ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Благодарение
Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика
Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная
критика. – 304 стр. / Вст. ст. Евг. Осетрова. М., 1986.
Вечный порог
Акулов
— писатель основательный. Слово, которое он берет, как правило имеет свой цвет,
свой вкус, свой неукоснительный вес. Все лучшее, что оставили нам наши классики,
у Ивана Акулова — глубоко в сердце. Все их богатое наследие не раз перечитано,
обдумано, приложено к своей судьбе.
Немного резковатый, но добрый и верный, Иван Акулов берется за большие темы —
война, колхозное строительство, пора индустриализации. По его книгам можно
судить, какую трудовую и ратную волю вырастил в себе наш народ, на какую вершину
взошел он сегодня.
Один из первых его романов — “Крещение” — это биография солдата, честного
рядового воина, одного из тех, кто ходил в атаки, тянул по кровавой хляби пушки,
штурмовал вражеские укрепления и нигде не встал на колени перед недругом, не
попросил у него пощады. Он твердо понимал: враг пришел топтать родные края,—
надо очищать от него святую землю, надо убирать его так, чтобы о нем грядущие
поколения только пересказывали друг другу — ту скорбь, какая выпала на нашу
долю, чтобы нигде вовек не могло возникнуть его звериное обличье. И память наша—
это вечная преграда для врага, через которую ему не пройти...
И главный герой “Крещения” — Николай Охватов, совсем юный, ушедший добровольно
на фронт, наберет “мускулатуру” на войне, закалит грудь и плечи, обожжет
праведным огнем совести свою солдатскую душу, приглядится, попробует врага “на
зуб” и на штык, соберется в единый порыв, единый натиск и одолеет недруга,
прогонит от ворот непрошеного гостя.
От солдата — к взводу, от взвода — к роте, от роты — к полку, дивизии, армии —
ведет неторопливый, но тяжелый и горький рассказ Иван Акулов. Рассказ — о жизни
и смерти, о любви и разлуке, о верности и подвиге.
А далеко — на Урале — мать Николая Охватова. Зима. Мороз. Причитание женщин —
над похоронками. Ночные смены подростков — на заводах и фабриках. Старики,
уходящие пахать, косить, жать. Там, за дальним-дальним сосновым бором, за синими
скалами, за цветастым лугом — первая встреча с девчонкой. Первое чувство. Первый
поцелуй. И все это представилось солдату здесь, где ревут охрипшие батареи,
перемалывают пашню танковые траки.
Иван Акулов — суровый, беспощадный писатель. Нигде не изменяет себе, своему
восприятию мира, нигде “не заискивает” перед героем. Война — дело грозовое, как
о ней иначе расскажешь.
Но за пожарами, катящимися по следам оккупантов, за траурными виселицами, за
горькими крестами, на которых враги распинали детей и женщин, старцев и калек,
мстя за справедливую кару, настигающую их повсюду,— вдруг услышишь голос,
чистый, ясный,— это голос автора:
« — В ружье!
Через минуту бойцы, зарядив оружие и обступив могилу, трижды пальнули в вечернее
небо. После второго выстрела из бурьяна невдалеке выбросились два коростеля,
заметались над тем местом, где паровались, потом один, лихорадочно махая
крыльями, завилял вверх, а другой потянул, потянул над самой землей, готовый
вот-вот нырнуть в бурьян, но не нырял, а все летел и летел, пока не превратился
в точку и не растаял».
Сколько тут — тоски, нежности, смысла! Сколько глубинного знания природы,
ощущения жизни! Нет, такого солдата, такого народа — не победить ни сегодня, ни
завтра! Этот солдат должен еще родить и вырастить детей, таких же стойких, как
он сам. Этот народ должен высоко поднять свою правду над миром, над каждым
человеком, кто хочет честно жить и работать.
