полезности. А
ведь поэма — былина, сказанье, легенда!
Мастер поэмы Василий Федоров так говорит об ответственности перед своим
призванием:
Да будет слово
Громом и набатом,
Суровый счет ведите всем утратам,
С пристрастием судите — чья вина?
Поэт, пока он жив, никогда не позволит сгинуть в человеке лучшим его качествам.
Поэма — носитель драмы и торжества истины. У юного Павла Васильева в поэмах и
размах казахских раздолий, и вековечная удаль русской вольницы, его поэмы, как
самостоятельные державы, незыблемы и несокрушимы:
Многоголовым, разросшимся садом
Трибуны шумят...
Будто гости на пир,
Идут батальоны.
И слышно, как рядом
На площади этой
Присутствует мир.
Умный хранитель русского слова, знаток поэмы, Сергей Поделков считает поэму
русской певучей повестью о наших седых веках, о громких и славных временах, о
наших нынешних и завтрашних устремлениях:
Народ мой —
свет мой,
суд мой,
правда века...
Настоящая поэма навсегда утверждается в сердце и в памяти человека.
Поэмы Василия Федорова “Проданная Венера”, “Золотая жила”, “Седьмое небо”, “Дон-Жуан”
так широко разошлись по стране, что сейчас невозможно представить современную
поэтическую летопись без этих произведений. Нет, не поэма умерла, а навеки умер
тот низкий уровень, та холодная строка, которая не зовет и не тревожит.
Искренность, мастерство, прямая связь с людской заботой — вот наиважнейшие
качества поэмы, будь она сюжетной или несюжетной, как теперь любят уточнять.
Маленькие поэмы Сергея Есенина: “Русь уходящая”, “26”, “Черный человек” и другие
— не имеют строгого классического хода сюжета, и уж вовсе не имели цели
“заманить”, “увлечь” наметанный глаз ценителя. В них поэт своим дарованием
художника и гражданина лепил, как скульптор, черты времени, черты человечества,
приметы эпохи
Русская поэма шла вместе со своим соотечественником под топор палача и на
баррикады, на гражданскую войну и на строительство Магнитки, на первое колхозное
поле и в битву за Сталинград. Русская поэма — могучий державный тракт через века
и десятилетия, через горе и победу.
Русская поэма сродни величавой реке Волге, раздольно идущей по братским
республикам, населяющим ее берега.
Поэмы Блока — неспокойное, глобальное ощущение революционного рокота эпохи, ее
краснознаменный размах и водоворот, сметающий испуганного франта и
дельца-проныру, рушащий старые устои.
Маяковский — это заводы и фабрики, городские, клокочущие площади, матросы и
солдаты, делающие революцию. И над всем этим багряным заревом, над океаном
социального шторма — бессмертный образ вождя народа, вождя революции — образ
Владимира Ильича Ленина.
Есенинские “Анна Онегина”, “Черный человек”, “Страна негодяев”, “Поэма о 36”,
“Пугачев”, “Песнь о великом походе” — все это запечатленное время. Время буреое
и неповторимое. Его и оставил нам великий поэт в своих поэмах.
Твардовский — “Страна Муравия” — пора коллективизации, “Василий Теркин” — война,
“Дом у дороги” — конец войны, начало возвращения к родному пепелищу... “За далью
— даль” — время мощи и возмужания нашей державы, когда она двинула одно крыло на
восток, в Сибирь, укрепляя свою мощь плотинами и заводами, новыми городами л
селами.
Василий Федоров — “Золотая жила”. Поэма, рисующая предгрозовое время, последний
порог, за которым — Революция. “Проданная Венера” — годы, когда наша страна была
вынуждена поступиться временно и красотой, и сокровищами, дабы спасти себя от
разрухи и голода. Романтическая поэма “Седьмое небо” — летопись поколения,
начавшего свою юность с легкого парашюта, а закончившая штурмом черного неба над
фашистским рейхстагом.
Разные поэты. Разные поэмы. Твардовский широк. У него — человек и время,
лирический герой и, как он сказал, “ветер века”... У Василия Федорова —
острейшее столкновение добра и зла, натуры богатой и храброй, наделенной
красотой и силой, с 'натурой не менее сильной, но злой и хитрой, делающей
карьеру на чужом горе. Поэмы Василия Федорова лаконичны, красочны до удивления,
“свинчены”, собраны строгим и точным сюжетом, которым поэт владеет мастерски.
