Никита Хониат

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Византийские историки,

переведенные с греческого при Санкт-Петербургской Духовной Академии

Санкт-Петербург

в типографии Григория Трусова.

1860.

Миниатюра из рукописи, хранящейся в Венской национальной библиотеке.
1-я половина XIV века.

Никиты Хониата

История,

начинающаяся с царствования Иоанна Комнина

Том 1.

Перевод под редакциею профессора В. И. Долоцкого.

Царствование Алексея Порфирородного, сына царя Мануила

1. Так-то кончилась жизнь царя Мануила Комнина. После него начинает царствовать сын его Алексей, еще не вполне достигший юношеского возраста, но имевший еще нужду в дядьках и няньке. Поэтому дела римлян шли дурно и не так как должно, даже хуже, чем когда Фаэтон, взошедши на отцовскую обложенную золотом колесницу, взялся пройти между небесными жезлами. Сам государь, по незрелости возраста и по недостатку благоразумия, не обращал никакого внимания на свои обязанности; занятый единственно пустыми удовольствиями и не совсем еще умевший отличать горе от радости, он забавлялся только травлями и конскими скачками, проводя время с молодыми товарищами своих игр и развивая в себе самые дурные привычки. А те, которые при отце были ему друзьями или находились в каком-нибудь родстве с ним, занятые другими делами, нисколько не заботились о том, чтобы дать ему возможно лучшее воспитание и образование, и не обращали никакого внимания на расстройство общественных дел. Одни из них были влюбле-{288}ны в царицу и очень явно ухаживали за ней; добиваясь взаимной любви от нее, они с искусством Венеры завивали себе волосы, ребячески намащались благовониями, подобно женщинам, украшались ожерельями из дорогих камней и смотрели на нее во все глаза. Другие, люди жадные до денег и народные грабители, обкрадывали казну; они без всякой бережливости тратили назначенные в расход суммы и придумывали новые расходы, чтобы через то мешок, вчера пустой и тощий, сегодня наполнить и битком набить. А иные, имея виды на царство, все направляли к этой своей цели. Как бы в отсутствие бдительного и строгого наставника, все пришло в беспорядок, потому что каждый преследовал свою цель и все друг другу противодействовали, или, как бы по отнятии прочного и твердого столпа, все пошатнулось в противоположную сторону. Люди, которые имели тогда особенно большую силу и находились в родственных связях с царем, не признавали равенства прав на должности и почести, и потому заботы об общественных делах были покинуты, собрания и советы прекратились. Между тем протосеваст и протовестиарий Алексей Комнин, который по отцу был племянником царя Мануила, совершенно овладел матерью царя-отрока, часто проводил с ней время и усилился больше всех других. Все это возбуждало крайнюю досаду в людях, которые принадлежали к тому же дому, пользовались при царе Мануиле одинаковой с Алексеем властью и были {289} украшены величайшими почестями. Некоторые же из них видели уже и зарождение тирании и смотрели с подозрением на протосеваста, опасаясь не столько того, чтобы не потерпел чего-нибудь неприятного царь Алексей, сколько того, чтобы их самих не схватили. Потому, выжидая, что будет, они заботились лишь о своей безопасности, не думая о других. Действительно, молва уже ходила и громко говорила, что Алексей, сделавшись почти неразлучным и согласившись с матерью царя, привлекает к себе многих дружбой и деньгами, замышляет свергнуть царя с престола и рассчитывает сам сделаться обладателем как его царства, так и родительницы. А когда, таким образом, все в царском дворце было исполнено смут и всякого рода тревог, то и в самих государственных делах можно было видеть то, что говорится в сказке о драконе, который бедствовал оттого, что управлялся в своих движениях глухой и слепой частью — хвостом. Теперь исполнялось и предзнаменование, которое случилось при конце жизни самодержца Мануила. Одна женщина, жившая близ Пропонтиды, родила дитя мужского пола, у которого все члены были чрезвычайно малы, а голова на плечах необыкновенно велика и огромна. Полагали, что это было предзнаменованием многоначалия, от которого рождается безначалие.

2. Между тем Андроник Комнин, двоюродный брат царя Мануила, о котором приходилось весьма часто говорить в истории этого {290} царя и который жил тогда в Энее*, услышав о смерти Мануила и узнав о придворных смутах, возымел прежнюю страсть к тирании. Но мы пока не будем говорить об этом, а, следуя порядку, начнем историю этого человека с того, с чего приличнее ее начать по связи событий, чтобы не опустить ничего, достойного внимания. Этот Андроник, чтобы не попасть в руки Мануила, обрек себя на постоянное бегство и, побывав во многих городах и увидев много иноземных крепостей, остановился наконец, как мы сказали, у Салтуха: это был топарх, владевший соседней с Халдеей страной, которая в старину платила дань римлянам, а тогда находилась во власти у турков и усвоила себе их нравы. Заняв с согласия Салтуха одну крепость и присоединив к тем средствам защиты, которые даны ей от природы, и искусственные укрепления, он жил здесь вместе с Феодорой Комниной, которая сопутствовала ему в странствованиях и в изгнании и незаконно разделяла с ним ложе. Она была дочерью севастократора Исаака, а Исаак и Андроник — оба родились от родных братьев. Так как самодержец Мануил не мог схватить Андроника, который постоянно ускользал от него, как Юнона от Иксиона, то он стал стараться захватить, как Облако**, по крайней {291} мере племянницу Феодору. А достигши этой цели при помощи тогдашнего владетеля над Трапезунтом Никифора Палеолога, он спустя немного времени привлекает к себе и самого Андроника, которого, как приманка, притягивала Феодора. Увлекаемый страстной любовью к ней и немало также снедаемый пламенной привязанностью к детям, рожденным от Феодоры, Андроник, отправив к царю послов, просит прощения во всех своих дурных поступках и удостоверения того, что по своем прибытии не потерпит никакой неприятности. Царь согласился на то и другое без всякой коварной мысли, и через несколько времени Андроник является. Как человек ловкий и способный на все плутовские проделки, он надел себе на шею тяжелую железную цепь, которая опускалась до самых пят, и скрыл ее под одеждой, чтобы до времени не заметили ее ни царь, ни окружавшие престол его. Получив дозволение войти и представиться самодержцу, он, как только показался ему на глаза, тотчас же растянулся на полу во всю длину своего огромного роста, выставил напоказ цепь и, со слезами на глазах, пламенно и трогательно просил прощения во всем, чем оскорбил царя. Царь, изумленный этим зрелищем, прослезился сам и приказал поднять Андроника, но он уверял, что не встанет с пола, пока кто-нибудь из предстоящих по приказанию царя не протащит его за цепь по ступеням престола и не повергнет {292} перед царским седалищем. Как просил Андроник, так и было сделано. А исполнил это дело Исаак Ангел, который впоследствии лишил Андроника власти,— событие, которому нельзя не удивляться и которое едва ли можно объяснить бессмысленным стечением обстоятельств или простым случаем. Вследствие этого Андроник был тогда принят блистательнейшим образом и удостоился великолепного угощения, какое прилично такому человеку, возвратившемуся после долговременного отсутствия. Потом его препроводили в Эней с тем, чтобы он, поселившись там на жительство, успокоился от долговременного странствования и отдохнул после многолетней бродячей жизни. И Мануил и Андроник знали, что пребывание в одном и том же месте снова приведет их к прежним столкновениям, потому что никогда не утихнет зависть и не успокоятся люди, у которых вся забота состоит в том, чтобы доносами заискивать милости у властителей и клеветами на других увеличивать свою собственную силу и достигать больших почестей.

3. Таким образом, Андроник находился вдали от Зевса и его громов и только в том отношении влачил не прежнюю бедственную жизнь, что не скитался за римскими границами и обильно пользовался царскими дарами. Здесь-то проживая, услышал он, что царь Алексей забавляется конскими скачками и исключительно занят детскими играми, а его знатные воспита-{293}тели, одни, подобно пчелам, часто летают в провинции и, как мед, собирают деньги; другие, подобно козлам, охотникам до молодых ветвей, скрытно желают царского скипетра и непрерывно его домогаются, а иные, подобно свиньям, тучнеют от самых грязных доходов, о славе и пользе общего отечества не хотят и подумать, но валяются в грязи нечистых дел и, как свиньи, склоняются ко всякой гадости. Поэтому он стал придумывать и тщательно изыскивать средства, как бы под благовидным предлогом захватить себе царство. Перебрав множество планов и обдумав все способы, он наконец хватается за присяжный лист, по которому он клялся Мануилу и сыну его Алексею. Здесь он нашел, между прочим, и следующие слова, которые нужно привести буквально, так, как они читались, без всякой перемены — именно: «И если я увижу, или узнаю, или услышу что-либо такое, что клонится к вашему бесчестию и ко вреду для вашего венца, то и вам дам о том знать, и сам, сколь мне возможно, буду тому противодействовать». Эти слова вполне годились для присвоения власти, которой он давно сильно домогался, как человек с гордым характером и с душой властолюбивой. Поэтому он привязался к ним, как мухи привязываются к ранам, и стал посылать письма за письмами и к племяннику и царю Алексею, и к Феодосию, который украшал собой самую высокую святительскую кафедру, и ко всем другим лицам, в которых {294} оставалась еще искра любви к умершему царю Мануилу. В своих письмах он преувеличивал дурные слухи, распространяемые молвой, и выказывал притворное негодование на то, что протосеваст не лишен власти и не поставлен в более скромное положение как по той причине, что отсюда возникает и уже явно грозит царю Алексею очевидная гибель, так и по причине крайне непристойных и неприятных слухов, которые разглашаются уже со стен, рассказываются при дверях народных властителей и распространяются по всему миру. И обо всем этом он говорил и писал с необыкновенной убедительностью и увлекательностью: он был как едва ли кто другой опытен в словесных науках, и послания духовного витии Павла были у него постоянно на устах. Оттого все соглашались с его мыслями и склонялись на его сторону, считая его единственным человеком, который предан интересам римлян и, вследствие долговременной и многолетней опытности, соединяет в себе лучшие качества. Сам он между тем, оставив Эней, направляется к столице, разглашая всюду, куда ни приходил, о своей присяге и рассказывая всем, кто ни спрашивал, о причине своего движения. Около него стали собираться и без умолку кричали, как галки около парящего в облаках орла с кривыми когтями, все, желавшие нового порядка вещей, и охотно верили давнишней молве, которая предвещала, что Андроник будет некогда царствовать. Таким образом, он вступил в {295} пределы Пафлагонии и всюду был принимаем с величайшими почестями как спаситель, идущий по внушению Божию.