Сила книги “Крещение” не только в том, что на ее страницах сверкают
слова-самоцветы, звенит и переливается родная русская речь, но и в том, что Иван
Акулов показал нам такого солдата, который сам защищен всем своим краем, всей
своей могучей Родиной. С ним — его Родина, его народ.
Как-то в разговоре о романе “Крещение” Юрий Васильевич Бондарев заметил: «А,
пожалуй, это — одна из лучших книг о солдате, это — биография солдата!» Ведь сам
Юрий Бондарев — солдат, фронтовик...
Ивану Акулову много дано судьбой. Он прекрасно помнит и знает по личному участию
в жизни — важнейшие сдвиги, переломы в судьбе нашего Отечества. И судьба
писателя — в какой-то степени схожа с судьбой Отечества, с судьбой народа.
Ставший одним из уважаемых писателей у сегодняшнего читателя,— благодаря
изумительному русскому слогу, ясному народному таланту и исключительно
трудолюбивому терпению,— он “перетер” молчание вокруг своего творчества,
преодолел намеченные высоты и все, что мешало ему на пути к призванию.
***
Иван Акулов почти никогда не рассказывает о войне, не вспоминает ни грустные, ни
веселые эпизоды. То ли потому, что книга взяла всю его память о ней, то ли —
говорить устно про войну ему тяжело.
Но как-то вечером, когда снег за окном особенно искрится и голубеет в
предчувствии скорых сумерек, скорых звезд на высоком и звонком небе, я снял с
полки томик стихов Максимилиана Волошина и начал читать:
Вот он — Ноябрь — сидит у огня,
Грея худые и синие пальцы.
О, эти души, так ждавшие дня!
О, эти ветры-скитальцы!
Бьются о стены, кружат у огня,
С веток срывают убранство,
И улетают, звеня и стеня,
В мглу, в бесконечность, в пространство.
Вот он — Ноябрь — в дождливой одежде,
В страхе забился в углу у огня,
Робко глядит он, а в поле, как прежде,
Ветры, деревья, звеня и стеня,
В сумраке тусклом, сыром и дожливом
Кружатся, вьются, несутся по нивам.
Он вздохнул:
— Ничто так не передает чувство смуты и невероятной тревоги, как делают это
стихи! Лежишь, бывало, в окопе. Вдруг наплывет, накатится тоска. Глянешь вперед
— тьма. Назад — тьма. Кругом — тьма. Почему люди в минуты усталости и горя
обращаются к песне, к поэзии? Вероятно, настоящая поэзия — это истина. Да,
истина... Горькая или веселая, но — истина. Я часто обращаюсь к Некрасову, к его
лирике, страшной и обнаженной до стона, послушай!
И продекламировал:
Страшно в эту ночь последнюю
Было: память потерялася,
Все ему перед кончиною
Служба эта представлялася,
Ходит, чистит амуницию,
Набелил ремни солдатские,
Языком играл сигналики,
Песни пел — такие хватские!
Грустно мне было это слушать. Я понимал остроту раздумий, уводящих Ивана Акулова
в прошлое, в забытое, пережитое. Вот уже сумрак топчется за окошком. Звезды
горят. И огромная снежная ночь дышит и колышется в пространстве.
Поэзия! Стихи, нет вам ни покоя, ни утешения!
***
Ивана Акулова я знаю давно. Право защищать свои убеждения ему дала жизнь,
нелегкая его судьба, бесстрашие — вторгаться и докапываться до сути — дали ему
талант писателя, боль гражданина. Темперамент и храбрость слова, большое и
мудрое дарование ставят Ивана Акулова ныне в ряд наших лучших писателей. Он
явился на фронт безусым пареньком, а закончил войну стреляным офицером Красной
Армии.
Его биография, его край — в тысячах и тысячах судеб, дел, подвигов. Книга Ивана
Акулова “Крещение” дорога правдой, умением автора оценить ответственность за
материал: писатель не спешит, не горячится, не комкает рассказ, а ведет читателя
по следу личной судьбы, по дорогам боев и сражений, по вехам человеческой
памяти...