Почти никогда он не дает ни пролога, ни вступления, а сразу берет разбег — с
детали, с факта, завораживая воображение читателя:
О любви, о гордой жизни деда,
Я, приписанный к его судьбе,
Не в семейной хронике разведал,
Я ее разведал по себе.
Жить бы, молодых бровей не хмуря,
Но беда похожа на беду,
Только потому, что жизни буря
Прошумела у меня в роду...
Как видите, есть о чем поговорить и критикам, и самим поэтам, если речь зайдет о
поэме.
+ + +
Заметны поэмы Владимира Гришина “Крутояры”, “Мужики”, запоминаются поэмы
Михаила Сысоева “Дорога на перевал” и “Иван Рябов”. В поэмах Михаила Сысоева
есть содержание, есть уверенная, хоть и не всегда ладная, опрятность строки и
мысли.
Тревожнее читается поэма “Следы за рекой” Валерия Синева. К сожалению, эта поэма
ни “конструкцией” своей, ни словарем не подтверждает намерения автора написать
грядущим поколениям портрет своего времени.
Молодая поэзия ныне тоже не обходит поэму как жанр. Вслед за поэтами, владеющими
искусством поэмы, Владимиром Фирсовым, Геннадием Серебряковым, Иваном
Савельевым, Николаем Благовым, Владиленом Машковцевым, продолжают пристально
изучать и осваивать пространство поэмы челябинец Геннадий Суздалев, москвичи
Игорь Ляпин, Михаил Гусаров...
Ранняя поэма Михаила Гусарова “Крылья” носит зарисовочный характер. Характер
стремительного прикосновения к образу, к миру. Это — скорее проба сил поэта в
живописной манере изображать, переливать чувства в звуки, в краски. Но есть в
поэме интересные ритмы, сравнения.
Красота!
Везде искал я
И во всем искал ее:
В том, как мама полоскала
В речке с мостика белье
Как живым веселым шелком
Под ветрами луг кипел;
В том, как кнут пастуший щелкал,
В том, как лес рассветный пел.
Как смеялось солнце в речке
Под ударами весла.
В том, как бабушка у печки
Колдовала — хлеб пекла.
На первый взгляд, сказано энергично, ярко! Но написано — под Твардовского...
Стоило бы обратить внимание автору на неудачные созвучия и банальные образы:
“веселым шелком”, “как кнут”.
Поэма “Крылья” — выдох молодой силы, свежего вдохновения. Это и понятно: в поэме
“Крылья” отразился опыт размышления, творческая сноровка автора, но только на
первом этапе...
Будь автор более зрелым, поэма вобрала бы в себя конфликт, страсть, социальную
накаленность развития села последних десятилетий. Вобрала бы в себя и
технический гул сегодняшнего поля, и ту “разницу” между городом и деревней, на
“границе” которой кипит битва за нравственную и физическую чистоту человека.
Не увиливать от беды, не бежать в сторону от несправедливости, а глядеть в лицо
правде обязан поэт. Поэт — око народа!..
Поэма страдает излишней описательностью картин ручной косьбы, деревенских бесед
и т. д. Недочеты поэмы Михаила Гусарова “Крылья” еще больше проявились в его
поэме “Земная сила”. А именно: в поверхностном знании настоящей деревни, живущей
огромным трудом во имя того, чтобы кормить и поить города нашей великой Родины.
Описывает автор, но лишь по давней памяти,— вечерки, перезвоны гармошек,
неглубокие любовные переживания. Поэма лишена большой общей задачи, общей воли —
и все это разрыхлило ее.
Неомоложенная жизнь деревни, той деревни, какая осталась в памяти у нас,
рожденных перед войной, выглядит в поэме Михаила Гусарова “Земная сила”
припудренной старухой, пожилой городской мещанкой, сохранившей бодрые манеры:
Ведь было это: после сенокоса
При всей бригаде около плетня
За мой букет из трех метелок проса
Поцеловала Любушка меня.
Бедовая, ей что? Ей горя мало,
А я с тех пор извелся за двоих:
Проходу нет, репейником пристало
Ко мне словечко стыдное — “жених”.
Да, “омолодить” деревню — прийти к ней поэту с чувством высокой ответственности
перед правдой, перед тем, что сказать миру о деревне, столько пережившей,
столько выстрадавшей. А у Михаила Гусарова читаем: “словечко стыдное — “жених”;
“букет из трех метелок проса”; “Бедовая, ей что? Ей горя мало”... Хотя
деревенские девушки искони отличались русской простотой и застенчивостью.
