|
|
Голенищев-Кутузов-Смоленский
Директор Кадетского корпуса
Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником
Михаил Илларионович Кутузов. Мы уже слышали о его чудесных ранах, о его
подвигах под Измаилом, о его быстром движении за Дунаем и на высотах
Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с
Портою Оттоманскою в исходе 1791 года. В половине 1794 года был он
чрезвычайным послом в Константинополе, где ловкою политикою возбудил общее
внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный диван и
султана. В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его
новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукою графа
Ангальта. Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая
статуя Марса, по одну сторону которой, как уже выше было сказано, начертана
была выписка из тактики Фридриха И: «Будь в стане Фабием, а в поле
Ганнибалом», а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря. Если бы
какая-нибудь волшебная звезда вскрыла тогда звезду будущего, то тут
представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в
нашей великой России никто об этом не думал; все в ней пировало и ликовало,
только мы были в унынии. Кутузов молча стоял пред Марсом, и я через ряды
моих товарищей подошел к нему и сказал: «Ваше Высокопревосходительство! В
лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и
вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. Душа и мысль графа
Ангальта жила для нас и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к
нам. На полях битв слава увенчивала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам
будет одушевлять нас такою же признательностью, какую питали мы и к прежнему
нашему отцу». Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом,
возразил:
— Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как
с солдатами.
Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы
догадались, что слова его были посторонним внушением. <...>
Верил ли Кутузов молве о графе (Ангальте. — А. Ш.) и о корпусе, не знаю. Но
он был вполне светским человеком и в этом резкою чертою отличался от
Суворова. Отделяясь от света, Суворов, как будто опасаясь, чтобы слава его
подвигов не затмилась, набивался с письмами ко всем значащим своим
современникам. Кто чего-нибудь ищет и домогается, тот не хочет быть забытым.
«Не покажись раза три в театре, — говорил Наполеон после первой войны в
Италии, — и слава твоя расстелется дымом». Кутузов не вел переписки, но в
виду общества действовал своим лицом, кланялся и уклонялся, выжидал и не
упускал выжданного, оттерпливался и после сумрачных дней выходил
блистательнее. <...>
Чрез два дня воспоследовал экзамен, всегда происходивший по вечерам.
Началось с русской словесности. Николай Яковлевич Озерецковский задал нам
сочинить письмо, будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля
сражения. <...>
Два первые сочинения Кутузов слушал без особенного внимания. Дошла очередь
до меня. Я читал с жаром и громко, Кутузов вслушивался в мое чтение. Лицо
его постепенно изменялось, и на щеках вспыхнул яркий румянец при следующих
словах: «Я ранен, но кровь моя лилась за отечество, и рана увенчала меня
лаврами! Когда же сын ваш приедет к вам, когда вы примете его в свои
объятия, тогда радостное биение сердца вашего скажет: «Твой сын не изменил
ожиданиям отца своего!» У Кутузова блеснули на глазах слезы, он обнял меня и
произнес этот роковой и бедоносный приговор: «Нет брат! Ты не будешь
служить, ты будешь писателем!»
Недавно еще слышал я, будто бы Кутузов обходился с нами сурово. Это
неправда; правда только то, что между им и нами было какое-то безмолвное
недоверие, но это недоверие рушилось и разрешилось случайно. Кутузов пожал
тогда такие лавры, каких не пожинал ни на высотах Мачинских, ни под стенами
Измаила, ни на поле Бородинском — он победил самого себя.
Два вечера прошли спокойно. На третий спрашивали у нас всемирную историю,
которая как будто нарочно подоспела с великими своими превратностями к
важнейшему обстоятельству нашей кадетской жизни. Мы начали шепотом
разговаривать между собою и голоса 120-ти кадет слились в один жужжащий гул.
«Тише, господа!» — сказал Кутузов. Мы смолкли и через несколько минут опять
заговорили. «Тише говорю вам!» — грозно повторил Михаил Илларионович. Мы
замолчали, но не надолго. «Тише!» — закричал он еще грознее и при этом
третьем «тише» прибавил несколько слов, от которых мы замолчали. Ударило
восемь часов; Кутузов вышел. Мы все пошли за ним. Каждый вечер Кутузов ездил
к тогдашнему временщику. Слуга сказал, куда ехать, а мы закричали:
— Подлец, хвост Зубова!
В наше время о каждом экзамене начальник корпуса лично доносил императрице.
На другой день Кутузов явился к ней.
— Каковы твои молодцы? — спросила Екатерина.
— Прекрасны, ваше величество, — отвечал он, — они слишком учены, им
недостает только военной дисциплины. А потому, хотя они не дожили еще до
срока двух лет, но позвольте их выпустить.