Роман “Крещение” — биография поколения, рожденного в двадцатые годы. В эту
биографию не вписано ни одной случайной медали, ни одного случайного успеха, ни
одного облегченного достижения: все дано за настоящие боевые заслуги солдата. И
если иногда лирический герой романа Николай Охватов содрогался при шквальных
натисках противника, то происходило это не от трусости, а от того, что нечем
было ему, русскому парню, отомстить за растоптанное достоинство, за униженную
гордость, поскольку враг имел большое превосходство в бомбовозах и танках.
Под Москвой развернулись смертельные схватки. День и ночь гудят моторы. Воют
сирены. Ревут орудия. День и ночь, зарываясь в мерзлую землю, работает
ощетинившийся полк, с колес “въехавший” в пекло войны. Русский, украинец,
татарин — стоят рядом. За ними — Родина. Первые раны. Первая кровь. Первые
потери близких друзей. Первая огненная ненависть к врагу, незнакомая раньше,
вызванная тем, что мать где-то далеко на Урале, и сомнением, жива ли она сейчас?
Ненависть, вызванная тем, что невеста Шура, ставшая женой, не знает, что с ним,
Николаем Охватовым, и где он сейчас.
Забрызганный черной пылью, раненый, измученный и остервенелый, он лежит и не
может вырваться из проклятой западни, окружения, кольца, сдавившего всех их,
приехавших от камских берегов доказать свою правоту.
По-юношески смелые предвоенные песни теперь кажутся не просто наивными, а просто
неуместными: в них с легкой решительностью объявлялось о том, что любой враг нам
не страшен, любое зло мы одолеем быстро и без потерь:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
Но ведь было в тех песнях много и такого, что не дает сейчас фашистам прорваться
к Москве, что теснит врага и отшвыривает его, было! Меняется обстановка —
меняются песни. Горьковатые, овеянные военным дымом, звучат они сейчас в окопах,
в блиндажах в неполный голос, чуть одиноко и как бы с упреком, особенно
частушки:
Ты играй, играй гармошка,
Покуда разрешается,
Завтра милая со мною
Навеки распрощается.
А может быть, и Москва сдалась?.. Нет! Ни единого колебания! И Охватов опять
вспоминает немцев, плененных полком. Ждут комиссара:
“— Комиссар идет,
— А ну, разойдись,— освирепел вдруг боец с автоматом ППД.
— Разойдись. Кому сказано!— и встал по стойке “смирно” лицом к идущему
комиссару. Бойцы широко расступились и тоже стали глядеть на комиссара, забыв о
немцах. Когда Сарайкин прошел по живому коридору и остановился перед пленными,
рослый немец в кожаной куртке шагнул навстречу ему и из маленького, почти
невидимого в кулаке пистолета выстрелил. Звук выстрела был настолько слабый, что
его не все слышали, а те, кто видел все и слышал, приняли это за шутку: просто
одуревший от злости немец решил попугать русского комиссара своей зажигалкой. Но
комиссар так дернулся назад, что с него слетела фуражка, и начал падать, прижав
к груди руки с растопыренными пальцами и сказав громко и внятно:
— Мама!
Бойцы подхватили его, подняли и увидели в надглазье, ближе к переносице, круглое
отверстие с выступившей кровинкой”...
Все давило, повергало, мучило нашего солдата: наглая самоуверенность
захватчиков, их сытость, безразличие к судьбам других народов, целеустремленная
жестокость, оснащенная оружием. Даже пленные немцы вели себя не как попавшиеся
мародеры, преступники, а как хозяева земли, которым жить и жить и распоряжаться
в этой жизни всем.
Иван Акулов мастер сюжета в сюжете, сцены в сцене. Нет у его героев задач, не
включенных в общую задачу полка, дивизии, армии, фронта, нет у его бойцов
маленькой думы, не вливающейся в общую думу товарищей-фронтовиков, в общую
заботу и боль народа. И каждого героя писатель лепит как самостоятельного.