4. Что же касается протосеваста Алексея, он,— гордясь своей силой и злоупотребляя властью государыни, распространял свое влияние, подобно ядовитому и страшному дракону, на все вообще дела. Без него не делалось ничего. Если же кому и случалось сделать что-нибудь тайно от него, или упросив царицу, или испросив что-либо при благоприятном случае у царя, когда тот играл в орехи или забавлялся бросанием камешков, то и это не проходило мимо его глаз. Он нашел средство достичь того, что и все, сделанное другими, приходило к нему же, подобно волнам в водовороте,— испросив у царя повеление, чтобы грамоты, подписанные царской рукой, не иначе считались имеющими силу, как только в том случае, если наперед они будут представлены Алексею и он своей рукой сделает на них надпись темно-зелеными чернилами: «Смотрено». Поэтому он всем управлял и распоряжался по своему произволу, и те деньги, которые собрали прежние цари из рода Комниных, и собрали с большим трудом и, даже можно сказать, отнимая последнее у нищих, эти деньги достались на расточение протосевасту и царице. Теперь явно сбывалось изречение Архилоха, который говорит, что в утробу развратной женщины часто течет то, что собрано долговременным и тяжким трудом. Поэтому весь город обращал взоры к Андронику и {296} его прибытия ожидали, как светильника во мраке и как лучезарной звезды. Тогдашние вельможи, через тайно посылаемые письма, убеждали его поспешить прибытием, уверяя, что никто не будет противодействовать ему, никто не станет противиться даже тени его, но все примут его с распростертыми объятиями и радостно раскроют перед ним свои сердца. Особенно же его ободряли и побуждали смело идти к ним порфирородная Мария, сестра царя Алексея по отцу, но от другой матери, и ее муж, кесарь, происходивший из Италии. Она крайне досадовала, что отцовское царство присваивает себе протосеваст; к тому же она была женщина смелая и мужественная, питавшая естественную ненависть к мачехе и не терпевшая, что кто-нибудь был выше ее и чтобы ее считали за соперницу. Поэтому она письмами, словно шпорами, раздражала Андроника, как коня, который стоит за оградой и рвется на ристалище, хотя через это делала зло себе и ускоряла собственную гибель. В то же время, не имея сил скрыть свою ненависть к протосевасту, она явно ему противодействовала и не упускала ничего, что клонилось к его гибели. Склонив на свою сторону тех из своих родственников, о которых верно знала, что они расположены к Андронику и питают неприязнь к протосевасту, именно: Алексея Комнина, незаконнорожденного сына царя Мануила; Андроника Лапарду; двух сыновей Андроника, Иоанна и Мануила; городско-{297}го епарха* Иоанна Каматира и многих других — она составила заговор и, утвердив клятвой верность к царю и брату, определила смерть протосевасту и только выжидала благоприятного случая умертвить его. Полагая, что задуманное дело удобно исполнить во время выхода протосеваста вместе с царем в Вафириакс для празднования памяти мученика Феодора в субботу на первой неделе Великого поста, она подготовила все для исполнения своего замысла и подговорила убийц, которые должны были обнажить смертоносное оружие против врага; но по какому-то случаю не успела в своем намерении. И замысел и заговор спустя немного времени были открыты. Тогда все заговорщики были представлены перед царским судилищем, сделано исследование их преступления,— впрочем, только для вида, но не на деле, потому что тотчас же последовало осуждение,— и они, как безгласные рыбы, отведены были в тюрьму, не получив даже позволения защитить свои намерения.

5. А сама порфирородная с мужем кесарем прибегает в Великую церковь и объявляет, что ищет убежища от мачехи, которая питает к ней непримиримую вражду, и от ее жестокого любовника. Этим она не только возбудила жалость в патриархе и во всех, служащих внутри священной ограды, но и многих из собравшегося народа и черни так расположила к себе и тронула, что они чуть не пла-{298}кали о ней. Ободренная участием народа, а частью и сама возбудив к восстанию бедную толпу раздачей медных статиров, она пренебрегла тем, что обыкновенно даруется ищущим спасения в убежищах, и когда ей предлагали прощение в преступлениях, в которых она была уличена, не только не хотела ничего слушать, но требовала, чтобы ее соумышленники были подвергнуты вторичному суду и освобождены из заключения. Не соглашаясь ни под каким видом на то, чтобы протосеваст управлял общественными делами, она всячески унижала его и говорила, что он заходит за пределы дозволенного, отваживается на дела, совершенно беззаконные, и тем кладет пятно на ее род. Затем, мало-помалу увеличивая свои требования, она стала настаивать, чтобы Алексей был выгнан и из дворца и, как терние, выросшее около благородного растения, был исторгнут с корнем и истреблен, потому что это терние, разросшись, задушит, как пшеницу, самодержца. Очевидно, она желала того, что не могло исполниться: Алексей, однажды приросши к царским чертогам, как полип к камням, и распустив кругом свои цепкие волокна, отнюдь не думал отсюда выходить. Между тем царь и брат — говоря о царе, я разумею приказания протосеваста и царицы матери — грозил сестре кесариссе, что, если она добровольно не оставит святилища, ее возьмут и выведут из храма насильно. Но она отвечала, что никогда не выйдет по доброй воле, и, опасаясь, чтобы ее не {299} схватили, приставила к храму стражей, заняла все входы часовыми и обратила дом молитвы в пещеру разбойников или в сильную, неприступную и неодолимую крепость. Затем, простираясь все далее и далее по своему дурному и предосудительному пути, она собирает себе на помощь и войско и обращает божественную ограду в лагерь. Именно она созвала тяжеловооруженных итальянцев, вооружила мужественных восточных ивиров, прибывших в город по делам торговым, и привлекла на свою сторону вооруженную римскую фалангу. Она не слушала никого, кто склонял ее к миру, не уважив и самого патриарха, который с жаром на том настаивал и предлагал весьма дельные советы, как ей поступить, и часто даже с гневом бранил ее. И во всех других городах народная толпа бывает неразумна и чрезвычайно необузданна в своих стремлениях; но в Константинополе больше чем где-нибудь эта толпа склонна к возмущениям, отличается дерзостью и любовью к кривым путям, и это потому, что она состоит из разноплеменных народов и от занятия разного рода ремеслами теряет, можно сказать, здравый смысл. И так как худшее обыкновенно и всегда берет перевес и между многими незрелыми ягодами с трудом можно найти и одну спелую, то эта толпа и не по разумному убеждению домогается чего-либо, и неохотно отступает от своих незаконных требований. Иногда возбужденная к восстанию одним лишь слухом, она бывает {300} яростнее огня, с радостью идет на мечи и упорно противится, подобно скалам и утесам; а иногда бывает крайне боязлива, трепещет при всяком шуме и дозволяет всякому желающему попирать себя ногами, так что справедливо упрекают ее в непостоянстве и крайней переменчивости. Оттого-то сброд людей, населяющих город Константина, ни сам для себя никогда не придумал и не сделал ничего хорошего, ни других не слушал, когда кто и хотел ввести какую-нибудь общеполезную и благотворительную меру. Всегда действуя противоположно тем городам, которые наслаждаются благоденствием, эти люди все, что приносит им земля и море, без всякой пользы для себя передают и пересылают в другие, иноплеменные города. А неуважение к властям они удержали за собой, как врожденное им зло; ибо, кого сегодня превозносят, как законного властителя, того на другой день поносят, как злодея, в том и другом случае, очевидно, действуя не по разумному убеждению, а по глупости и легкомыслию.

6. Поэтому-то и теперь начались у них сходки и стали составляться собрания. Первоначально они дозволяли себе только свободные речи, именно жалели о порфирородной Марии, говоря, что она страдает незаслуженно, кричали против протосеваста, как против человека, который благоденствует не по достоинству и злоупотребляет своим счастьем, и негодовали на мать царя. Но потом, мало-помалу увлекаясь {301} далее, они дошли до явного возмущения, и когда один священник вынес на площадь изображение Христа Спасителя, другой явился с крестом, носимым на плечах, еще один с развевающимся священным знаменем,— к ним, как к молоку мухи, налетели мятежники. Все, как бы условившись заранее, выражали шумные благожелания царю и в то же время — как это обыкновенно бывает у мятежников, которые начинают всегда прекрасно, но оканчивают бунтом,— протосеваста и государыню осыпали проклятиями. И это делали они, собираясь не в одном только Милионе*, но они приходили и в самый цирк и здесь, заняв полукружие и став в виду императорского дворца, дозволяли себе те же мерзости. Все это, продолжаясь несколько дней, волновало народ и побуждало его к мятежу. Наконец чернь взбунтовалась и бросилась грабить и разрушать прекраснейшие дома, принадлежавшие людям, к которым особенно расположены были протосеваст и государыня. В том числе был и чрезвычайно красивый дом Феодора Пантехна, городского епарха и начальника над царским казнохранилищем, облеченного высшей судебной властью. Сам он только бегством спас свою жизнь, а все его имение было разграблено. Мятежники не пощадили даже публичных актов, {302} в которых изложены были права граждан, утвержденные прежними царями, и которые в обществе были полезны для всех или по крайней мере для весьма многих, между тем как прибыль от присвоения их была ничтожна и не простиралась даже и настолько, чтобы эта пьяная чернь могла за них напиться. Протосеваст и его приверженцы, видя, что зло постоянно увеличивается, собрали совет и рассуждали о мерах к прекращению мятежа. И так как они видели, что кесарисса Мария ни в коем случае не думает отказаться от своих намерений и нисколько не уменьшает своих чрезмерных притязаний, то решились идти против нее войной и выгнать ее из божественного храма, как бы из какой-нибудь крепости. Созвав поэтому немалое количество войска из восточных и западных легионов и собрав его в большой дворец, как бы в один лагерь, они стали выбирать место, с которого удобнее можно было бы напасть на находившихся в храме. Ибо и кесарисса приготовилась уже к отпору, желая борьбой решить свою участь. Защитники ее разрушили с этой целью все здания, которые по Августеону** примыкали к Великому храму, и {303} взошли на большую арку, находившуюся в Милионе, чтобы отсюда отражать царские войска. Равным образом они заняли и охраняли и храм, посвященный Алексию и соединенный с площадью Августеона. А царские войска, поспешно выступив из большого дворца на рассвете в субботу, второго числа месяца мая, 15-го индиктиона, сначала вступили в храм Иоанна Богослова, так называемый Дииппиев*, под начальством некоего армянина Савватия; потом взошли на крышу храма и подняли шумные восклицания. Когда наступило время сражения,— было около, третьего часа дня, и Августеонская площадь была чрезвычайно набита народом,— эти воины, сражаясь с высоты и бросая стрелы сверху вниз, как бы молнии, наносили немалый вред защитникам кесариссы, которые сражались с высоты Милионской арки и из храма Алексия. Когда же вышли из дворца еще другие отряды хорошо вооруженного войска и заняли дороги и все узкие проходы, ведущие к Великому храму, то и народ не мог уже более стекаться на помощь кесариссе, так как для всех доступ прегражден был оружием, и те из ее защитников, которые вышли из храма и, пройдя площадь Августеона, вступили в бой с царскими войсками на улицах, принужденные сражаться против превосходящего числа, явно стали утомляться и мало-помалу теряли отвагу. Таким-{304}то образом началось открытое сражение и завязался жестокий бой: то бросали стрелы, то начиналась рукопашная схватка, и с обеих сторон слышны были и стоны падающих, и восклицания поражающих. До самого полдня сражение было нерешительно и победа оставалась сомнительной, колебля весы счастья равномерно на стороны обоих войск и то склоняя перевес на одну сторону, то опять на другую. Но после полудня победа очевидно склонилась на сторону царских войск. Отразив своих противников, вышедших из храма, и вытеснив из улиц, они заперли их внутри Августеона. Когда же эти были таким образом стеснены, тогда обратились в бегство и стоявшие на арках Милиона, а равно и те, которые сражались из храма Алексия. Заняв эти места, царское войско водрузило на верху арок знамена с изображением царей, а ворота Августеона разрушило секирами и молотками. Теперь защитники кесариссы не могли уже сопротивляться: поражаемые сверху теми, которые взошли на арки, они в то же время жестоко страдали и в рукопашных схватках с солдатами, которые ворвались на площадь. Они стали мало-помалу уходить, пользуясь небольшим прикрытием со стороны римлян, которые, заняв выходящий на Августеон андрон, называемый Макроном, и смежный с Августеоном дом Фомаита, бросали в защиту их сверху камни и пускали стрелы. Наконец, теснимые со всех сторон, они оставляют Августеонскую площадь и входят в преддверие храма св. Софии, где ис-{305}кусной мозаической работой изображен во весь рост первейший и славнейший из предстоящих Богу Архангелов Михаил, с обнаженным мечом, как бы приставленный страж святилища. После сего ни царские войска не могли идти далее, опасаясь тесных проходов храма, ни усердные защитники кесариссы не выходили оттуда на сражение.