Екатерина согласилась и сказала:
— Постарайся отдать твоих молодцов на руки таких полковников, которые бы не
застращали их службою. Юношей надобно беречь, они пригодятся.
Кутузов объявил нам решение Екатерины. При появлении его, нынешний граф Толь
и я, мы стояли возле его. Кутузов любил Толя за искусные чертежи и за охоту
к военным наукам.
— Послушай, брат, — сказал он Толю, — чины не уйдут, науки не пропадут.
Останься да поучись еще.
Толь остался, и Кутузов ознакомил его с своими военными правилами и
познаниями.
Шесть человек выпущены были капитанами, а все прочие поручиками. Кутузов
созвал к себе наших офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет
не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши
пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров
недостаточных кадет мерки сняты были ночью: чрез три дня мундиры были готовы
и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных. Ударил час прощания. Мы
составили круг. Кутузов вошел в него и сказал: «Господа, вы не полюбили меня
за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но
знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны, но лучшею
наградою почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат.
Господа! Где бы вы ни были, вы всегда найдете во мне человека искренно
желающего вам счастия, и который совершенно награжден за любовь к вам вашею
славою, вашею честью, вашею любовью к отечеству».
За день до выхода из корпуса, когда надели мы мундиры, Кутузов поодиночке
призывал нас к себе и предлагал нам тактические вопросы. Мне задал вопрос о
полевых укреплениях. Чувствуя, что по строгим правилам науки не могу
отвечать, я спросил: «Как прикажете мне объясниться, тактически или
исторически?» Он взглянул на меня и сказал: «Ну, посмотрим, отвечай
исторически». Я начал: «Полевые укрепления устраиваются для остановления
первых напоров неприятеля. Известнейшие из таких укреплений устроены были
Петром I на поле Полтавском, и граф де Сакс в сочинении своем о военном
искусстве приписывает им победу русских над Карлом XII [1]. <...> Но никакие
укрепления не могут устоять пред отважной решимостью войска. Граф Ан-гальт
рассказывал нам о вашем движении на высотах Мачинских, споспешествовавшем к
заключению мира с Портою Оттоманскою 1791 года». Кутузов был доволен моим
ответом. <...>
По приказанию милостивца нашего семейства Л. А. Нарышкина я напечатал в
корпусной типографии упомянутую песнь Великой Екатерине, переплел в голубой
атлас и представил ему первое мое печатное сочинение. В то же утро отправил
от меня к князю П. А. Зубову с майором Петровым, служившим при дворцовой
конюшне. В приемной князя было уже множество лиц и в мундирах и во фраках.
Нисколько не робея, но укрываясь от любопытных взоров, я стал в угол комнаты
и закрыл шляпою мое сочинение, а мой услужливый путеводитель, как опытный
знакомец с передними знатных, подбегал то к тому, то к другому с
приветствиями и расспросами. <...>
Тут, нечаянно оглянувшись, я увидел М. И. Кутузова, который стоял недалеко
от дверей. В то время от князя вышел камердинер с подносом и с пустою
шоколадного чашкою в руках. Кутузов поспешно подошел к нему и спросил
по-французски: «Скоро ли выйдет князь?» — «Часа через два», — отвечал с
важностью камердинер. А Кутузов, не отступавший от стен Очакова, ни от стен
Измаила, смиренно стал на прежнее место. Досада закипела в моем юном сердце;
я подошел к Петрову и сказал: «Я не стану более ждать!» Оторопев от этих
слов, Петров спросил: «А что же я доложу Льву Александровичу?» — «Что вам
угодно, — отвечал я. — Кутузов, герой Манчинский и Измаильский, здесь ждет и
не дождется, а я что такое?» И я ушел. Часу в шестом вечера пришел я к
Нарышкину. Он сидел на софе с каким-то незнакомым человеком: то был
Державин. Увидя меня, Лев Александрович захохотал и сказал: «Гаврило
Романович! Посмотрите, вот этот Вольтеров гурон, который убежал из приемной
князя, он затеял там высчитывать послужной список Кутузова. Понатрется в
свете — перестанет балагурить».
*
С.Н. Глинка
(1776—1874) — писатель, издатель журнала «Русский вестник», участник
Отечественной войны 1812 года.
Здесь печатается по кн.: Шишов А.В. Неизвестный Кутузов. Новое
прочтение биографии. М., 2002
Здесь читайте:
Кутузов Михаил
Илларионович (биографические материалы)
Основные события мира в XVIII веке
(хронологическая таблица) Основные
события мира в XIX веке (хронологическая таблица)
Глинка, Сергей Николаевич
(1775-1847), русский писатель, журналист.
|