Каждый из них живет, действует, запоминается. Иногда жизнь героя длится
несколько страниц, но большая душа писателя наделяет бойца такими качествами и
нагружает его такими задачами, что герой долго теребит, беспокоит твою память...
Следует отметить одну весьма яркую линию романа: все люди у Ивана Акулова
умирают с внутренним осознанным мигом смерти, с горькой трагичностью человека,
ввергнутого в жестокую войну.
***
Каждое большое изменение в природе сопровождается большой гласностью. Так и
война. Оценка прошлой войны идет по планете и сегодня. О войне говорят военные,
литераторы, философы, историки. О войне слагаются былины, снимаются фильмы. Одни
в могучей гласности войны видят подвиг человека и народа в целом, другие ищут
“тайну России”, растоптавшую паучью свастику, третьи — пытаются свести кровавые
события, великие потрясения к одному герою, безумцу-разведчику... У каждого —
свой взгляд, свой принцип. Но есть одна правда — правда войны всего народа,
всего гуманного мира против мракобесия и распада, против варварства.
Иван Акулов пишет о войне так, как будто призывает посмотреть, почувствовать и
обобщить вместе с великим подвигом народа великие напряжения и утраты его, беду
его, унесшую миллионы и миллионы безвинных, прекрасных, здоровых и нужных людей.
И нашим критикам следовало бы поговорить подробнее об этой правдивой книге. Эта
книга — страда, подвиг солдата, горячая речь патриота.
Благополучные и самодовольные рассуждения о войне в произведениях были и,
вероятно, еще будут. Но у Ивана Акулова ни один герой не хитрит, не
изворачивается, не перекладывает вину на чужие плечи, а ползет по траншее,
поднимается в атаку, ведет танк. Все его мысли с Родиной. Она у него —
единственная, как его жизнь. Сплошает Николай Охватов тут — кто защитит его
Шуру, его мать там, на далеком Урале?
Солдату Ивану Акулову некуда было отступать гам, на фронте, не было у него пути
назад и при создании этой книги. Она будет так же честно звучать через многие и
многие годы. Ее не подвергнуть сомнению, как не подвергнуть сомнению святую
правоту Виктора Талалихина и Александра Матросова.
Пережитое заставило писателя взяться за перо, верность народу вела его по тропам
памяти, по дорогам былых сражений.
В романе почти нет резко отрицательных героев, они, со всеми их слабостями и
достоинствами,— перед глазами читателя. По профессии Иван Акулов учитель. Может
быть, поэтому и чувство благородства — главное в жизни писателя, в отношениях
его к герою, к человеку.
Я был в некоторой степени свидетелем создания романа и видел, как Иван Акулов
возвращался из поездки по местам боев, по тем самым местам, где он хоронил
друзей в сорок втором году, где пробирался вместе с ними по хлюпающим болотам.
Возвращался он усталый и неспокойный, полный прошлой болью, великой
потрясенностью перед тем, что все это — большое, громовое, страшное — ушло,
заросло травой, молодым ольховником и березняком, что на многих полях, орошенных
солдатской кровью, шумят хлеба, пестреют цветы. И в лесу, где били пушки, где
лязгали гусеницами танки, где столько пролито пота, крови,—звенят соловьи и
горько кукуют кукушки России...
Однажды весной мы вышли в поле. Покатое, широкое, оно, казалось нам, медленно
кружилось и уплывало в синеву. По краям его, чуть колеблясь, розовели туманы.
Земля уже пробудилась. Заспешила расти трава. Показались кое-где первые цветы,
подснежники, желтые капли солнца. И все задвигалось, зашумело, заплескалось.
Вдруг мы услышали слабые журавлиные поклики. Оглянулись. Замолчали. И заметили
далеко, за березовым леском, утомленных, низко летящих птиц. Они делали круг над
поймой.