7. Между тем кесарь и сам патриарх были в тревоге: один боялся за себя и свою супругу, чтобы не попасть бесславно в руки неприятелей, другой опасался, как бы враги не ворвались внутрь самого святилища, как бы скверными ногами не попрали священного помоста и нечистыми руками, с которых каплет еще не застывшая кровь, не разграбили всесвятых приношений. Облачившись в святительскую одежду и взяв в руки Евангелие, патриарх сошел в притвор храма, в который собрались бежавшие защитники кесариссы и который называется протекдикием. А кесарь, созвав тяжеловооруженных воинов, которые охраняли церковные входы, и всех, окружавших его и бывших еще со свежими силами латинских копьеносцев, а равно и домашних слуг своей жены, всего числом до полутораста человек, стал на одном возвышенном подножии, какое отыскалось в Макроне, и, окружив себя этими готовыми к битве людьми, сказал следующую речь: «Не против единоплеменников и единоверных, а против врагов креста следовало бы снаряжаться в эти воинские доспехи и вооружать руки ме-{306}чами. Но так как люди, дурно управляющие римским царством, отняли у нас к этому возможность и заставили нас невольно, против нашего желания, изощрить наши копья против них, то выступим без страха против нападающих на нас, не будем думать, что они единоверцы нам и наши соотечественники, но отомстим им, во-первых, как врагам Бога, во святилище которого они бесстыдно врываются, а потом и как нашим собственным неприятелям. Это мщение совершенно безукоризненно. Ибо мы решительно ничего не сделали против них и отнюдь не поднимали против них оружия, а они бессовестно преследуют нас, как каких-нибудь уголовных преступников и негодяев, бесчестно нападают на лежащих и, между тем как мы ищем защиты у Бога, хотят исторгнуть нас из этого храма. Не так следовало поступать им как потому, что они не могут упрекнуть нас ни в чем недостойном, так и потому, что крайнее безумие — решительно осуждать или преследовать с оружием в руках, словно злодеев, тех, которые прибегают к Богу, призывая его в посредники и решители споров. Итак, не должно считать делом беззаконным, когда кто сражается, чтобы защитить самого себя, и наносимый удар старается обратить на того, кто поражает его; не должно щадить и единоплеменника, когда он нападает с мечом в руках и покушается на жизнь; нет, всякий враждующий должен считаться врагом и всякий, предпринимающий убийство, должен пасть. Притом {307} мы угодим и Богу, если отразим скверноубийц от сего святилища, если противосстанем этим алчным, как видите, грабителям святыни, готовым расхитить ее. Если бы это было не так, если бы они полагали различие между обыкновенным и священным, то, конечно, давно уже, как победители, оставили бы желание ворваться во внутреннейшую часть храма. Но они до того бесстыдны, что не только задумали ограбить наше имущество, но, как безумные, хотят присвоить и Божие. Но, клянусь Распятым на кресте и этим копьем, не удастся им довести до конца своих замыслов, и Божие достояние будет сохранено неприкосновенным от их скверных рук, и мы сами не будем ограблены». Сказав эти и подобные слова, он сошел в преддверие храма, где, как я сказал, стоит с обнаженным мечом начальник вышних и божественных чинов Михаил, а за ним, как за своим вождем, последовали все другие, вооруженные щитами, с обоюдоострыми мечами в руках, точь-в-точь медные статуи. Поставив там всех в боевой порядок и оградившись крестным знамением, кесарь первым выступил вперед. Занимавшие Августеонскую площадь испугались при самом первом натиске кесаря и бросились из ее выходов, давя друг друга, причем многие из царского отряда были ранены, а один и убит, быв пронзен мечом. После этого кесарь опять возвратился туда же, откуда вышел, а царские войска не осмеливались уже войти на площадь, но ограничились {308} только тем, что, издали бросали стрелы. Когда же день стал склоняться уже к вечеру, сражающиеся, утомившись, прекратили действие. Между тем и патриарх послал к государыне своего чиновника, который оттого, что ходит во дворец, передает царям желания патриарха и приносит оттуда ответы,— получил название палатина. Прежде всего патриарх грозил царице гневом Божиим, от которого ничто не может укрыться и который в одно мгновение усматривает всякое беззаконие, где бы оно ни совершалось, а потом передал слова кесариссы касательно заключения мира. Вследствие этого, для разрешения неприятностей между обеими сторонами, являются великий вождь Андроник Контостефан, великий этериарх* Иоанн Дука и многие другие сановники знатного происхождения, облеченные высшими достоинствами. Но на этот раз враждующие прекратили сражение скорее вследствие наступления ночи, чем в надежде на примирение. На следующий день они опять готовы были начать бой. Но так как снова {309} явились те же лица и не только обещали кесариссе и ее мужу, подтвердив свое обещание клятвой, что они не потерпят ничего неприятного ни от брата и царя, ни от мачехи-государыни, ни от протосеваста Алексея и не лишатся принадлежащего им достоинства, но в то же время объявили амнистию и тем, которые передались на их сторону и были в числе их поборников, то другого сражения уже не было. Все разошлись тотчас же по окончании клятвенных обещаний и по заключении мирного договора; а по наступлении ночи и кесарь со своей супругой вышли из храма и отправились в большой дворец, в котором тогда жили царственные особы.

8. Таков-то был исход этого дела кесаря, и от таких-то причин возгорелась эта постыдная война, навлекшая на нас прощение Божие за оскорбление святыни. Я не оправдываю и искавшую в храме убежища кесариссу, потому что она покусилась на преступные дела и возмутила общественное спокойствие. Но, конечно, никто не назовет невинными и тех, которые, оставив без всякого внимания ее просьбу, завели недобрую ссору и вследствие того дом молитвы наполнили кровавым убийством. Если римский полководец Тит, некогда обложивший Иерусалим лагерем, так щадил Соломонов храм и столько заботился о его сохранении, что лучше решился подвергаться нападению и терпеть урон в собственном войске со стороны иудейского ополчения, которое производило вылазки из храма, чем предпринять что-либо богопротив-{310}ное в отношении к этому великолепному и чудному зданию; если так, говорю, поступил человек, не знавший того Бога, храм которого он уважал, но неразумно воздававший почтение богам, не сотворившим неба, то какой чести не должны были бы оказать богобоязненные христиане этому прекраснейшему, этому божественному храму, поистине созданию рук Божиих, делу неподражаемому и первому и последнему по красоте, представляющему собой на земле точно свод небесный!

Протосеваст питал непримиримую злобу на патриарха Феодосия за то, что тот явно противился его замыслам и мешал его намерениям. Поэтому он еще и прежде вооружил против него многих епископов, подкупив их золотом и угощениями, и, несмотря на его отсутствие, присудил его к низложению за то, что будто бы он принял сторону кесариссы во время ее восстания против царя и дозволил ей из храма, как бы из какого укрепления, бунтовать с оружием в руках, возбуждать безумный и безрассудный мятеж. Может быть даже, он успел бы с бесчестьем и низложить его с патриаршего престола, если бы всеми мерами не противодействовала этому кесарисса. С одной стороны, она не давала протосевасту времени заняться низведением этого патриарха и возведением на его место нового, а с другой — тщательно стерегла и самого святейшего отца, чтобы он, отказавшись от дел, тайно не удалился на покой в построенный им монастырь на {311} острове Теревинфе и через то не сделался виновником ее погибели, так как ее тотчас же исторгли бы из храма и подвергли бы жестокой казни. Точно так же и теперь, воспользовавшись благоприятным временем для удовлетворения своего гнева, протосеваст выгнал преподобного отца из его священных палат и послал в заточение в Пантепоптов монастырь. И много придумывал он средств, много составлял планов, совещался с самыми негодными людьми между тогдашними членами сената, советовался с теми из служителей алтаря, которые не боятся ни кары Божией, ни суда человеческого,— чтобы под благовидным и приличным предлогом свергнуть сего святителя. Но он не мог достигнуть своей цели сколько потому, что в патриархе не нашлось решительно ничего, что дало бы основательный повод к низложению, столько же и потому, что государыня и очень многие, или даже почти все царские родственники, чрезвычайно уважали этого мужа. Тогда этот коварный змей поневоле перестал извиваться и, проглотив назад яд, который приготовил изрыгнуть на святого мужа, согласился и сам возвратить патриарха на прежний престол. Когда наступил день, назначенный для возвращения, все государственные сановники, все к добру расположенные служители алтаря и все городское народонаселение, стекшись к святой обители, составили для патриарха блистательную процессию, окропляя улицы духами и наполняя воздух благовонием индийских растений и ду-{312}шистых ароматов. Процессия была до того многолюдна, что тот, для кого она была устроена, едва только глубоким вечером вступил в великий храм Премудрости Божией, тогда как из Пантепоптова монастыря вышел на рассвете. И такой стыд покрыл лица архиереев, признавших его виновным, что они не только избегали многолюдных дорог, сознавая свою несправедливость к архипастырю и вследствие того свое крайне смешное положение, но даже рады были бы и смерти. Так это было.