Но это — детали...
Главное — ощущение повторенности, архаичности, неглубинности лежит на всей
поэме.
Безусловно, талантливую поэму надо “насаждать” среди народа, давать ей такой
широкий “ход”, чтобы она становилась известной в каждой семье, каждому человеку,
искренне ценящему слово. Говорилось, что ни одно произведение искусства, музыки,
архитектуры не способно так очаровать, так глубоко “запасть” в сердце человека,
как вдохновенная строка поэта. Русский народ — народ песенный, поэтичный от
самой седой древности.
Говорилось, что стих родит чувство, настроение. Но поэма требует иногда целого
пласта жизни. Поэма — карьер, где надо работать долго и умело, терпеливо и
беззаветно.
Михаилу Львову надо было пройти войну, чтобы заговорить о своих судьбах в
эпическом жанре. Михаил Львов, Дмитрий Ковалев, Борис Ручьев, Алексей Марков —
каждый из них имеет за плечами такой соленый опыт, что его хватило бы на два-три
десятка счастливцев, обласканных нашей “оптимистической” критикой...
Однако те же отдельные представители — “оптимисты” ни разу не указали читателю
на такую псевдонародную “частушку”, ничего общего не имеющую с народностью:
Ангара моя, Ангарочка,
Ты куда бежишь? Постой!
Я стою бледней огарочка
Над твоею синетой.
К сожалению, из-за этого уважения к “бледной синете” порой нет хода “в большой
разговор” многим настоящим мастерам поэмы. Я говорю о “частушке”, не о
творчестве Евг. Евтушенко, подчеркиваю — о “частушке”...
Есть поговорка: время — лучший судья. Но ведь на время тоже надо работать, дабы
не получилось так, что когда оно подойдет, это время, на поверке останется один
“бледный” огарок да “синета”...
Поэма — биография. Поэма — горячий флаг, поднятый поэтом над вершиной
собственного опыта, души и разума, таланта и мастерства.
Ни одна поэма не должна оставаться без внимания критики, тем более что легкость,
с какой появляются новые поэмы, сейчас очевидна. Эта легкость не углубляет
нашего восприятия жизни, а лишь фиксирует факт появления еще одной поэмы...
Надо откровенно признать, что ныне не появилось пока ни одной поэмы, равной
“Дому у дороги” Александра Твардовского или “Золотой жиле” Василия Федорова,
такой поэмы, которую читатель воспринял бы как свою, близкую, давно сложившуюся
в его сердце и разуме. Рождение большой, талантливой поэмы — редкость, но
появление большого количества поэм, как правило, ускоряет приход истинно
национальной поэмы. Это, однако, не значит, что бесконечное количество безликих
поэм должно нас радовать. Такой поток надо сдерживать всем вместе: не только
редакциям газет и журналов, не только критикам, но прежде всего — самим авторам.
Ведь уровень произведения зависит еще и от уровня “взора” автора, и нельзя быть
“незрячим” и “глухим” к своему творению, когда оно действительно лишено музыки и
света.
Тут не поможет ни ложная похвала, ни титанические усилия редактора.
+ + +
На мой взгляд, редакторство не работа, а призвание, ибо редактор — друг,
соавтор по состоянию душевному, по вдохновению, которое приносит к нему автор.
Если редактор не уважает своего автора как человека, мыслителя и гражданина, он
обязан во имя собственной чести отказаться от работы над произведением этого
писателя.
Редактор — личность, а не ласковый поклонник-соглашатель, редактор — психолог.
Иногда он может один, зная все струны оркестра, то есть нюансы авторского
таланта, или надолго затушить сердце поэта случайно брошенной фразой,
равнодушием, несостоятельностью замечаний и требований, или воспламенить упавший
дух автора, нацелить его на крылатое вдохновение, помочь ему победить
неуверенность в себе.
И все-таки: лучший редактор — это сам автор. Сейчас нет причин для беспокойства:
ах, не пропустить бы, не проглядеть, когда войдет в кабинет новый Есенин или
Маяковский, но никто не имеет права говорить, что время больших поэтов
кончилось... Не было на земле и никогда не будет бесплодного времени, никчемного
народа, пустой и бессмысленной жизни. Главное — не отстать от народа, не отстать
от своего времени, своего поколения.
1975—1980
Далее читайте:
Валентин Сорокин
(авторская страница).
|