— Что такое?— обратился он ко мне.
— Гнездо тут у них было когда-то,— пояснил я.
— Ты смотри! И человек похож на них своей святой привязанностью к дому,
краю, Отечеству. От святой этой привязанности родятся великие мыслители, великие
художники и вообще — великие открытия и великие произведения.
— Обязательно великие?
— Обязательно. Все, что прекрасно, что честно, талантливо,— все, брат,
велико!
Вот, Клюев, да, да, Николай Клюев, пусть он не гений, пусть он не великий, но
читаю и не могу сдержать волненья:
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горьким, неведомым градом.
Я нездешним забыться готов,
Ты всегда баснословной казалась
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась
Говорят, что не стало тебя,
Но любви иссякаемы ль струи
Разве зори — не ласка твоя,
И лучи — не твои поцелуи?
— Ты знаешь, я считаю Клюева выше Есенина!
— Хватил.
— Не хватил, а выше Есенина! Выше. Крепкостью слова, угрюмостью правды,
тяжестью образа...
Я возразил. И начал доказывать, и мысль моя свелась в конце-то концов к тому,
что нельзя да и невозможно с маху дать оценку тому или иному поэту. В каждом
настоящем поэте есть то, чего нет в другом настоящем и т. д. Как ливень к ливню,
звезда к звезде, поле к полю, тянется и проникает мир одного художника в мир
другого. А это и есть Вселенная. И не удержался — запросились есенинские строки:
Если это солнце
В заговоре с ними,—
Мы его всей ратью
На штыках подымем.
Если этот месяц
Друг их черной силы, -
Мы его с лазури
Камнями в затылок.
Разметем все тучи,
Все дороги взмесим,
Бубенцом мы землю
К радуге привесим.
— Слышишь, какая молодость и какая
надежда в строке?
— Слышу...
***
В беседе Иван Иванович часто говорил, что книга “Крещение” — главная его книга.
Мол, дело не только в том, что сам воевал, а в том, что эта война — величайшая
война в жизни великого русского народа и всех народов нашей Родины. Много, мол,
есть и будет книг о войне, но историю войны, биографию войны еще надо писать и
писать. По жесткости взгляда на войну Иван Акулов близок тем, кто пишет о войне
не наметанным глазом газетчика, а кровоточащим сердцем солдата. Дорога солдата,
судьба солдата, правда солдата — главные точки накала книги.
Иван Акулов отлично знает язык своих предков. На этом великом языке стыдно
лгать, стыдно нести в народ незрелые мысли и неясные цели Потому и “сыплет” он в
разговоре фразами из Пушкина и Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Тургенева,
Мамина-Сибиряка и Лескова...
Мы, к сожалению, редко говорим о первородстве слова, о национальном орнаменте
языка, о неповторимом рельефе характера, быта, истории народа, к которому
принадлежит тот или иной писатель, а без всего этого невозможно полноправно и
полновесно оценить произведение.
И когда фашистский вельможа-генерал попал в “тиски” русских, поняв, что ему уже
со своей дивизией не выбраться из русских “лап”, он вдруг — почувствовал тут,
под Москвой, что произошло что-то жуткое, непоправимое. И он гибнет духовно,
гибнет как символ того, чему нет на земле места среди народов и государств, он,
несколько месяцев назад шедший к нам с неколебимой уверенностью править и
творить по своему ладу и нраву...
Не через ручьи, а через реки людского горя прошел Николай Охватов, теряя дорогих
друзей-солдат, хороня их по бесконечным дорогам России. Зачерствело его сердце,
но не отвердело. Зарубцевались раны на его теле, но не выветрились они из души.
Посуровели, заматерели солдаты полка. Жестче и упрямей заострилось лицо
командира полка Заварухина, честного, надежного, светлого человека.