9. Между тем Андроник, которому так пламенно хотелось власти и которого надежды поддерживались частыми письмами, издалека прилетавшими к нему, как уже мной сказано, от знаменитых особ, получил, наконец, самые верные сведения обо всем, что делается во дворце, от дочери своей Марии, которая бежала к нему, гордясь быть дочерью такого отца. Приятные вести, которые он услышал от нее, подстрекнули его, как подстрекают шпоры бегового коня. Оставив пределы пафлагонские, он приходит в понтийскую Ираклию, а оттуда отправляется далее и всюду разного рода хитростями, притворством и изворотливым умом склоняет на свою сторону и привлекает всех, встречающихся на пути. Да и кто мог родиться таким твердокаменным или заковать свое сердце, как железную наковальню, чтобы не тронуться ручьями слез Андроника, чтобы не очароваться вкрадчивостью речей, которые лились у него, как мутный поток, и которые он рас-{313}точал с такой же хитростью, как и увлекательностью, выставляя на вид ревность свою ко благу и притворно вступаясь за свободу царя? Впрочем, и протосеваст со своей стороны не оставлял этого совершенно без внимания, хотя и был человек крайне женоподобный. Он не только утро проводил в беспробудном сне, но и большую часть дня употреблял на то же и, чтобы вожделенный для других свет солнца не заставил его открыть свои глаза, завешивал спальню плотными занавесами и скрывался во тьме. Если надобно сказать всю правду, он любил ночные пирушки и разгонял ночной мрак искусственным светом, а когда солнце появлялось на востоке горизонта, подобно диким зверям, ложился в постель и укрывался от света коврами и покрывалами. Он занимался чисткой гнилых своих зубов, замазывал смолой те из них, которые искрошились от времени, был изнежен и ленив и при всем том умел привязать к себе большую часть тогдашних благороднейших мужей. В этом случае помогло ему и покровительство или, вернее сказать, непобедимое посредничество матери царя, которая своими светлыми взглядами, жемчужной белизной своего лица, любезным характером, открытой душой и очаровательной прелестью в речах привлекала к себе всех, точно цепью. Но большей частью он обольстил деньгами и усыпил дарами тех, которые считали для себя обидой занимать второе по нем место. Вот почему ни один из тех, кому {314} поручено было противостать Андронику, не перешел на его сторону, несмотря на то, что Андроник явно уже достигал власти, никто не изменил протосевасту и не обольстился Андрониковой маской тираноненавистника. Так, Никея, главный и обширнейший город Вифинии, решительно не приняла Андроника, и Иоанн Дука, на которого была возложена ее охрана, остался непреклонным, несмотря на письма Андроника, в которых он громил доводами убедительнее осадных орудий и сильнее всякой стенобитной машины. Равным образом и великий доместик Иоанн Комнин, управлявший областью фракисийцев, не только заткнул уши от обольщений Андроника, но и посрамил его как тирана, приникнув к его словам, как бы к чистому и блестящему зеркалу, и заметив, что в них отражается Андроник, как многоличный Протей и тиран. Когда же Андроник приблизился к Тарсии и большая часть никомидийцев передалась на его сторону, против него выслан был с достаточными силами Андроник Ангел, которого сыновья Исаак и Алексей впоследствии заняли престол после Андроника. Ангел, вступив в бой с неприятелем около небольшой крепости Харакса, был блистательно разбит, хотя и имел дело не с равносильным войском и встретился не с воинственным противником, а сражался с каким-то скопцом, который набрал в свои ряды дрянных поселян и, кроме того, привел с собой часть пафлагонских воинов. Так как {315} вслед за этим поражением он тотчас же бесславно возвратился в Константинополь, то от него потребовали возврата денег, которые были ему отпущены для военных издержек. Видя, что его подвергают отчету за то, что он, будто бы по дружбе к Андронику, не только не исправил дел, как надеялись, но привел их еще в худшее положение, Ангел по внушению сыновей, которых у него было шесть и все — люди с воинственным духом и с сильными мышцами, вздумал было укрепить и привести в оборонительное положение свой дом, находившийся в Екзокионии*, и привлек к себе на помощь несколько граждан. Но так как сознавал, что он не в силах бороться с превосходным по числу царским войском и не в состоянии одолеть противников, то изменил свое намерение и решился бежать. Выведя из дома и взяв с собой шестерых сыновей и жену, он сел на корабль и отправился к Андронику, который, увидев Ангела, говорят, сказал при его приближении: «Се аз посылаю Ангела моего пред лицом твоим, иже уготовит путь твой пред тобою». Ободрившись прибытием двоюродного брата и видя успех в своем предприятии, Андроник покинул окольные дороги, оставил без внимания города Никею и Никомидию, не стал сворачивать туда {316} или сюда, но пошел прямо и неуклонно по дороге, ведущей к Константинополю. Остановившись на ночлег в Певкиях — так называется одно место, лежащее выше Халкидона,— и поддерживая в продолжение целой той ночи множество сторожевых огней, не по нужде для бывшего с ним войска, а для того, чтобы представить его в преувеличенном виде, он до того увлек и привязал к себе византийцев, что они, оставив обычные дела, бросились смотреть на противоположный берег и, бродя по прибрежью и холмам города, знаками как бы тянули к себе еще вдали бывшего Андроника. Так-то шли дела у плешивого и седого Андроника!

10. Между тем протосеваст Алексей, не имея возможности отразить наступающего неприятеля сухопутными силами,— так как одни, для кого не совсем еще безопасно было явно переходить к Андронику, тайно в своих мыслях склонялись уже на его сторону, а другие думали, что для верности императору довольно оставаться дома и не приставать ни к той, ни к другой стороне, как привык народ думать и говорить об этом, частью по корыстному расчету, а частью и потому, что большая часть римских государей всегда достигала власти убийством и кровопролитием,— пытался отвратить угрожающую опасность битвой на море. С этой целью трииры покрыли Пропонтиду. На одних из них были гребцами и должны были сражаться с палуб римляне, а на других — быв-{317}шие в городе различных наций латиняне, самая лучшая и воинственная часть войска, которой деньги лились рекой, потому что протосеваст, в случае нападения, гораздо более надеялся на ее защиту, чем на самих римлян. Ему очень хотелось сделать начальниками триир людей, особенно ему преданных, и вверить управление флотом своим родственникам. Но так как великий вождь Контостефан воспротивился этому и никак не хотел отказаться от начальства над флотом, как по всем правам принадлежащего ему, а не кому-либо другому, то протосеваст по необходимости должен был переменить свое намерение. Таким образом, начальником над всем флотом назначен был Андроник Контостефан, хотя при нем и состояло несколько родственников и друзей протосеваста,— и всякая переправа с восточного берега была прервана. Спустя немного времени со стороны царя отправляется послом к Андронику один из служителей алтаря, именно Георгий Ксифилин. Представ перед лицом тирана, он вручил ему письмо и сказал все, что было наказано; а ему наказано было обещать Андронику множество даров, возведение на высшую степень почестей и милость от миролюбивого Бога, если он оставит свой замысел, от которого должны произойти междоусобные войны, и возвратится к прежнему месту жительства. Андроник отверг это предложение, потому что посол Ксифилин, как говорят, изменил своему долгу и убеждал его отнюдь не соглашаться и не {318} делать ни малейшей уступки. Обратившись с надменной речью к послам, он с гневом отвечал, что если хотят, чтобы Андроник возвратился туда, откуда пришел, то пусть протосеваст будет свергнут со своего места и даст отчет в своих беззаконных делах, пусть мать царя удалится в уединение, навсегда остригши свои мирские волосы, а царь правит по отеческому завещанию и не будет стесняем соправителями, как колос, заглушаемый плевелами. Между тем прошло еще несколько дней, и великий вождь Андроник также переходит на сторону Андроника и уводит с собой все длинные корабли, на которых было войско, состоявшее из римлян. Это обстоятельство более всего другого одушевило мятежного Андроника и совершенно сокрушило протосеваста, так что он потерял всякую надежду и упал духом. Теперь уже не тайно собирались приверженцы Андроника; напротив, люди, радующиеся общественным переворотам, теперь явно издевались над протосевастом и переплывали в Халкидон. Являясь толпами к Андронику, они удивлялись его росту, величественной красоте и почтенной старости, упивались медоточивостью его речей, принимали все, что он обещал им, как полевая трава принимает дождь или горы Сионские — росу Ермонскую, и возвращались в величайшем восторге, как будто бы отыскали воспеваемый золотой век и упились соком прелестных плодов или насытились так называемой трапезой Солнца. Иные, впрочем, с пер-{319}вого же взгляда тотчас же узнали в нем волка, покрывшегося овечьей кожей, и змею, которая, как скоро отогреется, немедленно уязвит того, кто носит ее на своей груди.