Теперь уже на счету у полка были не только утраты и потери, но был и огромный
список удачно выигранных операций, техника, моральное превосходство над
противником, то есть все то, ради чего держались и выстояли гвардейцы в первые
черные дни войны. Бойцы лихо звенят медалями, и нет прежнего неясного страха, а
есть горькая и суровая решимость делать правое дело до конца.
И положение изменилось. У пленных немцев не тот апломб, и у русских солдат не та
доверчивость.
“— Пленного не троньте. Пленный что дитя...
— Это что за разговорчики, младший лейтенант?
— Он, капитан, правильно сказал,— встал между ними майор Филипенко.— Ты
иди, Охватов. Иди отдыхай.
В землянку ввалился дородный фельдшер с сумкой, а Охватов вышел на улицу, где
уже брезжил рассвет, где пахло свежей травой, сыроватым дымком походной кухни и
где-то отсыревшим голосом крякал дергач.
Жизнь на земле шла своим порядком.
— Ну что он?— спросил боец, самый близкий к Охвато-ву с земли.
— Кто “он”?
— Да пленный-то.
— Пленный как пленный.
— Мне его увидеть хотится... Я его, пока мы тащили по нейтралке, все время
собой заслонял. А то, что ты думаешь, чиркнет осколочком — и хана.— Боец щелкнул
языком и смолк.
Через несколько минут из землянки вынесли пленного и посадили в задок повозки.
Бойцы, те, что не спали, обступили его, переговаривались:
— Круглый, как налим.
— Кольцо золотое на пальце. Спрятал бы.
— Пахнет чем-то от него. — Запахнешь...”
Если при первой встрече с группой пленных немцев, уверенных в себе, бойцы
толкались, гонимые любопытством, то при этой встрече с пленным немцем у бойцов
был не трепет, а интерес, не любопытство, а ирония. Да и фашист был уже не
тот... Он уже сломленный, хотя все еще сильный и злой.
Иван Акулов — крестьянский сын. Парнишкой он остался без отца. Воспитывался и
рос под защитой русской женщины— матери Натальи Филимоновны, работницы и
хозяйки. С детства он видел нелегкую жизнь солдаток, вдов. Наверное, поэтому в
его книгах так грустны и непосредственны расставания любимых, прощания жен с
мужьями. Он мастерски, с нежностью и состраданием, лепит женские образы.
Например, в романе “В вечном долгу” образ героини романа Клавдии Дорожной
великолепен своею простотой и правдоподобием. Это произведение является
настоящей хроникой колхозной деревни, потрясенной войной.
Женщины, получающие похоронки с фронтов на мужей и сыновей. Дети, плачущие в
опустелых домах. Трудная мужская работа крестьянок: рубить лед, пахать землю,
беречь на фермах лошадей и коров — главную тягловую силу того времени.
Подворно шло по деревне горе. Подворно голосили бабы по убитым. Иван Акулов —
писатель неторопкий, и если уж показывает труд, то показывает его обстоятельно,
чтобы пот с лица лил, чтобы рубаха горела, чтобы чувствовал читатель работу.
Если описывает деревенскую гулянку, то гармошки звенят, половицы ходят ходуном.
В основательности и деловитости слова Иван Акулов видит залог реализации
замысла.
Жизненные беды герои Ивана Акулова переносят тяжело. Так, в романе “В вечном
долгу” председатель колхоза, запустив хозяйство, измяв собственную душу, уходит
добровольно из жизни. Не преступник, не злодей-одиночка, а человек, отдавшийся
на разгул стихии, платит жизнью за ошибки личные и чужие. Смерть председателя
Луки Дмитриевича Рузанова — факт, выходящий за рамки семьи и колхоза. Эта смерть
— удар войны, удар утрат и ошибок, черта, за которой — новые заботы.
Роман “В вечном долгу” — последняя верста, глубокий вздох писателя Ивана Акулова
перед крутым подъемом к роману “Крещение”. Сын крестьянки. Солдат. Рабочий.
Учитель. Журналист. Недаром писатель любит цитировать Некрасова. И часто
выбирает у поэта те строки, что, вероятно, наиболее сильно трогают душу,
напоминают ему о пережитом.
Равнодушно слушая проклятья
В битве с жизнью гибнущих людей,
Из-за них вы слышите ли, братья,
Тихий плач и жалобы детей?
В золотую пору малолетства
Все живое — счастливо живет,
Не трудясь, с ликующего детства
Дань забав и радости берет.
Только нам гулять не довелося
По полям, по нивам золотым:
Целый день на фабриках колеса
Мы вертим — вертим — вертим!
Колесо чугунное вертится,
И гудит, и ветром обдает,
Голова пылает и кружится,
Сердце бьется, все кругом идет.
— Все кружится, все кругом идет, но из этого всего и вырастает труженик,
человек!— размышляет писатель.
***
Работа в партийной газете и, связанные с ней, частые поездки по городам и селам
края. Затем работа главным редактором журнала “Уральский следопыт”, жизнь и
работа в Москве — таковы краткие вехи творческой биографии писателя. Сразу же
после завершения романа “Крещение” Иван Акулов уезжает из столицы на Урал, в
старинный город Ирбит. Роется в архивах, беседует с людьми, присматривается к
ним на месте, в их обычной атмосфере, примеривается к новому роману о периоде
коллективизации. Нет, не случайно Николай Охватов, познавший цену жизни и
смерти, любви и ненависти, возвратившись домой, принял сердцем ту первую, с
которой он простился на пороге войны. Поднявшись над пространством разлуки, над
горечью и суетноетью обид и недомолвок, он, сильный и щедрый, пришел к Шуре.
Писатель словно повторяет путь своего лирического героя.
Роман “Касьян Остудный” — правда о годах трудного зарождения железной индустрии
страны. В центре романа — земля, пахарь, сеятель. Язык романа сочный,
энергичный, доносящий до сердца мудрость народа:
“Талдоним, все талдоним: мужик — собственник,, мужик— накопитель, а как ему не
держаться за свой клочок, ежели он согрел его своим теплом. А постная землица
щедра не каждый год — вот и припасет он впрок зернышко к зернышку, а случится, и
от соседа в свою горсть отсыплет. Наскоком не узришь, где он прав, а где
виноват. Он, мужик, всю свою жизнь в провидцах ходит — по зиме ждет лета, по
лету — зимы и редко сам себе предсказывает удачу. И мне, что бы я ему ни сулил,
сразу твердой веры не даст. Мужика вечно обманывали, обирали, он за свою
многовековую историю достаточно насвистелся в кулак в свирепые, бесконечные
зимы, и защита перед голодом для него только в припасливом промысле”.
И “В вечном долгу”, и “Крещение”, и “Касьян Остудный” — все три произведения
Ивана Акулова были опубликованы в “Роман-газете”, что сделало их популярными в
самом широком смысле, популярными у тех, кому дорога судьба родной земли.
Известность к писателю идет не через витиеватую полемику о нем, а через истинный
его талант:
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства.
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства.
Часто в разговоре с Иваном Ивановичем мы вспоминаем нашу совместную учебу на
Высших литературных курсах в Москве, называем близких людей, друзей, чьи имена
теперь широко известны в нашей литературе. К нам, в общежитие, приезжали Борис
Ручьев, Николай Воронов. Нередко вместе собирались Валентин и Эрнст Сафоновы,
Борис Примеров, Николай Рубцов. Мы не замечали возрастной разницы и разницы
положения в творческой среде, а читали друг другу самое дорогое, спорили,
радовались
Борис Примеров, Николай Рубцов, Владилен Машков-цев. Столько лет утекло!
Вспоминаю, зайдет речь о Державине, а закончится Пушкиным. Начнем со стихов
Есенина, а придем к Павлу Васильеву. Поэзия — золотая цепочка памяти, истории
родного слова, золотая: никогда не тускнеет. Годы! Годы!..