11. Вслед затем освобождаются из тюрьмы дети Андроника, Иоанн и Мануил, а равно и все другие заключенные протосевастом; на место же их заключаются люди, к которым он благоволил, и вообще все его приверженцы и родственники. Да и сам протосеваст, захваченный в царских чертогах, окружен был стражей из германцев, с заостренными с одной стороны секирами на плечах, и не имел свободы выхода. А в полночь его тайно вывели из царских палат и отвели в темницу при патриаршем дворце, построенную патриархом Михаилом, под надзором той же или еще более сильной стражи. О, как превратны дела человеческие и как иногда изменяются они быстрее слова! Тот, кто вчера шел непримиримой войной против Церкви, как человек, знатный родом и крайне надменный счастьем, кто противозаконно исторгал из храма искавших в нем убежища, вокруг кого раздавались голоса тысячей народа, тот сегодня в узах и бесприютен, не имеет ни спутника, ни помощника, ни спасителя, ни избавителя. Протосевасту крайне тяжко было и это, но он еще более сердился на то, что сторожа не давали ему спать, нападая на него всякий раз, как только он обращался ко сну, и заставляя его держать глаза напряженными, как лук или стрелу. Патри-{320}арх, со своей стороны, не помня зла и соболезнуя о такой перемене судьбы, прилагал о нем немалое попечение, облегчал его печаль своим присутствием и увещевал сторожей обращаться с ним кротче и не увеличивать своей жестокостью настоящего его несчастья. Но едва прошло несколько дней, как в одно раннее утро выводят его из храма, сажают на крошечного коня, несут впереди его привешенное к трости знамя и с таким посмеянием отвозят к морю. Здесь бросают его в рыбачью лодку и отправляют на другой берег к Андронику; а наконец, согласно с общим приговором высших сановников, по приказанию Андроника выкалывают ему глаза. Таков был конец соцарствования или, лучше, еще не вполне утвердившейся тирании протосеваста и его управления общественными делами. У него были руки, способные к бою, и персты его были научены на брань. Если бы он лучше приготовился к борьбе и произвел более стремительное нападение, он, может быть, заградил бы Андронику доступ к городу и предохранил бы себя от постигшего несчастья, потому что он мог распоряжаться царскими сокровищами как хотел и для отражения противника мог воспользоваться теми триирами, на которых было войско из латинян, лучшее во всем римском флоте, все залитое медью и закаленное в кровавых боях. Но под влиянием, как кажется, враждебной ему судьбы, он не выказал всей энергии и ослабил свою деятельность, а Андроник напряг {321} все силы и потому, напав на своего противника, опрокинул его и одержал над ним блистательную победу. Находясь еще по ту сторону пролива, Андроник объявил войну находившимся в Константинополе латинянам, выслав против них трииры, которые перешли к нему вместе с великим вождем, а равно и отборнейшую часть воинских отрядов, которые присоединились к нему на пути. А так как и жители города поднялись против них, согласившись между собой произвести дружное нападение, то в одно время началась битва и на море и на суше. Латиняне, будучи не в состоянии противиться окружившей и опоясавшей их отовсюду двойной толпе врагов, бросались кто как мог спасать себя, оставив на произвол грабителей свои дома, полные всякого богатства и многоразличных благ, каких обыкновенно ищут люди. Они не смели ни оставаться на месте, ни напасть на римлян, ни сколько-нибудь противиться их нападению. Поэтому одни рассеялись, как случилось, по городу, другие укрылись в знатных домах, иные же, добравшись до длинных кораблей, которые заняты были их единоплеменниками, кое-как избегли опасности погибнуть от меча. А кто был пойман, те все были осуждены на смерть, и все без исключения лишились имущества. Что же касается наполненных беглецами триир, они, оставив городские пристани, направились к Геллеспонту и, пристав к островам, которые находятся не вдали от царственного города и недалеко вдают-{322}ся в море,— говорю об острове Принцовом, Проте и других смежных с ними островах,— там провели остаток этого дня. На следующий день, сжегши на этих островах несколько святых обителей, латиняне поспешно выступили оттуда на всех веслах и с распущенными парусами. Так как никто не преследовал их, то они, где хотели, высаживались на берег и делали римлянам все зло, какое только могли.

12. В это время явилась на небе комета, которая предвещала будущие бедствия, и явно изображала собой самого Андроника. Представляя внешним своим видом образ и изгибы змеи, явившееся светило то вытягивалось, то спустя немного свивалось в кольца, а иногда представлялось как бы с отверстием пасти и приводило в ужас боязливых зрителей, словно хотело сверху проглотить находившихся внизу и упиться человеческой кровью. С вечера дня явление это продолжалось всю последующую ночь и потом уже исчезло. Равным образом и приученный к охоте ястреб, белый, с ременными путами на ногах, много раз терявший перья на гнезде и опять вновь оперявшийся, направив полет с востока к знаменитому храму Слова Божия и влетев в дом Фомаитов, привлек на себя внимание множества собравшихся по слуху зрителей. Были охотники, ухитрявшиеся поймать его. Но он, поднявшись оттуда, прилетел к большому дворцу и, посидев над той комнатой, в которой обыкновенно приветствуются {323} от всего народа только что получившие верховную власть венценосцы, спустя немного воротился опять к храму. Три раза он сделал такой круг, и тогда уже наконец его поймали и представили царю. Многие видели в этом предзнаменование, что Андроник скоро будет схвачен и подвергнется тяжкому наказанию; да и естественно, говорили они, относить к нему это предзнаменование, потому что он много раз уже подвергался темничным узам да и волосы у него белые как снег. Но другие, лучше презиравшие в будущее и одаренные умом более проницательным, утверждали, что этот троекратный полет в одном и том же круге предзнаменует троекратное кругообращение времен года, в течение которого Андроник будет царствовать над римлянами и затем опять попадет в темницу и будет заключен в кандалы.

Так как все ездили через пролив к Андронику, то, наконец, после всех отправляется к нему и патриарх Феодосий со знатнейшим духовенством. Андроник, услышав, что первосвятитель приближается к его палатке, тотчас выходит к нему навстречу, облекшись в разрезную фиолетового цвета одежду из иверской ткани, спускающуюся до колен и задних частей тела и закрывающую руки по локоть, и надевши на голову пирамидальную темного цвета шапку. Встретившись с патриархом, он повергся на землю к копытам патриаршего коня и лежал, растянувшись во всю величину свое-{324}го большого роста. Потом, спустя немного, он встает и начинает лобызать подошвы ног патриарха, называя его спасителем царя, ревнителем добра, поборником истины, вторым Иоанном Златоустом и прилагая к нему всякого рода почетные названия. Патриарх, видевший тогда Андроника в первый раз, внимательно посмотрел на него и, заметив его грозный взгляд, скрытый ум, хитрый и пронырливый характер, величину роста, простирающегося почти до десяти футов, надменную походку, высокомерно нахмуренные брови, всегдашнюю озабоченность и задумчивость, пожалел о тех, которые неразумно призвали к себе такого человека на свою погибель и сказал: «Слухом я слышал о тебе прежде, а теперь привелось тебя и увидеть и прямо узнать». Затем, продолжая говорить словами Давида, сказал: «Якоже слышахом, тако и видехом». Этим он тонко упрекал Андроника за притворное смирение, с которым тот встретил его, повергшись на землю и ласкаясь около него, как собака, и в то же время выражал сравнение виденного с тем, что рассказывал ему царь Мануил, описывая Андроника так живо, что не знавший его патриарх представлял его как бы перед глазами. Но обоюдность слов его не укрылась от проницательного Андроника. Уязвленный в душе двусмысленностью этих слов, как бы обоюдоострым мечом, и приняв густые и словно нахмуренные брови патриарха за выражение внутренних, душевных его движений, он сказал: {325} «Вот скрытный армянин», так как патриарх с отцовской стороны происходил, говорят, из армян. Таким же образом издевался над патриархом Андроник и в другой раз, когда, беседуя с ним, с притворной грустью говорил, что он один остался попечителем царя Алексея, что нет у него ни сотрудника, ни помощника, что даже сам его святейшество не помогает ему, хотя царь Мануил, отец царя Алексея, возложил на патриарха попечение о сыне и, преимущественно перед всеми близкими по родству, вверил ему управление государством. Патриарх ответил на это, что он давно уже отложил попечение о царе, то есть считает его в числе умерших с тех пор, как Андроник вошел в царственный город и управляет общественными делами. От этого ответа патриарха Андроник покраснел и спросил, что значит выражение «отложил попечение» и в каком смысле оно сказано, притворяясь, будто не понял его, хотя вполне знал, что слова, сказанные сим святым мужем, намекали на смерть, грозящую отроку царю. Патриарх, не желая еще более раздражать против себя зверя, и без того уже разъяренного, или возбуждать верблюда к обычной его блевотине, истолковал сказанные слова не в истинном смысле и не в том значении, с каким они были произнесены, но сказал, что он перестал заботиться о царе и давно уже оставил о нем попечение как потому, что церковные правила да и преклонность лет не дозволяют ему вмеши-{326}ваться в мирские дела, так в особенности потому, что Андроник сам вполне сумеет, и без всякой посторонней помощи, воспитать отрока царя.

13. Когда придворные дела устроились так, как хотелось Андронику, который действовал в этом случае через своих сыновей, друзей и тех из близких к царю по крови людей, которые безответственно перед царем и совершенно свободно могли приходить к Андронику и соображаться с его желаниями, то, наконец, и сам Андроник садится в трииру и отправляется из Дамалиса. Переплывая через пролив в царственный город, он напевал из псалма Давидова и в упоении приговаривал: «Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь — благодетель твой. Он избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения». Между тем царь Алексей и мать его Ксения по желанию Андроника оставили большой дворец и переселились в Филопатий, в царские чертоги, называвшиеся Манганскими. Прибыв сюда, Андроник царю отдает глубокий поклон, упав перед ним на колени, обнимает его ноги, зарыдав по своему обычаю и залившись слезами; что же касается его матери Ксении, то он холодно поклонился ей и, по поводу ее присутствия тут, сделал ей лишь мимоходом приветствие, и то исполненное пренебрежения и изобличавшее ненависть, которую он с давних пор таил против нее в душе своей. Затем, пробыв здесь недолго, он вышел и отпра-{327}вился в приготовленную для него в тех местах палатку, вокруг которой собрались, как птенцы собираются под крылья птицы, и расположились в своих шатрах все благородные и знатные люди. В это-то время был захвачен какой-то человек за то, что он в неурочное ночное время бродил около Андрониковой палатки, прося себе милостыни; это был второй Гомеров Ир, человек нищий и бездомный, обивающий пороги богачей, чтобы куском хлеба удовлетворить своему желудку, оборванный и косой. Слуги Андрониковы сначала обвинили его в занятии волшебством, а потом без всякого права отдали его в жертву городской черни. Народ, смотря на Андроника, как на лицо божественное, без всякого исследования вины отвел бедняка на театр и здесь в угодность Андронику сжег его на костре, приготовленном из сухих дров и вязанок хвороста.