— Почитай Рубцова!— просит меня иногда Иван Иванович.
И я неторопливо, строку за строкой, стихотворение за стихотворением повторяю:
Размытый путь. Кривые тополя.
Я слушал шум — была пора отлета.
И вот я встал и вышел за ворота,
Где простирались желтые поля.
И вдаль пошел… Вдали тоскливо пел
Гудок чужой земли, гудок разлуки!
Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,
Я ни о чем еще не сожалел…
Была суровой пристань в поздний час.
Искрясь, во тьме горели папиросы,
И трап стонал, и хмурые матросы
Устало поторапливали нас.
И вдруг такой повеяло с полей
Тоской любви, тоской свиданий кратких!
Я уплывал… все дальше… без оглядки
На мглистый берег юности своей.
— А все вы, поэты, из одного гнезда, все!— скажет Акулов.
— А как же иначе? Каждый поэт начинается, как журавленок, из тепла и ласки
материнской, из того гнездовья, над которым, помнишь, кружили журавли? И пусть
гнезда уже не существует, но ведь душа там впервые встрепенулась, и потому до
последних дней она будет тихо кружиться над родным туманом, над родным болотцем,
родным полем.
— Прочитай то стихотворение, где Рубцов говорит о речушке!
И я снова читаю:
Помню, как тропкой, едва заметной,
В густой осоке, где утки крякали,
Мы с острогой ходили летом
Ловить налимов под речными корягами.
— Да,— отзовется Иван Иванович,— все из земли, все! Вот опять новый роман
затеваю “Ошибись, милуя” — так назвал его,— и опять о земле. Землю
сбережем — себя сбережем. Так-то...
+ + +
Творчество Ивана Акулова — как родник около дороги, у которого нет
географического обозначения, но каждый, кто проходит мимо, наитием своим
угадывает, что тут он может передохнуть и освежить взор и душу. Иван Акулов —
писатель очень народный, справедливый, порой даже до деспотичности, в своем
желании разобраться в человеке, дать его поступкам точную и бескомпромиссную
характеристику.
Вот — Сано. Сано — в общем-то хороший мужик. Сано не злой. Сано не кляузник.
Сано не лентяй. Сано — куда пойти, о чем поговорить, пожалуйста. Но Сано — вред.
Сано — алкаш. Сано — то, что случайно испортит трактор, то, что случайно зацепит
косой цветы, то, что махнет рукой на чужую погибель. Акулов остро видит
романтику человека в его честном и обдуманно-радостном труде, в умном
распоряжении человека собою, в его поэтическом восприятии природы. В книге
рассказов “Нечаянное счастье” удивительно живые, добрые, российские люди —
Де-нисыч, Леля Вострякова, Ефим, Абдуллай, Степка, Надя и другие. Нет у Ивана
Акулова пустых людей, и нет у этих людей пустых забот. Они всегда у серьезного
дела. А несерьезных уносит от них ветром.
А эта его наблюдательность?!
“На дорожке, у межи картофельных огородов, стоял старик, худолицый, бритый и
глазастый. Он давно уже поджидал Зазнобова, положил подбородок на кулак, в
котором был зажат конец большой палки. За спиной старика паслись на веревках три
коровы и коза. Коза тоже глядела на идущего человека и тоже ждала его, перестав
щипать траву.
— Здорово, старик, — сказал Зазнобов и бросил сапоги себе под ноги.— Век
бы ходил босиком.
— Здравствуй, молодец.— Старик коснулся рукой обвислого
козырька парусиновой фуражки и заулыбался. — Времечка не скажешь?”
Сколько тут человеческой природы и ласки! Слово лечит душу. Слово, как
родниковая вода, снимает с тебя усталость и дрему.
Таково писательское слово Ивана Акулова.
1985
Далее читайте:
Валентин Сорокин
(авторская страница).
Акулов Иван
Иванович (1922-1988), писатель.
|