Прожив довольно долго с царем в Филопатии, Андроник возымел желание войти в многолюдный город и посетить гроб своего двоюродного брата, царя Мануила. Прибывши с этой целью в обитель Пантократора, он спросил, где погребен почивший, и, став перед гробницей, в которой было заключено его тело, горько заплакал и жалобно зарыдал, так что многие из присутствующих, не вполне знакомые с хитрым Андроником, чрезвычайно удивились и сказали: «Вот чудо! Как он любил своего царственного родственника, хотя тот был жарким его гонителем и не обращался {328} с ним человеколюбиво!». Когда некоторые из его родственников хотели отвести его от могилы и говорили, что он уже довольно поплакал, он нисколько не послушал их убеждений, но упросил, чтобы ему позволили еще на несколько времени остаться у гробницы, потому что он имеет нечто наедине пересказать почившему. Сложивши руки как бы для молитвы, с распростертыми ладонями, Андроник возвел глаза к каменной гробнице и, шевеля губами, но отнюдь не издавая звуков, которые доходили бы до слуха присутствовавших, что-то тайно проговорил. Большинство приняло этот шепот за какое-нибудь варварское заклинание. Но были и такие — и это в особенности люди, гоняющиеся за острым словцом,— которые говорили, что Андроник издевается над царем Мануилом и явно ругается над почившим, говоря: «Теперь в моей ты власти, мой гонитель и виновник моего долгого скитальничества, из-за которого я сделался почти всемирным посмешищем и в нищете обошел все страны, какие обтекает солнце на своей колеснице. Ты, заключенный, как в безвыходной тюрьме, в этом камне с семью вершинами, будешь спать непробудным сном, пока не раздастся звук последней трубы; а я, как лев, напавший на богатую добычу, вступив в этот семихолмный и великолепный город, буду мстить твоему роду и заплачу ему жестоким возмездием за все зло, какое перенес от тебя».

14. После этого Андроник, заняв все зна-{329}менитые и великолепные дома и проживая в них, подобно странникам, стал распоряжаться общественными делами по своему усмотрению. Царю Алексею он предоставил заниматься псовой охотой и проводить время в других забавах с телохранителями, которых приставил к нему для того, чтобы они не только наблюдали за всеми его входами и выходами зорче баснословного стоглазого Аргуса, но и решительно никого не допускали быть с ним наедине и говорить о каком бы то ни было деле. А самого себя он всецело посвятил заботам не о том, чтобы благоустроить дела римлян, но чтобы изгнать из дворца всякого доброго советника, всякого человека мужественного и воинственного, подозрительного ему и способного к управлению. Чтобы наградить за расположенность к себе пафлагонцев, равно как и всех других, кто содействовал ему в мятеже, он удостоил их почестей и осыпал щедрыми подарками. Распоряжаясь по своему произволу высшими почетными местами и знатнейшими должностями, он на некоторые из них возвел собственных детей, а на другие избрал людей посторонних, именно тех, которые последовали за ним, как некогда отступившие от Бога живого последовали за Ваалом и славу от него предпочли прежней чести, благородной и доставшейся в награду за заслуги. А из людей знатных одни были им изгнаны из дома и отечества и разлучены со всем дорогим сердцу, другие заключены в темницы и железные оковы, {330} иные лишены зрения, и притом так, что не знали сами никакой явно возводимой на них вины. Тайно же их обвиняли — кого за то, что был знатного происхождения, кого потому, что часто отличался на войне или обладал прекрасной осанкой тела и замечательно красивой наружностью, или, наконец, представлял в себе что-нибудь другое хорошее, что язвило Андроника и внушало ему недобрые надежды или раздувало искру прежних мелких оскорблений и мало-помалу воспламеняло доселе сокрытый и тлеющий под золой жар гнева. Вообще, невыносимо было положение того времени, и взаимное недоверие, даже между ближайшими родственниками, было несносным злом. Мало того, что брат не смотрел на брата и отец бросал сына, если так угодно было Андронику, они неумолимо содействовали предателям и вместе с ними устраивали погибель своего рода. Было и так, что иные сами доносили на своих домашних, обвиняя их или в том, что они издеваются над действиями Андроника, или даже в том, что они расположены к наследовавшему отцовскую власть Алексею и не признают над собой власти Андроника. Многие были обвиняемы в то самое время, как обвиняли, и, уличая других в злоумышлениях против Андроника, сами были обличаемы или теми же, кого они обвиняли, или другими присутствовавшими, так что и тех и других вели потом в одну тюрьму. В подтверждение своих слов я укажу на Иоанна Кантакузина, который в ту {331} самую минуту, как жестоко избил кулаками какого-то скопца, по прозванию Цит, вышиб ему зубы и разбил губы в кровь за то, что тот, как было доказано, говорил с царем Алексеем об общественных бедствиях, сам был вдруг схвачен, ослеплен и брошен в мрачную тюрьму за то, что через темничного сторожа послал поклон одному из братьев своей жены, бывшему в заключении, Константину Ангелу. При таком порядке дел всякой голове было о чем кручиниться, и теперь больше чем когда-нибудь оправдывались и подтверждались самым делом все чудовищные рассказы Емпедокла о вражде. В самом деле, не только в противной Андронику стороне всякий отличный и знаменитый человек подвергался жесточайшим страданиям, но и усерднейшие его слуги не могли быть в нем уверены. Кому вчера подносил он лучший кусок хлеба, кому предлагал откормленного тельца, кого поил благовонным цельным вином и включал в кружок своих приближенных, с тем сегодня поступал злейшим образом. Не раз случалось и так, что один и тот же человек, в один и тот же день, подобно Ксерксову начальнику кораблей, был и венчаем и обезглавливаем, и благословляем и проклинаем. Оттого-то многие из приближенных Андроника, люди с умом проницательным, принимали одобрение его за начало опалы, награду каким-нибудь человеческим добром считали предвестницей потери имущества и благосклонность — знаком по-{332}гибели. Прежде, пока он не достиг власти, не замечали, чтобы он был самый злой отравитель. Но потом, по истечении нескольких дней, все стали говорить — справедливо ли, не могу сказать,— что он большой мастер растворять смертельные чаши и что такой плачевный переход в могилу прежде других испытала от него кесарисса Мария, дочь царя Мануила, которая и прежде всех и больше всех желала возвращения Андроника в отечество. Говорили, что один ее слуга, евнух, доставшийся ей от отца, по прозванию Птеригионит, подкупленный лестными обещаниями, подлил ей гибельного яда и что эта отрава была не из тех, которые тотчас убивают, но приближала к смерти мало-помалу и медленно прекращала жизнь. Через несколько времени после смерти своей супруги вслед за ней отправился и муж ее, кесарь. Говорили, впрочем, что и он умер не естественной смертью, но и в этом подозревали Андроника и полагали, что одна смертоносная чаша прекратила жизнь обоих знатных особ.

15. Вознамерившись выдать замуж дочь свою Ирину, прижитую им от двоюродной племянницы своей Феодоры, за Алексея, сына царя Мануила от Феодоры Комниной*, он составил лаконическую записку к священному собору и, чернилами подписав внизу свое имя, {333} предложил ее для прочтения и обсуждения в общем собрании. Сущность написанного состояла в том, можно ли допустить брачный союз, в котором представляется немного или даже не представляется ничего непристойного, но который между тем может повести за собой соглашение Востока с Западом и освобождение пленных и доставит множество других выгод государству. Эта коротенькая записка, как какой-нибудь большой ковш, или трезубец Нептуна, или даже как вполне созревшее яблоко раздора, произвела смущение между членами собора и разделение между сенаторами, которые должны были судить об этом, или, вернее сказать, вооружила их друг против друга и разделила на противные стороны. Из них большая часть, подкупленные деньгами и преклоненные обещаниями повышения в почестях, одобряли — чего никак не следовало бы — этот брак как не запрещенный законами. Наглейшие же из судей, люди, привыкшие извлекать для себя пользу из подачи своих голосов и нищенствующие по знатным домам, равно как сребролюбцы и святопродавцы из членов собора, утверждали, что нет даже родства между лицами, о бракосочетании которых идет дело, потому что оба они были плодом незаконных связей, а такого рода рождения законами не признаются в родстве между собой, а напротив, считаются совершенно чуждыми друг другу. Они говорили, что это дело яснее солнца и называли невежеством даже и мысль о том, буд-{334}то оно требует какого-нибудь исследования. Но другие отнюдь не соглашались с их словами и, вооружившись законами, как равносильным оружием, отражали их доводы, не допускали этого брака как совершенно противозаконного и сильно ему противились. Предлагали это прекрасное решение и держались правой стороны в борьбе лишь немногие из архиереев и служителей алтаря и некоторые добросовестные из сенаторов. Да и тех соединила и поддерживала ревность патриарха, не допускавшая их склониться на другую сторону, хотя сами по себе они действовали бы иначе. Патриарха же ни величие Андроника не поколебало, ни сила его слов не потрясла, ни угрозы не устрашили; он был непоколебим, как та скала, около которой вечно воздымаются огромные волны и бушует море и которая, разбивая волны в пену и пренебрегая ревом шумящего моря, твердо стоит на том же самом основании. Видя, однако же, что все бесполезно, что зло явно наступает и несправедливость побеждает, он оставляет святительские палаты и удаляется на остров Теревинф, где приготовил для себя убежище и место погребения. Тогда Андроник, приняв удаление патриарха за прекраснейший подарок судьбы,— так как оно случилось для него неожиданно и вместе было согласно с его видами,— заключил брачный союз, поручив благословить его архипастырю болгарскому, находившемуся в то время в столице, и приступил к выбору на патриарший престол преем-{335}ника, который был бы готов исполнять все по его желанию. Выбор Андроников во вселенские предстоятели пал на Василия Каматира, или, лучше, Василий, как говорили, сам склонил на такой выбор Андроника тем, что один из всех письменно обещал Андронику исполнять во время своего архиерейства все, что будет угодно Андронику, хотя бы это было и совершенно беззаконно, и наоборот, отвергать все, что Андронику не понравится.

16. Не только в столице так страдали, но и вне ее терпели еще большие бедствия, как будто демон какой обошел римлян и насылал на них все напасти. Так, султан иконийский, узнав, что тот, кого он страшился, подобно Танталу, как камня, постоянно угрожающего его голове, т. е. император Мануил, сошел в могилу,— силой оружия покорил Созополь и, ограбив окрестные богатые селения, утвердил их за собой, продолжительной осадой причинил много вреда знаменитому городу Аттала, совершенно разрушил Котиаий* и овладел другими областями. С другой стороны, великий доместик, из рода Комниных, по прозванию Ватаца, муж искусный в воинском деле, много раз одерживавший неоднократные победы над персами, живя в Филадельфии, мужественно противился Андронику. Пренебрегая его приказаниями, он на страшные его угрозы {336} отвечал еще страшнейшими и, обвиняемый в домогательстве власти, сам обвинял того, кто уже открыто владел ею, и поносил его, как враждебного демона, истребляющего царский род. Вследствие этого азиатские города кипели смутами и междоусобными войнами и оттого страдали гораздо более, чем от набегов соседних народов, так что, можно сказать, чего не коснулась рука иноплеменников, то разрушено было рукой соотечественников, и единоплеменники, забыв законы родства, воевали друг с другом совершенно по-варварски. Андроник решил послать против Ватацы Андроника Лапарду, человека невидного по наружности, но с большими талантами, поручив ему довольно значительное войско. А Иоанн Комнин, одержимый в то время болезнью и стоявший лагерем в окрестностях Филадельфии, противопоставил Лапарде двух сыновей своих, Мануила и Алексея. Так как война шла с переменным счастьем и с обеих сторон гибло много людей в междоусобных сшибках, то Ватаца глубоко скорбел и горько жалел, что поразившая его болезнь не давала ему действовать и безвременно приковала его к одру, тогда как ему следовало бы перед всеми обнаружить и выказать свою воинскую доблесть, слышать от восточных городов обычные клики победы и самим делом показать, против какого вождя воюет дряхлый Андроник. Тем не менее он выказал на деле, что ревность воскрешает и мертвых и что нет ничего сильнее чувстви-{337}тельного сердца. Именно, он приказывает положить себя на простые носилки и вынести на холм, откуда можно было обозревать поле сражения. Когда это было исполнено, он приказал сыновьям своим расставить войско в известном порядке, и вследствие того победа блистательно перешла на сторону его войск, а войско Лапарды обратило тыл и очень долго было преследуемо и поражаемо. Спустя немного дней Ватаца скончался. Филадельфийцы, горько и искренно оплакав его, решились, все без исключения, передаться Андронику. Некоторые же, в порыве усердия, направили свой полет даже в самый царствующий город и, раболепствуя перед Андроником, каркали на орла Ватацу и его молодых птенцов, как крикливые вороны, или, как трутни, жужжали на улицах и в царских дворцах, занявшись делом празднолюбцев и людей злоязычных. Между тем сыновья великого доместика, боясь быть схваченными и выданными Андронику, скрылись из Филадельфии и ушли к иконийскому султану. Но своими последующими бедствиями они ясно показали, что никому нельзя уйти из западни или избежать сетей, если уже так определено небесным Промыслом. Будучи недовольны продолжительным пребыванием у султана, который не хотел подать им помощи против их врагов, они решились удалиться в Сицилию, сели на корабль и, пользуясь сначала попутным ветром, переплыли Критское море. Но тут настал противный ветер; они, по необходимости, приста-{338}ли к Криту и, будучи узнаны там одним стражем,— то был секироносец, родом кельт,— были схвачены и представлены критскому сборщику податей. Этот хотел было спасти их и выпроводить невредимыми с острова, заготовил им хлеба, нагрузил вина и приготовил все нужное для плавания; но, не имея возможности исполнить свое намерение, потому что о них узнали уже все, должен был послать донесение Андронику об этих несчастных Комниных. А этот светоненавистник и непримиримый враг людских глаз приказал ослепить их.

Приняв смерть Ватацы за знак божественного смотрения, Андроник к прежним своим обманам присоединил теперь еще новую хитрость, чтобы скрыть свои замыслы. Он предложил царю Алексею короноваться самодержцем и при этом, подняв его на плечи, с горячими слезами принес его на амвон Великой церкви, в виду многих тысяч народа константинопольского и иногороднего, и опять таким же образом вынес его оттуда. Казалось, он любил его больше отца и был правой рукой для юной царственной отрасли, между тем как на самом деле он явно приводил в исполнение слова Давида: вознес низверг мя еси (Пс. 101, 11), об этом думал и к этому вел дело.

17. С этой именно целью он постарался устранить всех и, сделавшись во всем господином, распоряжался государственными делами как хотел. Так, желая прежде всего удалить {339} мать царя от ее сына и царя, он не переставал обвинять ее и постоянно показывал вид, будто сам намерен удалиться, ссылаясь на то, что она самым очевидным образом идет наперекор ему и противодействует всем его мерам и распоряжениям, предпринимаемым для блага общества и царя. В то же время он возбуждал против нее негодование народа и своими происками достиг того, что народ не раз собирался шумными толпами к святительским палатам и не только заставил знаменитого патриарха Феодосия против воли согласиться на следствие и приговор против государыни, но принудил и его самого одобрить своим мнением удаление ее и изгнание из дворца. Буйная и наглая чернь, ни во что ставя подобающее патриарху благоговение, может быть, схватила бы его и за бороду, если бы он не согласился на требование Андроника, чтобы таким образом отвратить от себя грозившую опасность. Едва также не подверглись смерти и некоторые из вилосудей, а именно: Димитрий Торник, Лев Монастириот и Константин Патрин*, которые еще не включили себя в список приверженцев Андроника, не раболепствовали очевидным образом перед каждой его прихотью {340} и не ползали перед ним на коленях. Когда от них потребовали сказать свое мнение по возводимым на государыню обвинениям, они объявили, что желали бы наперед знать, с согласия ли и определения самодержца состоялось это совещание, собрание и рассуждение о предлежащем деле. Эти слова, как рожон, укололи Андроника, и он сказал: «Вот люди, которые наводят протосеваста на беззаконные дела, схватите их!» И в ту же минуту телохранители взялись за носимые на плечах, заостренные с одной стороны мечи с намерением поразить их, а народ, схватив их за плащи, с бесчестьем таскал туда и сюда этих мужей, так что они едва избежали смерти.

Достигнув удаления государыни из дворца, Андроник вслед затем принялся за вельмож. Считая невыносимыми подобные действия Андроника и явно имея перед глазами циклопский пир, они, согласившись между собой, заключили союз и, скрепив страшными клятвами свое единодушие, положили не давать очам сна, ни головам, сколько это возможно, покоя, пока Андроник не будет лишен жизни и не окрасится собственной своей кровью вместо багряной краски, которой домогается окрасить свою одежду, и для того с корнем истребляет весь царский род и терзает его, как дикий вепрь. Так сговорились между собой Андроник, сын Константина Ангела, великий вождь Андроник Контостефан и шестнадцать их сыновей, все в полном цвете лет и обнажавшие меч на {341} войне, дромологофет Василий Каматир и многие другие, близкие к ним по происхождению, да и сами по себе люди знаменитые. Но этот заговор не до конца остался тайным; о нем стали говорить, и он сделался известным Андронику. Поэтому Андроник тотчас же напал на сына Ангелова, жившего тогда неподалеку от земляных ворот города; но тот счастливо избежал сетей, расставленных ему оруженосцами Андроника, и успел вместе со своими сыновьями спастись бегством. Случайно напав на небольшую лодку, наполненную пустыми кувшинами, он выбросил их в море, как негодные вещи, а сам с детьми вошел в нее и кое-как уплыл от опасности. Что же касается Контостефана, четырех его сыновей и Василия Каматира,— они все были схвачены и ослеплены, равно как и все другие, о ком узнал Андроник не по явной улике, но по простому слуху, и то нерешительному, что они участвовали в заговоре вместе с упомянутыми лицами. Так заклал и сгубил Андроник тех, кого давно уже пламенно желал захватить в свои руки, но до времени отлагал свое намерение. А некоторых он заключил в темницу, иных осудил на изгнание из отечества, а других погубил другими способами. Когда же увидел, что уже немного осталось людей, которые еще недавно отваживались идти наперекор большинству, и что эти немногие, изменив, подобно блуждающим звездам, свое направление, дозволяют ему попирать свою шею {342} и движутся вместе с ним по его оси, то решил ускорить гибель государыни. После различных выдуманных против нее обвинений он, наконец, обвиняет ее и в измене, собрав с этой целью совет из своих друзей и выбрав судей, которые имели намерение не судить, а осудить эту несчастнейшую из женщин. И точно, она была осуждена в том, будто бы вошла в переговоры с зятем своим по сестре, венгерским королем Велой, и побуждала его письмами и щедрыми обещаниями разрушить Враницову и Велеград,— и за то с бесславием отведена в монастырь св. Диомида и заключена в самую тесную тюрьму. Здесь она терпела наглые оскорбления от сторожей, осыпавших ее насмешками, томилась голодом и жаждой и непрестанно воображала себе жестокого убийцу, стоящего с ножом подле нее. Андроник между тем нисколько не смягчил своего свирепства, но, по выражению Давида, помышляя труд и болезнь, горел желанием предать царицу смерти. Через несколько времени, негодуя, что она находится еще в живых, он снова собрал несправедливых судей, которых десница — десница неправды, и предложил им вопрос, какое наказание полагается законами предателям городов и областей. Получив письменное решение, что таким людям определяется смерть, он с этой минуты неудержимо устремился на погибель императрицы. И так как те беззаконные судьи возвысили голос и громко завопили, что должно лишить жизни эту злополуч-{343}нейшую из цариц, то немедленно скрепляется царем-сыном бумага, написанная в прямом смысле брызгами материнской крови, осуждавшая ее на смерть. Для исполнения этого преступного и нечестивого дела избраны были первородный сын Андроника Мануил и севаст Георгий, брат жены Андроника. Но они оба с негодованием отказались от такого назначения и пренебрегли указом царским, сказав, что они и прежде отнюдь не согласились на умерщвление царицы и что руки их чисты от этого черного дела, а теперь тем более не могут согласиться, чтобы на их глазах было растерзано невинное тело. Андроник, пораженный, как громом, этими совершенно неожиданными для него словами, стал крепко крутить своими пальцами волоса своей бороды; глаза его горели огнем, и он, то склоняя голову, то поднимая ее, горько оплакивал свою несчастную судьбу и много раз громко жаловался, что в его самых близких друзьях нет кровожадности и готовности по одному мановению броситься на убийство. Сдержав свой порыв, как ретивый и неукротимый конь, и погасив свой скрытный гнев, как гаснет пламя под окружившим его дымом, Андроник на этот раз отложил убийство. Но спустя немного дней он присуждает несчастную к страшной участи быть задушенной, причем исполнителями его воли были Константин Трипсих, носивший пояс этериарха, и скопец Птеригионит, о котором все говорили, что он был убийцею и порфи-{344}рородной Марии, отравив ее ядом. Так погибла эта красавица, радость очей и утешение для глаз человеческих, и была засыпана песком на тамошнем морском берегу. О солнце! Какое черное преступление! О безначальное Слово Божие! Как непостижимо Твое долготерпение!

18. А в каком восторге был от этого Андроник — невозможно и выразить. Он таял в душе своей от удовольствия, видя, как уничтожается род Мануила и посекаются деревья царственного рассадника, и представляя, что он один останется в Римской империи и будет безбоязненно владеть ее скипетром. В начале сентября месяца второго индиктиона шесть тысяч шестисотого года он решается провозгласить себя императором. Некоторые из подлой толпы его приверженцев, без сомнения, с его согласия, хотя он и скрывал свое желание, внесли в совет предложение о возникшем вновь между вифинцами восстании и о принятии городом Никеей Исаака Ангела и Феодора Кантакузина, равно как о злоумышленных действиях прузейцев, которые водворили у себя Феодора Ангела и затеяли то же, что никейцы. И не иначе, сказали они, можно усмирить мятежников, как разве когда будет царем Андроник, который по своим осеребрившимся от времени волосам несравненно мудрее юношей, разве когда он, воссев на украшенный драгоценными камнями престол и возложив на себя царскую диадему, будет самодержавствовать вместе с несовершеннолетним царем, вникая в потребности и {345} выполняя предначертания с большей силой и полномочнейшей властью. При этом все, стоявшие около, равно как и те, которые по знатности рода и высоте достоинств восседали вместе с Андроником, тотчас же единогласно закричали, что это предложение — предмет давнишнего их желания, что теперь не время долее откладывать и что они готовы употребить даже силу, если их убеждения не будут иметь успеха. И точно, они начали возглашать благожелания и во все горло, чуть не надрываясь от крика, запели такое провозглашение: «Алексею и Андронику, великим царям и самодержцам римским, Комниным, многая лета». Когда слух об этом знаменитом деле разнесся между городскими дураками,— константинопольский народ стоит такого названия,— толпы людей всякого рода, всякого ремесла и всякого возраста, подобно несметному рою пчел, высыпали и стеклись к месту собрания. В это же время один из вилосудей — я охотно умолчу о его имени,— возведенный за усерднейшую службу Андронику в должность сановника, заведующего прошениями*, и еще один продажный крикун и подлейший слуга тирании, почтенный званием протонотария, когда молва о провозглашении Андроника разнеслась повсюду и достигла ушей и этих гнусных ласкателей,— как бы одним духом {346} прилетели к тиранову дому, так называемому дому Михаилица, где совершались эти беззаконные дела. Сбросив с себя сенаторские головные покровы и взявшись за висевшие на спине белольняные плащи, они распустили их наподобие шаров, составили из простонародья хоровод и, приняв над ним начальство, стали петь на приятный и мерный напев, выпрыгивали вперед и, сводя руки как бы для рукоплесканий, слегка потрясали ногами, кружились посередине и, сопровождая свою пляску пением и кликами, колотили землю. Какое бесстыдство! Какая глупость и легкомыслие! Когда Андроник пришел из дома тиранова во Влахернский дворец и вступил в находящуюся в нем высокую комнату, которая называется Политимом**, является туда и царь Алексей, услышав во дворце и радостные клики, и в то же время плачевные стоны, потому что не все увлеклись тогдашними обстоятельствами. Видя, что почти все провозглашают Андроника царем, он поневоле должен был добровольно уступить силе событий и потому начал и сам, вместе с другими, льстить старикашке, упрашивая Андроника царствовать вместе с собой и склоняя к этому делу того, кто уже давно неудержимо стремился к нему. Андроник жеманился и шутил над собранием. Тогда более жаркие из приверженцев Андроника, схватив его обеими руками, посадили на златотканное ложе, на котором восседал царь. Другие сняли с него дымчатую {347} пирамидальную шапку и возложили на его голову огненного цвета повязку, третьи облекли его в царскую одежду. На следующий день, когда в Великой церкви началось провозглашение царей, порядок в провозглашении имен был изменен: имя Андроника возглашено было прежде, а имя Алексея снесено на второе место. И причина на это нашлась как нельзя более прекрасная и благовидная: неприлично, говорили, ребенка, человека, еще не достигшего совершенного возраста и безбородого, упоминать прежде Андроника, седовласого, внушающего почтение своей мудростью и одаренного от природы обширным умом. Когда же, наконец, и сам Андроник вступил в священный кров, чтобы быть венчанным, он в первый раз показался перед людьми веселым, оставил свой зверский и страшный взгляд и обещал многим просителям перемену дел к лучшему. Но все это были явная ложь и пустые обещания обманщика; и веселое выражение лица, представлявшее самый тощий вид человеколюбия, только на время прикрывало внутреннюю свирепость. Вошедши в храм, он, после того, как над ним совершено было все, что обыкновенно совершается при венчании царей, и когда настало время, приступает к принятию пречистых Таинств и причащается небесного хлеба. Затем, подойдя к чаше, он поднял руки и, притворившись растроганным, в слух почти всех, бывших тогда в св. алтаре, поклялся страшными тайнами, что он принял царскую власть единственно из {348} желания помочь ему и поддержать его власть, указывая при этом на стоявшего тут царя и племянника своего Алексея, которого спустя несколько дней удавил и бросил в море. Выйдя из храма с чрезвычайно блистательной свитой копьеносцев и множеством щитоносцев (это потому, что он крайне боялся за себя) и миновав храм Христа Спасителя, что в Халке, он ускорил поезд; ехал не медленным шагом и не с остановками, как обыкновенно делают императоры при торжественных шествиях, но пустил коня вольным шагом. Это подало повод к различным толкам; одни говорили, что он так делал от страха, а другие подозревали в этом нечто другое. По прибытии в большой дворец, отслужив благодарственное молебствие по поводу вступления на царство, он стал помышлять о новых злодеяниях. Решившись умертвить царя Алексея, он снова созывает совет из своих приятелей и собирает соучастников своих гнусных оргий. Они тотчас все воскликнули стих Гомера: «Вредно многоначалие, да будет один повелитель, один царь», старость орла — молодость жаворонка, и определили царю Алексею вести частную жизнь. И уже не упоминали теперь о непонятных для народа причинах, не говорили о воспитании, о лучшем поддержании власти, о чем вчера и третьего дня любили толковать в многолюдных собраниях и чем защищали свое дело, когда кто-нибудь, живя уединенно в великолепном Константинополе, не знал до того времени этих происше-{349}ствий и, совершенно не понимая, для чего все это делается, спрашивал их о причине. Но не успели еще вполне узнать в городе о сказанном определении, как это лукавое сборище уже произнесло смертный приговор царю. Бывшие в этом собрании прямо одобрили и бесстыдно повторили слова из книг Соломона: «Свяжем праведника; он не нужен нам, и даже смотреть на него тяжело». Вследствие того, Стефан Агиохристофорит, Константин Трипсих и некто Феодор Дадиврин, начальник ликторов, напали на него ночью и удавили тетивой лука. Когда тело покойника принесли к Андронику, он толкнул его ногой в бок и обругал его родителей, назвав отца клятвопреступником и обидчиком, а мать бесстыдной и всем известной кокеткой; потом иглой прокололи ему ухо, продели нитку, прилепили к ней воск и приложили печать, которая была на перстне Андроника. Затем приказано было отрубить голову и тотчас принести к Андронику, а остальное тело бросить в воду. Когда приказание было исполнено, голову тайно бросили в так называемый катават, а тело, закупоренное в свинцовом ящике, опустили на дно моря. Судном, на котором везли этот несчастнейший груз, с песнями и плясками управляли два знаменитых человека, именно: каниклий Иоанн Каматир, бывший впоследствии архипастырем главного города Болгарии, и Феодор Хумн, занимавший должность халтулярия. {350}

Примечания

* Город в Малой Азии, близ Пафлагонии.

** Указание на рассказ, по которому Юпитер по жалобе Юноны на преследования Иксиона подставил ему в виде Юноны Нефелу, что означает «облако».

* Именем городского епарха назывался начальник города Константинополя.

* Милионом или Милием — Μιλιον — называлось обширное здание со сводами и арками, украшенное статуями и разными фигурами. Оно было устроено и названо по примеру римского Миллиария (Milliare), от которого начинались все римские дороги. Bandur. Antiqu. Constant. tom. 2. p. 366.

** Августеоном — Αυγουστιων — называлась обширная площадь между Софийским храмом и большим, или главным, дворцом. Ее устроил и назвал Константин Великий в честь своей матери Елены, которую провозгласил Августой и которой статую поставил на .этой площади. Она со всех четырех сторон обнесена была портиками и обставлена великолепными зданиями. Вход в нее был с разных сторон сквозь ворота. Bandur. libr. cit. pag. 359—360. conf. Ducang. Descript. S. Sophiae. p. 81—82. Edit. Bonn.

* Такое, название получил этот храм оттого, что находился близ места. на котором стояли статуи двух лошадей (δυο и ππος), воздвигнутые императором Фокой. Bandur. 1. cit. p. 367.

* У Кодина в списке придворных должностей великий этериарх занимает 15-е место. В круг его обязанностей, кроме распоряжений при выходе императора, входило принимать приходящих изгнанников, отчего, по Кодину, он получил и название этериарха, как принимающий этеров (ταιρους), или друзей. В отличие от подчиненных ему этериархов, он назывался великим. По другому мнению, этериарх получил свое название от ταιρεία, а этерией называлась когорта охранного при особе царя войска, составленного из одних иностранцев. Этерия была большая и малая — отсюда различие этериархов. Главная их обязанность состояла в охранении особы царя от подозрительных лиц. Codin. de off. pp. 36 et 190. Conf. Reisk. comment. ad Const. Porph. de cerem. pp. 55—56.

* Так называлась местность в Константинополе за земляной стеной, построенной Константином, и называлась потому, что здесь стояла статуя (κιονίον) Константина. Bandur. Antiquit. Constan. t. 2. p. 563. ed. Venet.

* Та и другая Феодора были двоюродные сестры. Первая была дочь брата Мануилова, севастократора Исаака, бывшая в замужестве за Балдуином; а вторая — дочь другого брата Мануилова, севастократора Андроника.

* Созополь и Атталия — города в Памфилии, а Котиаий или Котиэй во Фригии.

* У Кодина в списке придворных должностей нет должности вилосудьи — κριτης του βλου; но в других списках она занимает пятьдесят четвертое место. Из слов Вальсамона (Meditat. de Chartophylace): δώδεκας του βλου κα του πποδρόμου κριτν видно, что таких судей было несколько. Чем они отличались от других судей — неизвестно.

* У Кодина в каталоге придворных должностей этот чиновник — έπ των δεσεων — занимает сорок четвертое место. На его обязанности было принимать просьбы, подаваемые царю во время его выездов. Codin. de offic. Рр. 11 et 39.

** Т. е. многоценной.

Вернуться к оглавлению

Здесь читайте:

Алексей II Комнин - Византийский император, правивший 1180—1183 гг. Сын Мануила I. Род. в 1169 г. +1183 г.

Никита Хониат (Акоминат) (XII-XIII вв.), чиновник константинопольского двора, автор "Истории".

Византия (краткая справка).

Византия полная хронологическая таблица и по векам - | IV | V | VI | VII | VIII | IX | X | XI | XII | XIII | XIV | XV |

Иоанн II Комнин - Византийский император, правивший в 1118-1143 гг. Сын Алексея 1. Род. 13 сент. 1087 г. + 7 апр. 1143 г. Иоанн III Дука Ватац - Никейский император в 1221/1222— 1254 гг.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА