Никита Хониат

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Византийские историки,

переведенные с греческого при Санкт-Петербургской Духовной Академии

Санкт-Петербург

в типографии Григория Трусова.

1860.

Миниатюра из рукописи, хранящейся в Венской национальной библиотеке.
1-я половина XIV века.

Никиты Хониата

История,

начинающаяся с царствования Иоанна Комнина

Том 1.

Перевод под редакциею профессора В. И. Долоцкого.

[Важность и значение истории вообще]

1. История придумана на общую для всех пользу в жизни; из нее немало выгод могут извлечь люди, стремящиеся к совершенству. Зная события давно минувшие, она и объясняет свойства человеческие, и сообщает разнообразную опытность тем, кто имеет душу возвышенную и питает врожденную любовь к добру. Осмеивая порок и превознося добродетель, она людей, склонных к добру и злу, большею частью удерживает от зла и побуждает преуспевать в добре, если только они не от постыдной привычки и не от дурных наклонностей не радят о многолюбезной добродетели. К тому же люди, вошедшие в историю, становятся некоторым образом бессмертными, хотя они заплатили дань смерти и давно уже окончили свою жизнь; потому что о них хранится хорошая или дурная слава, смотря по тому, хорошо или худо они жили. Душа их перешла в другую жизнь, и тело разложилось на свои составные части, а {1} о том, что они сделали в жизни, будут ли то дела святые и праведные или беззаконные и ненавистные, жили ли они благополучно или испустили дух в несчастии, громко говорит история. Поэтому история справедливо может быть названа также и своего рода книгой живых, и звучной трубой, которая как бы из могил воскрешает давно уже умерших и выставляет их на вид всякому желающему. Таково-то, сколько я могу сказать вкратце, значение истории! А самим занимающимся ею она столько доставляет удовольствия, что, конечно, никто не будет столь безрассуден, что почтет что-нибудь другое более приятным, чем история. В самом деле, что могли бы знать и о чем могли бы рассказывать охотникам послушать лишь люди состарившиеся, и прожившие больше Тифона*, и трехсотлетние старики, если бы они, оставаясь еще в живых, расшевелили свою память и отрыли в ней дела давно минувшие, то самое расскажет и любитель истории, хотя бы он еще не вышел из возраста юноши. Посему-то и я не решился пройти молчанием столь многих и столь важных событий, которые совершились в мое время и несколько раньше и которые достойны памяти и повествования. И вот эти-то события я и делаю известными потомству в настоящей моей книге. {2}

А так как и сам я очень хорошо понимаю, да и другие легко могут сообразить, что история чуждается, как несоответственного ей, повествования неясного, с выражениями околичными и периодами запутанными, а, напротив, любит изложение ясное, не только как сообразное со словами мудрого, но и как особенно ей приличное, то, надеюсь, мое сочинение не совсем будет чуждо и этого достоинства. Я вовсе не заботился о рассказе пышном, испещренном словами непонятными и выражениями высокопарными, хотя многие очень высоко ценят это или, вернее сказать, оставляют прошедшее и настоящее и долго упражняются в этом, как будто бы в каком-нибудь особенно важном деле. Напротив, я и в этом отношении всегда предпочитал поступать согласно с требованиями истории и не любил делать ей насилие или совсем выходить из ее пределов. Ей больше всего противна, как я уже сказал, речь искусственная и неудобопонятная, и напротив, она очень любит повествование простое, естественное и легкопонятное. Имея главной целью истину и совершенно чуждаясь ораторского красноречия и поэтического вымысла, она отвергает и то, что составляет их отличительный характер. Но так как, с другой стороны, при всей своей важности и достопочтенности история любит, чтобы ею занимались и землекопы, и кузнецы, и люди, покрытые сажей, желает, чтобы ее знали и лица, посвятившие себя военному искусству, не сердится и на женщин-поденщиц, когда они разбирают {3} ее; то она охотно допускает речь изящную и любит наряжаться, но — в одежду слов простую и чистую, а отнюдь не пышную и иноземную.

Что касается нашей «Истории», она при ясности будет в то же время, сколько возможно, и кратка. Но мы просим снисхождения у благосклонных читателей, если по изложенным причинам она не будет отличаться пышной и великолепной отделкой, тем более, что мы первые приступаем к изложению настоящего предмета. Мы решаемся пройти путем пустынным и непроложенным, а это и сопряжено с трудностями, и требует гораздо больших усилий, чем следовать за другими или идти прямо и неуклонно широким и царским путем,— разумею «Историю» других. Начнем же мы свое повествование с того, что случилось сряду после смерти первого из семейства Комниных, императора Алексея**, так как этим государем ограничили свой рассказ все бывшие до нас известные историки. Через это наше повествование будет в связи с тем, что они сказали, и рассказ, продолжаясь таким образом, уподобится течению реки, выходящей из одного источника, или же будет походить на ряд связанных меж-{4}ду собой колец, непрерывно тянущийся в бесконечность. Впрочем, жизнь самодержца Иоанна, который был преемником в правлении Алексею, мы расскажем в кратких и общих чертах и не будем говорить о нем с такой же подробностью, с какой скажем о последующих императорах, потому что мы и пишем о нем не то, что видели своими глазами и что поэтому могли бы рассказать подробно, но что слышали от тех из наших современников, которые видели этого царя, сопутствовали ему в походах против неприятелей и разделяли с ним битвы. Но во всяком случае лучше начать отсюда.

2. У императора Алексея Комнина было три сына и четыре дочери. Старший из сыновей был Иоанн, а старше всех детей у Алексея была дочь Анна, выданная замуж за Никифора Вриенния и имевшая титул кесариссы*. Царь и отец Алексей больше всех детей любил Иоанна и потому-то, конечно, решившись оставить его наследником царства, дал ему право носить пурпуровые сапоги и дозволил, чтобы его провозглашали царем. Напротив, мать и царица Ирина, отдав всю свою любовь дочери Анне, непрестанно клеветала на Иоанна перед своим мужем Алексеем, называла его человеком безрассудным, изнеженным, легкомысленным и {5} явно глупым и постоянно больше всего заботилась о том, чтобы царь переменил свое о нем решение. Порою же, как будто бы к слову, назвав Вриенния, она превозносила его всякого рода похвалами и как человека весьма красноречивого и не менее способного к делам, и как человека, знакомого со свободными науками, которые образуют нравы и немало содействуют будущим правителям к непостыдному царствованию. Алексей, слушая это и зная расположение матери к Анне, иногда притворялся занятым важнейшими и нужнейшими делами и показывал вид, будто совсем не обращает внимания на ее слова, иногда уверял, что он подумает о ее словах и не пренебрежет ее просьбой, а однажды не мог сдержать себя и сказал нечто в таком роде: «Жена, участница моего ложа и царства! Ужели ты не перестанешь советовать мне того, что благоприятно твоей дочери, стараясь нарушить похвальный порядок, как будто бы ты с ума сошла? Оставь меня в покое! Или лучше давай рассмотрим вместе, кто из всех прежних римских императоров, имея сына, способного царствовать, пренебрег им и предпочел ему зятя? Если же когда-нибудь и были подобные случаи, не станем, жена, считать законом того, что бывало редко. А надо мною и особенно стали бы громко смеяться все римляне** и меня сочли бы {6} за сумасшедшего, если бы я, получив царство не путем законным, но кровью родных и средствами, несогласными с христианскими постановлениями, при назначении наследника отверг своего родного сына и принял к себе македонянина»,— так он называл Вриенния, по его происхождению из Орестии***, одного из счастливых и важнейших городов Македонии. Впрочем, и после таких слов, сказанных с твердостью, Алексей опять перед царицей Ириной показывал вид человека, отнюдь ей не отказывающего, и всегда успокаивал свою жену притворным уверением, что он о ее словах размышляет. Это был человек как нельзя более скрытный, крайнюю осторожность всегда считал делом мудрым и обыкновенно не любил рассказывать о том, что хотел делать. Когда же настал конец его жизни и он лежал при последнем издыхании в великолепных палатах, построенных в Манганском монастыре4*, сын его Иоанн, видя, что отец приближается к смерти, и зная, что мать ненавидит его и заботится о предоставлении царства сестре, входит в сношение касательно плана своих действий с теми из родных, которые ему благоприятствовали и между которыми главным был брат Исаак. Вследствие этого, {7} тайно от матери, входит в спальню к отцу и, припав к нему как бы для того, чтобы оплакать его, тихонько снимает с его руки перстень с изображением печати. Некоторые, впрочем, говорят, что он это сделал с согласия отца, как это и можно заключать из того, что мы спустя немного скажем. Вслед затем Иоанн тотчас же собрал своих соучастников и, рассказав им о случившемся, поспешно отправился верхом в сопровождении оруженосцев к большому дворцу5*, причем как в самом Манганском монастыре, так равно и по городским улицам приверженная к нему толпа и жители города, собравшиеся по слуху об этом событии, приветствовали его царем-самодержцем. Царица Ирина, мать Иоанна, испугавшись этих происшествий, послав за сыном, звала его к себе и убеждала удержаться от его предприятия. Но так как Иоанн, вполне отдавшись своему делу, нисколько не обращал внимания на мать, то она побуждает Вриенния присвоить себе царство, обещая ему свое содействие. Когда же увидела, что и тут расчеты ее не удаются, приходит к мужу, распростертому на одре и лишь кратким дыханием обнаруживающему в себе жизнь, повергается на его тело и, проливая слезы, как источник черной воды, громко жалуется на сына за то, что он еще при жизни отца, затеяв заговор, похищает царство. Но муж ничего не ответил на {8} ее слова, будучи, естественно, занят при конце жизни другими важнейшими делами, помышляя о наступающей кончине и обращая взоры к Ангелам — посмертным душеводителям. Когда же царица стала сильнее настаивать и крайне огорчалась поступками сына, Алексей принужденно улыбнулся и поднял руки к небу. Это он сделал, вероятно, от радости, которую испытал, узнав о случившемся и желая возблагодарить за то Бога, а может быть, этим он хотел выразить упрек и укоризну жене за то, что она заводит речь о царстве в минуты разлучения души с телом, или, наконец, чрез это он испрашивал у Бога прощения в своих согрешениях. Но жена подумала, что муж непременно радуется полученному от нее известию, и потому, как совершенно потерявшая все прежние надежды и обманувшаяся в обещаниях, с глубоким вздохом сказала: «Муж! Ты и при жизни отличался всевозможным коварством, любя говорить не то, что думал, и теперь, расставаясь с жизнью, не изменяешь тому, что любил прежде». Между тем Иоанн, прибыв к большому дворцу, нелегко нашел в него доступ, потому что стража не довольствовалась тем, что он показал перстень, но требовала еще и другого доказательства на то, что он прибыл туда по приказанию отца. Вследствие этого дворцовые ворота, будучи несколько приподняты с одного конца широкими медными полосами, падают на землю, и таким образом и сам он легко вошел, и с ним вошли его {9} оруженосцы и родственники. В то же время немало вторглось людей и из случайно сбежавшейся и сопровождавшей его толпы, которые и стали грабить все, что ни попало. Когда же ворота снова были заперты, то и бывшие вне дворца не могли больше входить в него, и те, которые вошли, не имея позволения выходить, в течение многих дней жили в нем вместе с царем. Это было в пятнадцатый день месяца августа. А в следующую ночь царь Алексей скончался, царствовав тридцать семь лет и четыре месяца с половиной. На другой день рано утром мать тотчас же посылает за Иоанном, приглашая его выйти к торжественному выносу отцовского тела, которое немедленно имеет быть поднято и отвезено в монастырь, воздвигнутый Алексеем во имя человеколюбца Христа. Но Иоанн не послушался матери и отказался от приглашения не потому, чтобы он пренебрегал властью матери или не хотел отдать честь отцу, но потому, что опасался за свою еще не утвердившуюся власть и боялся соперников, которые втайне горели еще желанием царствовать. Посему-то сам он не оставил дворца, держась его, как полипы держатся за камни, а большую часть бывших с ним родных отправил на вынос отца.

3. Когда же прошло много дней и он был уже в безопасности, то дозволил всякому желающему и входить во дворец, и выходить из него и стал распоряжаться государственными делами по своему усмотрению. С людьми, близ-{10}кими к нему по родству и дружбе, он обходился сообразно с их достоинством и отдавал каждому соответственную ему честь. А к родному брату Исааку до того был привязан, что казалось, сросся с ним и дышал одним с ним воздухом; отчасти потому, что и тот любил его больше всех, но особенно потому, что он исключительно или по крайней мере преимущественно помог ему получить царство. При самом начале царствования он разделил с ним свое седалище и трапезу и удостоил его провозглашения, соответствующего достоинству севастократора*, которым Исаак почтен был от отца своего Алексея. И надзирателями над общественными делами он также сделал людей, близких ему по крови, именно Иоанна Комнина, которого почтил и достоинством паракимомена**, и Григория Таронита, бывшего протовестиарием***. Но так как Иоанн хотел распоряжаться всем по своему {11} произволу, вел себя надменно и был горд, как никто другой, то скоро сложил с себя звание надзирателя за общественными делами. Напротив, Григорий, исполняя обязанности своего звания, вел себя скромно и не выходил из пределов своей власти и потому пользовался ею постояннее. Впоследствии ему придан был в товарищи некто другой Григорий, по прозванию Каматир. Это был человек знаменитый, но рода незнатного и отнюдь не богатого. Будучи принят царем Алексеем в число секретарей, он объезжал провинции, назначал им подати и, собрав через то огромное богатство, захотел через брак породниться с царем. И когда действительно женился на одной из его родственниц, сделан был секретологофетом*. Но больше всех имел силы при этом царе и пользовался первыми почестями Иоанн Аксух, родом персиянин. В то время, как Ваймунд на походе в Палестину освободил из-под власти персов главный город вифинский — Никею, вместе с городом взят был и Аксух и представлен в дар царю Алексею. Так как он был ровесником царю Иоанну, то принят был в товарищи ему по забавам и сделался самым любимым лицом между всеми служившими в комнатах и при спальне. А когда Иоанн взошел {12} на царство, он, будучи почтен званием великого доместика**, получил такую силу, какой никто не имел при прежних царях, так что многие из знаменитых людей по своему родству с царским домом, случайно встретившись с ним, сходили с коня и отдавали ему поклон. Впрочем, руки этого человека были не только опытны в войне, но и скоры и готовы на благотворение нуждающимся. А такое его великодушие и благородство характера много прикрывали незнатность его рода и делали его любимым у всех.

Но царю не исполнилось еще и года, как уже родные, неизвестно каким образом, из ненависти и зависти устраивают против него заговор. Составив злой умысел и поклявшись друг другу в верности, все они пристают к стороне Вриенния и предоставляют ему царство, как человеку, который знает словесные науки, одарен царской наружностью и имеет преимущество перед другими по родству с царем, потому что, как мы выше сказали, он был женат на сестре царя, кесариссе Анне, которая также занималась главной из всех наук, философией, и была сведуща во всем. И когда царь ночевал в филопатийском цирке, находящемся недалеко от земляных ворот, они, верно, ночью напали бы на него с {13} оружием убийц, наперед подкупив богатыми дарами начальника над городскими воротами, если бы Вриенний не расстроил их замысла. По своей обычной беспечности и недостатку энергии, нужной для овладения царством, он и сам забыл об условии и спокойно оставался дома и был причиной охлаждения жара в заговорщиках. Говорят, что при этом случае кесарисса Анна, негодуя на такую беспечность своего мужа, от ярости скрежетала зубами, как жестоко обиженная, и горько жаловалась на природу, немало обвиняя ее в самых срамных выражениях за то, что ее она сделала женщиной, а Вриенния мужчиной. Когда же днем заговорщики были открыты, ни один из них не был ни изувечен, ни наказан бичами, но все были лишены имущества. А спустя немного времени и самое имущество было возвращено большей части из них, начиная с самой зачинщицы заговора кесариссы Анны, которой прежде всех царь оказал человеколюбие. Поводом к этому было вот какое обстоятельство. Когда царь Иоанн осматривал имущество кесариссы, сложенное в одном доме и состоявшее из золота, серебра, всякого рода сокровищ и разнообразных одежд, то при этом случае сказал: «Со мной случилось не то, чего бы следовало ожидать по обыкновенному порядку: родные оказались мне врагами, а чужие — друзьями; поэтому нужно, чтобы и богатство их перешло к друзьям»,— и действительно приказал великому доместику взять все себе. Но тот, поблагодарив {14} царя за столь великую щедрость, попросил у него дозволения сказать свое мнение и, когда получил это дозволение, сказал: «Хотя сестра твоя, царь, покусилась на дело беззаконное и крайне преступное и самим делом отреклась от родства с тобой, но с потерей естественного расположения не потеряла и природного названия; а оставаясь родной сестрой доброго царя, она через раскаяние, при пособии природы, опять может снискать ту любовь, которую теперь погубила по безумию. Пощади же, государь, однородную, оскорбившую твое державное величество, и накажи человеколюбием ту, которая уже открыто признает себя побежденной твоей благостью; отдай ей и это лежащее на глазах имущество, не как справедливый долг, но как добровольный дар. Ведь она с большим правом, чем я, будет владеть этим имуществом, так как оно составляет ее отцовское наследство и опять перейдет в ее потомство». Убежденный или, вернее сказать, тронутый этими словами, царь охотно согласился на представление Аксуха, сказав: «Я был бы недостоин царствовать, если бы ты, пренебрегши столь великим и столь легким приобретением, превзошел меня в человеколюбии к моему семейству». И действительно, он все возвратил кесариссе и примирился с ней. Что же касается матери и царицы Ирины, она отнюдь не была уличена в участии в заговоре против сына; а напротив, узнав впоследствии о заговоре, она, говорят, даже произнесла {15} и это мудрое правило: «Надобно искать царя, когда его нет, и не трогать его с места, когда он есть» — и притом сказала: «Какое великое мучение готовили мне убийцы моего сына,— мучение, без сомнения, более тяжкое, чем муки, испытанные при его рождении! Эти последние вызывали, по крайней мере, на свет плод, носимый во чреве, а то, исходя из глубины ада и проходя сквозь мою утробу, причиняло бы мне непрестанную скорбь».

4. После сего царь, видя, что персы ни во что ставят договор, заключенный с его отцом, и во множестве нападают на города, расположенные во Фригии при реке Меандре, с началом весны выступил против них в поход и, после многократных побед над ними в сражениях, овладел Лаодикией и окружил ее стенами, изгнав Алпихара, которому вверена была ее защита. Затем, приведя в надлежащий порядок и все прочие дела, он возвратился домой; но, прожив в Византии недолго, он снова оставляет дворец и переселяется в лагерь для предотвращения варварских набегов, справедливо полагая, что, в случае неготовности отразить их, они легко могут нанести большой вред. Он охотно проводил время в походах, надеясь через это достичь двух весьма важных выгод: и охраны своих провинций, которая обеспечивается по большей части таким движением войск в открытом поле; и обучения военным делам и окреплости своих легионов, которые, живя не в домах, трудом и по-{16}том закаляются, как раскаленное железо от погружения в воду. Итак, он выступает в поход с намерением овладеть Созополем, городом Памфилии. Но как нелегко было взять этот город силой и по причине находившегося в нем гарнизона, и по труднодоступной и скалистой местности, на которой он был расположен, то царь по божественному внушению употребляет следующую хитрость. Поручив конницу некоему Пактиарию, он приказывает ему как можно чаще появляться в виду Созополя и бросать на стены стрелы; если же неприятели выйдут — бежать назад и, не вступая в сражение, проходить узкие и лесистые тропы, находящиеся недалеко от города. Как царь приказал, так Пактиарий и делал. И как персы часто выходили из Созополя и далеко преследовали Пактиария, то он искусно вводит в обман неприятелей, поставив в узком месте засаду. При одном из таких нападений турки, не предполагая засады, особенно упорно и далеко преследовали римлян, так что неосторожно прошли и теснины. Тогда бывшие в засаде римляне, видя, что персы беззаботно во всю мочь гонятся за их товарищами и думают лишь о том, как бы догнать бегущих, тотчас же поднимаются из засады и идут прямо к Созополю. Когда же вскоре затем и бегущие обратились назад, то турки очутились в середине и, не имея возможности ни опять войти в город, потому что вышедшие из засады римляне заняли входы, ни убежать от тех, которые прежде {17} бежали, а теперь теснили их сзади, частью были переловлены, частью легко побиты мечами, и лишь немногие спаслись благодаря отличному качеству своих лошадей. Таким-то образом Созополь взят был римлянами по одному благоразумному распоряжению царя. Вслед затем царь овладел крепостью, которая называлась Иеракокорифитис (ястребиная вершина), и покорил весьма многие другие города и укрепления, прежде платившие дань римлянам, а тогда бывшие в союзе с персами.

На пятом году своего царствования Иоанн выступает в поход против скифов, которые стали опустошать Фракию, уничтожая хуже саранчи все, что ни встречалось. Собрав римские войска, он вооружился сколько можно сильнее не только потому, что неприятелей было почти бесчисленное множество, но и потому, что варвары выказывали надменность и с хвастовством смело и сильно наступали. К тому же он, кажется, вспомнил, что потерпел прежде, когда римским скипетром владел Алексей Комнин и когда занята была Фракия и опустошена большая часть Македонии. Сначала, употребив военную хитрость, царь отправляет к скифам послов, которые говорили одним с ними языком, чтобы как-нибудь склонить их к договору и отклонить от войны всех или, по крайней мере, некоторых из них, так как они разделялись на многие племена и отдельно раскидывали свои шатры. Заманив к себе этим способом некоторых из их начальников, он оказал {18} им всевозможную ласковость, предложил роскошное угощение, очаровал и обворожил их подарками, состоявшими из шелковых одежд и серебряных чаш и кастрюль. Отуманив и расстроив такими ласками умы скифов, он решился, нисколько не медля, вывести против них войско и вступить с ними в сражение, пока они находятся еще в нерешимости и склоняются то туда, то сюда, то есть и думают заключить с римлянами союз, вследствие сделанных им обещаний, и хотят отважиться на войну, как уже прежде привыкшие побеждать. Итак, поднявшись из пределов Верои, где стоял лагерем, он в сумерки нападает на скифов. Тогда происходит страшная свалка и завязывается ужаснейшая из когда-либо бывших битва. Ибо и скифы мужественно встретили наше войско, наводя ужас своими конными атаками, бросанием стрел и криками при нападениях, и римляне, однажды вступив в бой, решились сражаться с тем, чтобы победить или умереть. При этом и сам царь, имея при себе друзей и определенное число телохранителей, всегда как-то являлся на помощь там, где была опасность. Между тем скифы, руководимые одной нуждой, изобретательницей всего полезного, из предосторожности ухитрились во время этой битвы вот на что. Собрав все повозки, они расположили их в виде круга и, поставив на них немалое число своего войска, пользовались ими как валом. Вместе с тем, оставив между ними косые проходы, они, когда {19} теснимы были римлянами и принуждены были бежать, уходили за повозки, как за крепкую стену, и оттого не подвергались невыгодам бегства, а потом, отдохнув, опять выходили оттуда как бы через отверстые ворота и мужественно сражались. Таким образом, эта битва была почти настоящим штурмом стен, внезапно воздвигнутых скифами среди открытого поля, и оттого римляне напрасно истощались в усилиях. Тогда-то Иоанн показал своим подданным образец мудрости, ибо он не только был умный и находчивый советник, но и первый исполнял на деле то, что предписывал военачальникам и войскам. То было дело необыкновенное и свидетельствовало о его великом благочестии. Когда неприятели всей массой напали на римлян и с особенной отвагой вступили в бой и когда римские фаланги изнемогали, он, став перед иконой Богоматери и с воплем и с умоляющим видом взирая на нее, проливал слезы, более горячие, чем пот воинов. И не бесплодно было это его действие; напротив, он тотчас же облекся силой свыше и прогнал войска скифские, как некогда Моисей простертием рук рассеял полчища амаликитян. Взяв телохранителей, которые защищаются длинными щитами и заостренными с одной стороны секирами, он несокрушимой стеной устремляется на скифов. И когда устроенное из повозок укрепление ими было разрушено и оттого бой сделался рукопашным, враги опрокидываются и обращаются в бесслав-{20}ное бегство, а римляне смело их преследуют. Тогда тысячами падают эти жители повозок, и лагери их разграбляются. Что же касается до военнопленных, то их оказывается бесчисленное множество, равно как и тех, которые добровольно отдались из любви к пленным единоземцам, так что из них в одной западной римской провинции составлены были целые селения, от которых небольшие остатки существуют еще и доселе. Немалое также число их включено было в союзные когорты, но еще более значительные толпы, взятые войском, были проданы.

5. Одержав столь знаменитую победу над скифами и достигнув такого великого торжества, Иоанн воздает благодарение Богу, учредив в память этого события и во свидетельство благодарности так называемый у нас праздник печенегов. Затем, спустя немного времени, он объявил поход и против триваллов, которых другие называют сербами, за их неприязненные действия и за нарушение договоров. Сразившись с ними и одержав над ними полную победу, он принудил к миру и этих варваров, которые, впрочем, и не отличались воинскими доблестями и потому всегда находились под властью соседей. Вынесши отсюда огромную добычу и обогатив добычею войско, он взятых в плен людей перевел на Восток и, назначив им жилище в никомидийской области и наделив большим количе-{21}ством земли, часть из них включил в войско, а часть обложил податью.

Когда у этого царя родились дети мужского пола, то старшему сыну, по имени Алексей, он дал право носить порфиру и обуваться в красные сапоги и дозволил вместе со своим именем провозглашать и его имя, когда народные толпы приветствуют его именем римского самодержца; а второго после него сына Андроника, и следующего за ним Исаака, и потом четвертого — Мануила почтил достоинством севастократорским. Рассказывают, что царь видел во сне, будто нововенчанный сын его Алексей сидит на льве и управляет им, держа его за уши, за неимением другого средства управлять этим животным. Смысл этого сновидения был тот, что Алексея будут только именовать и провозглашать царем, действительно же царской власти он не получит. Так и случилось, потому что спустя немного времени Алексей скончался.

Около летнего времени гунны, нарушив прежде заключенные дружественные договоры, перешли Дунай, опустошили Враницову, разрушив ее стены и перенесши камни в Зевгмин, и разграбили Сардику. Тайной причиною этого неприязненного действия было то, что Алмуз, родной брат Стефана, начальствовавшего над гуннами, ушел к царю и был принят им чрезвычайно ласково, а благовидным и открытым предлогом — то, будто жители Враницовы разбойнически нападают на приходящих к ним {22} для торговли гуннов и поступают с ними весьма худо. Так как это несчастье случилось неожиданно, то царь благоразумно ограничил тогда свои оборонительные действия прибытием в Филиппополь и изгнанием из него гуннов. Но последующее затем время он употребил на то, чтобы все приготовить к обороне своих и отмщению врагам: собрал войско, устроил быстрые на ходу суда, ввел их через Понт в Дунай и таким образом водой и сушей предстал перед неприятелями. Переплыв реку на адмиральском корабле и переправив войско на противоположный берег, он конницей и копьями рассеял собравшуюся толпу гуннов. Затем, оставшись в неприятельской земле и пробыв в ней долее обыкновенного, он овладел Франгохорием, этой плодоноснейшей частью земли гуннов, которая расстилается обширными равнинами между реками Савой и Дунаем, принудил к сдаче Зевгмин и, достигнув самого Храма, овладел огромной добычей. Наконец, после нескольких новых сражений, заключив и с этим народом выгодный и прочный мирный договор и своими многократными успехами в войне заставив искать дружбы с собой и прочих варваров, сопредельных римлянам на Западе, он признал необходимым привлечь к себе каким-нибудь образом и племена отдаленные, и особенно те, которые, занимаясь торговлей и промыслами, приезжают на кораблях в Константинополь. И действительно, он склонил к дружбе с собой приморскую Италию, которая обык-{23}новенно на всех парусах летела в царствующий город. Когда же таким образом водворен был мир с народами западными, он перевел войско на Восток и решился напасть на персо-армян, владевших Кастамоной. С этой целью, пройдя Вифинией и Пафлагонией, он приходит к тому месту и, при пособии множества лестниц и поставленных вокруг города осадных машин, овладевает Кастамоной, а начальствовавшего над ней персо-армянина заставляет в отчаянии бежать. Выведя отсюда значительную толпу взятых в плен персов, он возвратился в Византию и, назначив по поводу этой победы триумф, приказал соорудить колесницу и отделать ее серебром. Чудное произведение была эта колесница, украшенная по местам даже камнями, хотя и не самыми дорогими! Когда настал день, назначенный для торжественного шествия, улицы украсились всякого рода коврами, протканными золотом и пурпуром; были тут и изображения Христа и святых, которые художническая рука отпечатлела на покрывалах так, что их можно было принять за живые, а не вытканные. Стоили также удивления и деревянные подмостки, устроенные для зрителей по обеим сторонам дороги. Так была приготовлена и убрана та часть города, которая идет от восточных ворот до самого большого дворца. Великолепна была колесница, но и везли ее четыре прекрасные лошади, шерстью белее снега. Царь сам не взошел на колесницу, но поместил на ней икону Богома-{24}тери, так как она была причиною его радости и восторга, от которого он был вне себя, и ей, как непобедимой воеводе, вместе с ним начальствовавшей над войском, он приписывал победы. Назначив первым при себе вельможам вести за узду лошадей и поручив близким родным попечение о колеснице, он сам пешком шел впереди, неся крест. Войдя в храм, которого наименование взято от премудрости Божией, он перед лицом всего народа воздал благодарение Господу Богу за успешные дела свои и затем отправился во дворец.

Но немного прошло после того времени,— так что едва успел он показать себя своим подданным и насладиться зрелищами, да и солдаты после долгого отсутствия едва успели побывать в своих домах, дать отдохнуть лошадям и отточить копья,— как он опять выступил в поход против Кастамоны. Причиною было то, что владевший в то время каппадокийской страной персо-армянин Таисманий, напав на этот город с большим войском, взял его силой и истребил мечом римский гарнизон. Прибыв на место, царь узнал, что Таисмания нет уже в живых, что Кастамоной правит какой-то Магомет, который находился во вражде с начальником города Иконии Массутом. Пользуясь этим благоприятным обстоятельством для усиления своих средств, он заключает с Массутом союз и, получив от него вспомогательное войско, нападает на Магомета. Тогда Магомет, видя, что он не в {25} состоянии бороться с двумя войсками, входит в тайное сношение со своим соплеменником Массутом и, забыв вражду, как многими другими представлениями, которые выставил ему на вид в письме, так особенно тем, что дела персов будут в дурном положении, если они не примирятся между собою и он останется в союзе с царем римским, убеждает иконийца Массута, оставив царя, соединиться с ним и подать ему помощь. Вследствие сего, когда спустя немного времени персы, высланные султаном на помощь царю, действительно ночью ушли от него, настоящий поход для римлян не был удачен. Поэтому царь отступил оттуда и расположился лагерем в городе, который им же был выстроен при реке Риндаке. Но потом он снова, с большей силой напал на Магомета и, возвратив римлянам Кастамону, захотел овладеть и Гангрою, одним из знаменитых и величайших городов понтийских, который не так давно подпал под власть персов.

6. С этой целью покорив сначала силой оружия окрестности города, он вслед затем стал укрепленным лагерем перед самым городом. Но как бывшие в городе персы думали о себе слишком много и ни на каком условии и договоре не соглашались впустить царя в город, то войска обложили городские стены и начали стенобитными машинами непрерывно поражать их в тех местах, где представлялась возможность овладеть ими. Когда же эти {26} труды оказались безуспешными как по силе оборонительных укреплений, так и по упорному мужеству, с которым сражались осажденные, то царь положил, оставя стены, бросать камни в дома, видимые с внешних высот, на которых римляне стояли лагерем. Тогда управляющие машинами, пользуясь открытой местностью, стали бросать круглые и легкие камни сколько можно дальше, так что, казалось, камни летели, а не были бросаемы машинами. От этого дома стали падать, крыши их проваливались и давили жителей, так что наконец и ходить по улицам было опасно и сидеть спокойно дома совсем невозможно. Частью от этого, частью вследствие упорной осады со стороны царя, но особенно по причине смерти начальствовавшего над Гангрой Таисмания, жители и сами сдались, и сдали город императору. Тогда царь вошел в город, вывел из него множество персов, оставил в нем гарнизон из двух тысяч римлян и затем возвратился в столицу. Но и этот город недолго оставался в руках Константинополя в числе других подвластных ему городов. Персы в большем, против прежнего, числе и в гораздо превосходнейших силах напали на него, осадили и принудили к сдаче голодом, между тем как царь был занят другими важнейшими делами и на них обращал все свое внимание.

После сего царь объявил поход в Киликию, желая отомстить царю Армении Левуну (Леону) за то, что он не только овладел несколь-{27}кими подвластными римлянам городами, но и покушался занять Селевкию. Собрав войска старые и присоединив к ним вновь набранные и взяв с собою достаточное количество продовольственных запасов на долговременный поход, он является у врат Киликии* и, пройдя ими без боя, занимает Адану и овладевает Тарсом. Но неудовольствовавшись этим, он ведет борьбу из-за целой Армении и, после того как одними из важнейших крепостей овладел по договору, а другие покорил силой, действительно становится обладателем всей этой страны. В это время он, между прочим, приступил и к одной стоящей на крутизне крепости, по имени Вакá; и так как жители не только не просили пощады, но даже не соглашались ни на какой мирный договор, то он, окопавшись валом, окружил крепость всем войском и решительно объявил, что не отступит отсюда, пока не сделается обладателем города, хотя бы ему пришлось поседеть и много раз быть засыпанным снегом. В то же время он представлял осажденным, сколько они получат от него благодеяний, если сдадутся и передадут ему укрепление, и напротив, как худо будет с ними поступлено, если они будут взяты силой оружия и увидят войско ворвавшимся в город. Но оказалось, что это он напевал аспидам, которые нарочно закрывают {28} уши, чтобы не слышать чар, произносимых волхвователем, и хотел вымыть эфиопа. Ибо и все вообще, кому вверено было начальство в крепости Вакá, нисколько не боялись сражения, и в особенности некто Константин, знаменитейший между армянами и превосходивший многих силою и храбростью. Этот человек не только возбуждал и одушевлял жителей к войне с римлянами, но и сам часто показывался из крепости и, стоя в вооружении на холме, который природа оградила скалой, а искусство окружило и укрепило стенами, осыпал царя бранью на греческом языке и нагло издевался в непристойных выражениях над его женой и дочерьми. Царю очень хотелось схватить и наказать этого нагло ругавшегося варвара; и так как он, надеясь на свою силу и чрезмерно хвастая крепостью своих мышц, смеялся и над царскими войсками и дерзко вызывал на единоборство с собой любого царского воина, то царь немедленно приказывает таксиархам** выбрать какого-нибудь сильного ратника, который мог бы сразиться с этим армянином. Когда выбран был из македонского легиона некто Евстратий, ему дали щит величиной в рост человека и вручили вновь отточенный меч. Вооружившись таким образом, Евстратий отделился от римских отрядов и, став у подножия холма, приглашал армянина {29} сойти несколько ниже, чтобы они могли сразиться на ровном месте, если он действительно хочет вступить в единоборство, а не напрасно и не по крайней глупости, сверх всего другого величается и этим. Константин, будучи воином и огромного роста, и отважного духа, принял эти слова македонянина за личную обиду. Оградившись белым квадратным щитом, на середине которого было изображение креста, он, как ниспадающая молния или как горная серна, выскакивающая из кустов, бросается на Евстратия и, подняв вооруженную мечом руку, непрерывно с неистовством бьет вдоль и поперек по щиту македонянина, так что постоянно ожидали, что он нанесет ему тяжкий удар. Царь со своей стороны не только потерял всякую надежду на успех, но и явно говорил, что македонянин не останется в живых. Несмотря, однако же, на то, что Константин так стремительно нападал, римляне криками ободряли Евстратия и побуждали его в свою очередь также поразить противника. Но Евстратий много раз поднимал руку и заставлял думать, что он ударит соперника, и, однако же, вопреки ожиданию, опускал ее, как будто бы какой-нибудь чародей отводил ее от удара и удерживал, когда она готова была поразить. Наконец, после долгого махания мечом, македонянин наносит такой удар, что рассекает пополам огромный и истинно гекторский щит Константина. При этом римляне с величайшим изумлением подняли радостный крик, а армянин, по-{30}теряв так неожиданно охранное оружие и не имея возможности долее оставаться на месте битвы, искал спасения в бегстве и с чрезвычайной поспешностью, как в опасности жизни, взбежал на холм. С тех пор, оставаясь в крепости, он не величался уже над римлянами и перестал со своих дерзких уст, как с тетивы, бросать в царя и в его род стрелы поносных речей. Когда же царь спросил македонянина, для чего и с какой целью он несколько раз поднимал руку, как бы намереваясь поразить противника, и только однажды нанес удар, тот отвечал, что у него было намерение одним ударом меча рассечь и щит и щитоносца; но так как он не мог осуществить своего намерения, потому что противник держал щит не прижатым к телу, но вдали от себя, то решился не терять напрасно времени, но сначала решительным ударом сокрушить щит и затем уже напасть на неприятеля, когда он останется без щита. Царь подивился этим словам и наградил Евстратия весьма большими дарами.

7. Немного дней спустя после того крепость принуждена была сдаться царю. Тогда и Константин был взят в плен, заключен в оковы и посажен на корабль, который через несколько времени должен был сняться с якоря и доставить этого узника в Византию; но армянин, будучи человеком дерзким и отважным, напав ночью на стражей, весьма многих из них убил и, сняв с себя оковы {31} при пособии бывших с ним слуг, спасся бегством. Впрочем, прежде чем успел затеять новые дела, он опять был схвачен и выдан царю.

Но не только при взятии крепости Вака царь боролся с трудностями, а еще и прежде ему стоило весьма много трудов занятие Анаварзы*. Этот город и сам по себе был многолюден, обнесен крепкими стенами и расположен на утесистых скалах, а тогда он сделался еще сильнее, потому что в нем, как в безопасном убежище, укрылись люди, вполне вооруженные и весьма храбрые, к нему прибавлены были новые укрепления и он снабжен был всякого рода машинами. Царь наперед послал к этому городу часть своего войска, и именно составленную из персидских отрядов, которые он взял прежде, при занятии Гангры, в намерении выведать через это расположения армян и с точностью узнать, что они имеют в виду. Но те, лишь только увидели персов, воспламенились против них гневом и, в уверенности, что они немедленно погибнут и не выдержат даже и первого их нападения, отворив ворота, выступили против них. В последовавшей затем битве они действительно одолевают персов и, обратив их в бегство, далеко преследуют. Но когда бегущие персы спустя немного времени остановились и обратились назад, потому что и римские легионы по-{32}доспели им на помощь, тогда битва принимает противоположный вид и армяне поневоле запираются в стенах. Вскоре затем к стенам подвозятся осадные машины и бросаемыми из них шаровидными камнями поражаются башни. Но и варвары не оставались при этом в бездействии: напротив, и они также, поставив на своих укреплениях машины, бросали в войско тяжелые камни и пускали раскаленные куски железа, и как в этом отношении имели решительный перевес над римлянами, то сначала весьма многие из римлян были ранены. Затем, одушевившись, армяне выходят из крепости и, произведя неожиданное и стремительное нападение, сжигают осадные машины, легко поджегши тростниковые циновки и плетенки, которыми для защиты покрыты были машины. Тут поднялся со стороны неприятелей громкий смех, начались радостные телодвижения, и многократные насмешки над римлянами, и бранные речи на царя, и продолжительная болтовня. Но это не надолго остановило военные действия и прекратило борьбу. Римляне наскоро исправили камнеметательные орудия, устроили для них покрышки и связи из глины и кирпичей и на следующий день снова начали поражать стены. Так как теперь бросаемые армянами раскаленные куски железа нисколько не вредили машинам, то все усилия неприятелей оказались бесплодными и прежний их смех и хохот обратились в плач. Ибо раскаленные куски железа, бросаемые из города, хотя и падали стремительно и про-{33}изводили жестокие удары, но, падая на мягкую, влажную, глинистую и рыхлую покрышку, оставались без действия: сила удара их мало-помалу ослабевала, пламя погасло, и потому они не производили ни одного из тех действий, для которых были бросаемы. Когда таким образом городская стена во многих местах была разрушена и доступ в город сделался удобным, многочисленные неприятели, прежде дерзкие и потрясавшие оружием, преклоняются перед царем и скорее по необходимости, чем по доброй воле, сдают ему город Анаварзу; да и то не тотчас, но после вторичной попытки защититься, после неоднократных сражений, после того как перешли за другую, смежную стену и опять отсюда также, как из-за первой стены, не без крови отражали и отбивали римлян.

Покорив подобным образом и лежащие около этого города крепости, царь отправляется в Келесирию и вступает в прекрасный город Антиохию, через который протекает Оронт и который освежает западный ветер с моря. Здесь он был принят с распростертыми объятиями и князем Раймундом, и всеми городскими жителями. Пробыв в этом городе довольно времени и сделав своим ленником князя, а вместе с ним и графа трипольского, он решился напасть на сопредельные с Антиохией города сиро-финикийские, бывшие в то время под властью агарян. С этой целью приблизившись к реке Евфрату, он подходит к одному городу, который туземцы называют Пизою. Здесь {34} неприятели выказали особенную храбрость в битве, и потому римляне отступили и были несколько времени преследуемы, так как передовая часть войска не могла устоять против бешеного и невероятно стремительного нападения врагов. Но когда потом вблизи показался царь, то его фаланга снова вступила в бой с неприятелями; и они, не выдержав натиска римлян, принуждены были укрыться за стенами, из-за которых с тех пор уже и не решались выходить. Этот город имел двойные стены и отчасти был опоясан глубоким рвом, отчасти огражден естественной скалой. Но когда многие из башен, не устояв под градом камней, рушились, агаряне потеряли мужество. Дерзкие и надменные, они теперь, когда укрепления не обещали им безопасности, обратившись к царю с просьбой, умоляют его о жизни и покупают ее ценой всего своего имущества. Отсюда царь отправил часть войска против городов и крепостей, лежащих за Евфратом, и собрал множество добычи. Затем, подарив Пизу графу едесскому и миновав Вемпец как такой город, который нетрудно было взять, потому что он лежал на ровном месте, выступил по просьбе князя антиохийского, который также был с ним в походе, против Халепа и Ферепа. Приблизившись к Халепу, который в древности назывался Верреей, он видит, что это город многолюдный и что в нем весьма много войска, которое тотчас же и вышло из-за стены, как только увидело римлян, {35} и стремительно напало на царские войска, но, потерпев поражение, укрылось за стену. И не теперь только, но и после несколько раз неприятели производили вылазку, хотя ни в одной не имели успеха. А однажды, когда сам царь объезжал город и осматривал стену, они тайно направили против него далекометные машины, но и тут не успели в своем намерении. Впрочем, на этот раз царь ничего не мог сделать с городом, частью по прочности его укреплений, частью по многочисленности бывшего в нем пешего и конного войска, а не менее того и по недостатку жизненных припасов, равно как дров и воды. Выступив отсюда, он овладел при первом же нападении Ферепом и, подарив его одному графу антиохийскому, перешел к другому городу, называемому на местном наречии Кафарда, который повелевает обширной страной, гордится подвластными ему в окрестности немаловажными крепостями и славится крепостью своих стен.

8. Овладев в короткое время и этим городом, царь идет далее и, направляя путь к Сезеру, располагается лагерем около Истрия, города Месопотамии, недалеко отстоящего от Сезера и всем как нельзя лучше снабженного. Разрушив мимоходом этот город и отдав его на разграбление солдатам, и в особенности тем скифским легионам, которые его взяли, он поднимается отсюда и подходит к Сезеру. Между тем жители этого города собрали весьма много вооруженных ратников, так как {36} сюда сошлись и соседние сатрапы. Соединившись в одно войско и составив один военный союз, они, перейдя протекающую там реку, выступили навстречу римлянам и, потрясая тростниковыми дротиками, на своих быстрых лошадях напали на царские фаланги. Но после многократных схваток царь одерживает победу, и тогда одни из неприятелей тонут в воде, а другие пронизываются копьями, так как тростниковые дротики, которые они бросали, отнюдь не оказали им нужной помощи, а доставили пособие слабое, ничтожное, одним словом, тростниковое. С этих пор, укрывшись за стены, они уже не делали вылазок, но, показываясь из-за земляных крыш, доставлявших им при этом важное пособие, действовали против римлян, предоставив им безнаказанно грабить и опустошать свою страну и брать крепости. И между тем как римляне это делали, царь, тщательно осмотрев фаланги и разделив их по нациям и племенам так, чтобы соплеменники помогали соплеменникам, одну часть их составляет из македонян, другую из так называемых избранников, третью из скифов и еще одну из персов, перешедших к римлянам во время прежних войн. Это соединение одноплеменников и это разделение войска на большое число отрядов, вооруженных различного рода оружием, еще больше устрашило неприятелей, и они, оставив упорное сопротивление, из-за внешних стен переходят за внутренние. Здесь, в течение многих дней, на близ-{37}ком расстоянии происходили схватки, стычки, и настоящие битвы, и единоборства храбрецов, и бегства, и отступления, и взаимное с той и другой стороны преследование. Хотя перевес всегда оказывался на стороне римлян, но и неприятели, несмотря на то, что во множестве падали от меча и засыпали сном смертным от стрел и были разрываемы на части камнями, бросаемыми из машин, несмотря на то, что и городские стены разрушались и падали,— все еще оставались непоколебимыми, так как их было бесчисленное множество, а притом они и сражались за свою жизнь, за своих жен и детей, да кроме того и за множество всякого рода богатства. Но, вероятно, и этот город был бы взят, покорился бы царю и потерял бы все свое богатство, и римляне больше прежнего прославились бы через то, что овладели им, если бы не пришли дурные вести и не заставили царя поневоле выйти оттуда. Эти вести говорили, что Едесса окружена персами и находится в опасности жестоко пострадать, если царь в самом скором времени не подаст ей помощи. Поэтому, получив от осажденных великолепные дары из драгоценнейшего вещества, и отличной породы лошадей, и шелковые материи, протканные золотом, и достопримечательный стол, но выше всего этого получив прекраснейший и необыкновенный крест, который был высечен из драгоценного светящегося камня и на котором искусство живо изобразило божественный лик несравненной Красоты, на которую глаза не {38} могут насмотреться,— царь снимает осаду и отправляется к Антиохии. Сезерские сарацины говорили, что между поднесенными царю дарами крест из лучезарного камня, равно как драгоценный и удивительный стол, давно уже приобретены их предками на войне, именно когда они взяли в плен бывшего римского самодержца Романа Диогена, разграбили его царскую палатку и, овладев лагерем, разделили между собой все, что в нем было. Во время отступления царя от Сезера на римлян нападают сзади персидские войска Заки и некоторых других знаменитых вождей на своих, почти как ветер, быстрых лошадях, наперед уже считая себя победителями и, по глупой варварской спеси, весьма мало ценя римлян. Но они обманулись в своих надеждах и не только не сделали ничего славного, а еще за свое хвастовство и надменность понесли от божественного правосудия достойное наказание да сверх того потеряли пленниками двух вождей, из которых один был сын Атапака, а другой — родной брат эмира Самуха. Когда царь подходил к знаменитому городу Антиохии, ему навстречу вышли все городские жители, так что даже наскоро устроили ему светлое входное торжество со священными изображениями и с великолепным убранством улиц. Из Антиохии, сопровождаемый благожеланиями и похвалами, он прибыл в пределы Киликии и потом вступил на путь, ведущий к Византии. Подвигаясь таким образом вперед в боевом порядке и держась {39} своих военачальнических правил, он посылает часть войска против иконийских персов, так как они в то время, как царь вступал в Сирию, воспользовавшись этим случаем, нападали на римлян. Победив и эту враждебную толпу, он опустошил неприятельскую землю и взял в плен много людей и разного рода скота, годного для работы и для езды. Таковы-то дела, совершенные этим самодержцем на Востоке в течение одного похода, продолжавшегося три года, заставившего всех говорить о себе и привлекшего к себе общее внимание.

9. В это же время возвратился к царю и родной брат, севастократор Исаак, который, как мы прежде сказали, больше всех помог ему получить царство. Разойдясь с братом вследствие ничтожного огорчения, он убежал из пределов римских. Вместе с ним бежал и странствовал и старший сын его Иоанн. Исаак был человек воинственный и храбрый, одаренный отличным ростом и прекрасной наружностью. Перебывав у многих других народов, он между прочим пришел и к сатрапу столичного города Иконии, постоянно имея в виду напасть на римские области и отомстить Иоанну. Но так как у него не было денег, а царь Иоанн всегда и везде славился своими военными действиями, то он не находил никого, кто бы сошелся с ним в его видах. Напротив, все даже отступали от него и, при первом слове о возмущении, изъявляли свое негодование и отказывались от его замыслов, как {40} бесполезных и для него, и для них отнюдь не достижимых. Поэтому, обходя местных начальников, он хотя везде, где останавливался, принимаем был почтительно, как человек, одаренный истинно царской наружностью и весьма знаменитый родом, однако же, наконец, понял, что напрасно, отделившись от родства, ведет бедственную жизнь, и возвратился к брату. Царь ласково принял и его и сына, виделся и говорил с ними и сердечно обнял их. Так-то сильна любовь, внушаемая родством. Хотя бы она на время и прекратилась, но опять скоро и легко восстанавливается. Потому-то и царь, сохранив вполне всю прежнюю привязанность, не скрывал в душе никакой тайной неприязни, как это любят делать люди, облеченные властью, которые до времени умеют скрывать свой гнев, а при случае со всей силой обнаруживают его. Вступив вместе с братом в Константинополь, он не больше радовался о победе, чем о возвращении брата. Да и подданные, со своей стороны, также прославляли эту внимательность царя: они не только гордились его трофеями и воссылали благодарения Богу за то, что Он сохранил его и возвратил победителем, но и радовались возвращению его брата.

Впрочем, царь недолго пробыл в Византии. Вследствие вторжения персов в открытые равнины, лежащие при реке Сангарии, он, несмотря на то, что был болен, немедленно выступил в поход. Устрашив неприятелей своим появлением и отняв множество разного рода {41} скота, он возвратился в Лопадий. Спустя немного времени, когда и царица со своим домом выехала в этот город, он воздвиг укрепления, употребив свободное от военных действий время не без пользы для римлян. Предполагая пробыть в этих местах долгое время, он приказал собраться сюда войску. По приказанию царскому войско действительно стало собираться; однако же, вследствие этого распоряжения, воины больше чем когда-либо находили его безжалостным, не знающим меры в походах, как будто бы он забыл или вовсе не думал о том, что римляне три года провели в восточной войне. Эта неприязнь к нему войска еще более усилилась оттого, что многие из воинов, бывших с ним в походе в Сирии, будучи задержаны на пути болезнью, недостатком продовольствия и потерей лошадей, не успели еще повидаться со своими домашними и между тем должны были идти не на родину, а отправляться прямо туда, где находился царь, быв к тому принуждаемы людьми, которые тщательно смотрели за дорогами и наблюдали за морскими переправами. Царь не мог не знать причины ропота, но показывал вид, будто не знает, чтобы не сказать — нисколько не обращает на то внимания. Он позволял войскам говорить пустые речи, а сам твердо держался своего решения, говоря, что он хочет иметь войска, которые соревновали бы ему, а отнюдь не тяготились и не скучали непрерывными походами. Предположив наказать варваров, тайно вторгшихся {42} в область Армениаков*, а вместе с тем захватить и Константина Гавра, который давно уже подчинил себе Трапезунт и управлял им в качестве тирана, он отправляется в поход через долину пафлагонскую для того, чтобы идти все прибрежными местами Понта. Это он сделал по двум причинам: частью для того, чтобы продовольствие доставлять войску из своих провинций, а частью для того, чтобы, в случае сражения, неприятели могли угрожать только с одной стороны, но не могли напасть с обеих сторон и через то легко окружить его. А этого он мог опасаться, потому что Кесарией в то время владел Магомет, о котором мы сказали выше, человек чрезвычайно сильный, покоривший часть Иверии и подчинивший себе некоторые места в Месопотамии. Отдаленный род свой он сливал с Арзакидами, а ближайшим образом происходил от Танисманиев, а это были люди отважные и храбрые и между всеми тогдашними обладателями восточных римских городов особенно могущественные и наглые. Таким-то образом царь, выступив из Лопадия, когда весна стала приближаться к концу, и проведя в походе все лето и лучшую часть осени, около зимнего солнцестояния стал лагерем в понтийском городе Кинте. Вторгшись отсюда в {43} неприятельскую землю, он перенес много несчастий. Страна каппадокийская и сама по себе холодна, климат ее суров, ветры пронзительны, а тогда наступила еще необыкновенная зима; оттого царь должен был бороться с разнообразными затруднениями. У него и продовольственные запасы совсем истощались, и лошади, как подъемные, так и боевые, погибали. Между тем неприятели, сделавшись от этого еще смелее,— так как нет ничего сокровенного и тайного, о чем молва не разгласила бы,— стали часто и неожиданно нападать на него. Нападая тайно, как разбойники, а иногда вступая в борьбу и явно, они всегда наносили вред римским фалангам, потому что, нападая внезапно густой, как туча, толпой, в надежде на быстроту своих коней, они исчезали с поля битвы, как будто бы уносимы были порывом ветра. Чтобы вознаградить потерю конницы, царь, со своей стороны, собирал со всего войска лучших лошадей и, раздавая их частью римлянам, которые умели сражаться пиками, но преимущественно тем из латинян, которые искусно владели копьями, противопоставлял этих всадников неприятелям, поручая им мужественно отражать нападения. Неприятели действительно не выдерживали атак этих копьеносцев и обращались в бегство. Этим-то средством, а равно и тем, что весьма многие из пешего войска держали поднятые вверх знамена для того, чтобы представить, что у них еще много конницы, царь достаточно оградил себя от нападений со {44} стороны персидских полчищ и таким образом достиг Неокесарии. Но и здесь также много было схваток между персами и римлянами. Однажды младший сын царя, по имени Мануил, взяв копье и выступив довольно далеко вперед, без ведома отца напал на неприятелей. Этот поступок юноши заставил почти все войско вступить в неравный бой, так как некоторые увлеклись соревнованием, а все другие боялись за юношу и думали особенно угодить царю, если при их содействии он не потерпит от неприятелей никакого вреда. В виду всех царь похвалил за это сына; но потом, когда вошли в палатку, он нагнул его и слегка наказал за то, что он не столько храбро, сколько дерзко, и притом без его приказания, вступил в бой с неприятелями.

10. Впрочем, царь, может быть, овладел бы и Неокесарией, если бы, вследствие неожиданного обстоятельства, не помешала ему безрассудно-упрямая гордость и совершенно неукротимый нрав племянника Иоанна, сына севастократора Исаака. Однажды, перед наступлением сражения с персами, царь, увидев, что у знаменитого итальянского всадника нет лошади, приказал стоявшему подле него племяннику Иоанну сойти с арабского коня, на котором он сидел, и отдать его итальянцу, зная, что у племянника нет недостатка в лошадях. Но Иоанн, будучи человеком чрезвычайно гордым и надменным, воспротивился царскому приказанию, дав ответ очень грубый, чтобы не сказать,— очень {45} дерзкий. Ставя ни во что латинянина, он вызывал его на бой с тем, чтобы он по праву получил коня, если останется победителем. Но не имея возможности долго противиться дяде и царю, так как заметил, что тот начинает сердиться, он нехотя отдал своего коня. Потом с досадой и гневом сел на другого коня и, устремив вперед копье, понесся к неприятельскому строю. Когда же отъехал несколько вперед, то, откинув копье назад, кладет его на плечо, снимает с головы шлем и перебегает к персам. Варвары с удовольствием встречают и охотно принимают Иоанна, так как они уже и прежде знали его, когда он скитался вместе с отцом своим, да и теперь надеялись, что он своим присутствием будет содействовать успеху их дел. А сам Иоанн спустя немного времени отрекся и от веры христианской и женился на дочери иконийского перса. Это обстоятельство крайне встревожило царя, и он стал опасаться дурных последствий. Он знал, что племянник не станет молчать о стеснительном положении римского войска, но непременно и скоро расскажет о потере лошадей, о недостатке продовольствия и о всех других лишениях лагеря. Поэтому, желая скрыть свое отступление, от стал мало-помалу, как бы передвигаясь, удаляться оттуда, но и при таком отступлении не вполне успел укрыться от неприятелей, которые, настигши задние отряды войска, весьма далеко преследовали их и постоянно тревожили. По этой причи-{46}не он взял направление к морскому берегу и, таким образом, поставил себя в безопасности, а неприятели, не имея уже возможности нападать на него, возвратились назад.

В Январские иды (13 января) царь Иоанн возвратился в столицу из тягостного персидского похода, а в конце весны он опять уже был препоясан мечом и прибыл в город, основанный при р. Риндаке. Но когда летнее время прошло, а наступившая зима, негодуя на живущих на открытом воздухе, стала устрашать их воем ветров и отнимала возможность бороться со стужей, он снова возвращается в Византию, уступив холоду, вооруженному снегами, как бы камнями, и морозами, как бы копьями. А при первой улыбке весны опять оставляет царские чертоги, прощается со своими дочерьми, которые, как дочери солнца, проливают по нем янтаровидные слезы, проходит Фригию и, достигши знаменитого города Аттала*, решается провести в нем несколько времени для того, чтобы лучше устроить благосостояние сопредельных городов и областей. В то время некоторые из них подпали уже под власть турков, в том числе было и озеро, называемое Пусгуским, которое, разливаясь, почти как море, на огромное пространство, имеет во многих местах островки, обнесенные крепкими стенами. На этих островах жило тогда весьма много христиан, которые на рыбачьих лодках и неболь-{47}ших парусных судах имели сношение с иконийскими турками и через то не только завели взаимную между собой дружбу, но и позаимствовали от них весьма много обычаев. А находясь в тесной связи с ними, как с соседями, они смотрели на римлян как на врагов: так-то привычка, скрепленная временем, бывает сильнее родства по племени и вере! Поэтому и царя они поносили, как своего неприятеля, и осмеливались решительно не повиноваться его повелениям, гордясь тем, что окружены озером, и, как безумные, дозволяли себе то, о чем бы в здравом уме и не подумали. Царь убеждал их оставить озеро, как древнее достояние римлян, и, если хотят, совсем переселиться к персам. В противном случае, говорил, он никак не потерпит, чтобы они и озеро долго оставались в отчуждении от римлян. Но когда слова не имели успеха, он начал военные действия. Построив наскоро рыбачьи лодки и небольшие парусные суда и связав их между собой, он поставил на них осадные машины и таким образом подступил к самым укреплениям озера; и хотя действительно взял их силой, однако же и римлянам эта война обошлась не без бедствий. Случалось, что буря возмущала озеро и воздымала его волны; тогда многие из грузовых судов были уносимы ветром и опрокидывали свой груз в пучину и волны.

В это время умер старший сын царя, Алексей, которому он дал право носить красные са-{48}поги и пурпуровую царскую одежду. Болезнь была острая, а не хроническая, а именно — быстро поражающая горячка, которая, как на крепость, напала на его голову. А после Алексея недолго прожил и следующий за ним Андроник: едва успел он оплакать смерть брата, как и сам окончил свою долю жизни.

11. Царь, хотя и смутился духом от таких бедствий и горестной потери прекрасных сыновей, хотя, можно сказать, и видел дурное предзнаменование для дальнейшего похода в смерти возлюбленных детей, однако же нисколько не допустил себя до малодушия, ни в чем не изменил своему намерению и не возвратился в Византию после того, как уже целый год провел в таких трудах; напротив, прибывши в Исаврию и устроив, как было нужно, тамошние провинции, он отправился далее, в Сирию, в сопровождении младшего своего сына Мануила. Открытой целью этого похода было лучшее устройство Армении и обеспечение верности городов и крепостей, которые он завоевал в прежний свой поход. Но истинная причина, не объявленная войску, а хранимая втайне и тщательно скрываемая, была следующая. Он всегда и пламенно желал присоединить к Константинополю Антиохию и оттуда посетить освященные божественными стопами места, почтить дарами животворящий гроб Господень и очистить окрестности от варваров. Потому-то он и употреблял все средства, чтобы как-нибудь склонить латинян добровольно уступить ему господ-{49}ство над знаменитой Антиохией, или, если они не согласятся, — так как он не полагался на гордых и надменных латинян,— то по крайней мере привлечь к себе киликийцев и сириян. С этой целью он не преминул во время настоящего похода писать к антиохийцам и предуведомить их о своем прибытии, так что, прежде чем он вступил в пределы Сирии, они уже выслали к нему посольство, которое подавало ему весьма хорошие надежды в будущем. Но когда он приблизился к городу Антиоха, то встретил в итальянцах совсем иные мысли и расположения, так как молва уже разгласила о всех его тайных и тщательно скрываемых замыслах. Он не нашел в Антиохию доступа легкого и согласного с его видами, напротив, увидел, что ему дозволяют вступить только под условием клятвы, что, вступив в город, он пробудет в нем несколько дней, примет подобающие ему поздравления и почести и затем опять выступит, не делая никакого нововведения в гражданском управлении и не изменяя ничего в установившихся обычаях, т. е. совсем не так, как он предполагал. Раздраженный тем, что не сбылись его ожидания, он, хотя и не счел нужным войти в город силой, питая крайнее отвращение к войне с христианами, однако же, расположившись в предместьях города, дозволил войску опустошать их и забирать все, что только можно. Вследствие этого дозволения, данного под предлогом недостатка в необходимом {50} продовольствии, даже фруктовые деревья не остались нетронутыми, но и они были сожжены для приготовления пищи. Тайно отомстивши таким образом за пренебрежение к себе, царь удалился к пределам киликийским и стал лагерем в обширнейшей долине, из которой высоко поднимаются к небу две вершины горы, называемые, как говорят, Гнездами Воронов. Здесь отправился он на охоту и, встретив дикого кабана, вонзил в грудь зверя острие копья. Кабан с такой силой напирал, что всадил в свои внутренности все железо. Оттого рука, державшая копье, начала мало-помалу цепенеть и уступать сильному напору зверя и, согнувшись, уперлась в колчан, косо висевший у царя сбоку и наполненный ядовитыми стрелами. Колчан от этого перевернулся, и одна из рассыпавшихся стрел ранила царя в руку между последними пальцами. Яд, разливаясь и распространяясь все далее и далее, поражает наконец и самые важные части тела, мало-помалу лишает их силы и жизненности, и оттого царь спустя немного времени умирает. Сначала он счел за ничто свою рану и для ее излечения наложил на нее снятую с подошвы ноги кожу, что называется κδορ (excoriatio), стараясь этим сомнительным средством остановить выходящую из раны кровяную материю. Возвратившись вечером в лагерь, он поужинал и спокойно провел ночь. Но на другой день, когда рана стала пухнуть и воспаляться, он почувствовал сильную боль и поспешил рассказать врачам {51} бывший с ним случай. Те, осмотрев опухоль руки и с любопытством посмотрев на приложенную к ране накладку, сняли ее с руки, как средство, принятое не по правилам медицины, и употребили другие лекарства, имеющие силу уничтожать воспаление ран. Но так как лекарства эти не принесли никакой пользы, то потомки эскулапа обратились к хирургии. Опухлое место было разрезано, но и это не принесло никакого облегчения и успокоения страждущему члену, напротив, опухоль все более увеличивалась, и боль переходила от пальца к пальцу, от ладони к ручной кисти, потом перешла в локоть, а отсюда дошла и до плеча, так что царь стал терять надежду на спасение. Врачи были в крайнем недоумении и полагали совсем отнять у царя руку, которая от опухоли сделалась толстой, как мужское бедро, хотя и в этом случае не признавали исцеления верным. Но царь, считая и прежнюю операцию причиной всего зла, не согласился на их предложение, не захотел допустить сомнительного способа врачевания, но по-прежнему лежал больной и страдал. В пресветлый день Христова Воскресения он приобщился божественных Тайн и в вечернее время перед ужином открыл свою царскую палатку для всех, кто только желал войти и просить его о своих нуждах. То же самое по совету великого доместика Иоанна сделал он и в следующий день, разделив притом между присутствовавшими поставленные яства, и затем, оставшись один, стал ду-{52}мать о назначении себе преемника. Между тем пошел проливной дождь, и глубокая долина, в которой император стоял лагерем, покрылась водой. Когда по этому поводу царское ложе переносимо было на незанятое водой место, на устах царя было следующее изречение оракула: «В местах водных и против ожидания падешь ты!» А те, которые особенно любят судить о преемстве и переменах царей, находили, что теперь сбылось и это предсказание: «Увы! Ты будешь пищей страшных воронов!» По их словам, это древнее изречение частью указывает на черные и шипящие железные инструменты, которыми прижигали руку царя, а частью объясняется названием гор, близ которых император стоял лагерем.

12. Потом царь собрал родных, друзей и все власти и высшие чины и, представив своего младшего сына Мануила, сказал такого рода речь: «Римляне! Не за тем, что вы видите, пришел я в Сирию — нет, я думал совершить дела славнее прежних, думал с полной безопасностью омыться в Евфрате и досыта напиться его струящейся воды, надеялся увидеть и реку Тигр и рассеять оружием всех врагов, какие только состоят в связи с киликийцами и соединились с сынами Агари, затем перелететь, подобно царям птиц (хотя это и может показаться преувеличенным), и в самую Палестину, где Христос своей смертью восстановил нашу падшую природу, распростерши руки на кресте и немногими каплями кро-{53}ви соединивши весь мир,— думал взойти, как говорит Псалмопевец, и на гору Господню и стать на месте святом Его, и наказать по праву войны окрестных врагов, которые не раз вооруженной рукой овладевали гробом Господним, как некогда иноплеменники — кивотом. Но мои надежды не исполнились, а по каким причинам, о том знает Бог. Противиться этому совершенно невозможно, да и противоречить не должно. Ибо кто премудрее Бога? Или кто может уразуметь ум Господень и изменить суды его, убавив или прибавив что-нибудь? Шатки помыслы человеческие, но совет Господень тверд и неизменен. Между тем я получил от Бога, устроившего судьбу мою, так много благодеяний, что их и перечислить невозможно. Чтобы возблагодарить Его за все те милости, которые он возвеличил сотворити с нами (Пс. 125, 3), я теперь упомяну о них вам — моим слушателям и их свидетелям. Я родился от отца-императора, сделался преемником его власти, ничего не утратил из того, что передал он в мои руки. А умножил ли я, подобно благоразумному и верному рабу, врученный мне от Бога талант царства, об этом предоставляю другим судить и говорить. Но и сам я без стеснения могу сказать об этом, не с тем, чтобы похвалиться, но чтобы поведать чудеса Божии на мне. Меня видел сражающимся Восток и Запад, я делал походы против народов, живущих на том и другом материке. Немного пробыл я в {54} царских чертогах, почти вся жизнь моя прошла в палатке, и всегдашней моей заботой было находиться в поле. Самая земля эта, на которой мы стоим лагерем, в другой раз уже увидела меня. Много времени прошло с тех пор, как персы и арабы и в глаза не видели римского войска, а теперь это самое войско под главным водительством Божиим и под моим служебным начальством привело их в трепет, и они уступили нам многие города, которые и доселе подвластны нам и живут согласно нашим указам. Да даст же Господь Бог, чтобы я, столько потрудившийся ради христианского народа, сподобился тамошнего жребия и того вечного наследия, которое получат кроткие и угодные Богу! А ваши руки да утвердит и укрепит Он еще более против народов, которые жаждут брани и между которыми совсем не призывается всесвятейшее имя Бога нашего! И это будет, если и вы свои успехи станете поставлять в зависимость от десницы Вышнего и от Его высокой мышцы и вождем над вами будет поставлен от Бога не грабитель народа, не человек, который нисколько не соответствовал бы своему званию или был бы с дурными свойствами души, сидел бы только за столом и не выпускал чаши из рук, и никогда не отрывался бы от царских чертогов, подобно лицам, изображенным мозаикой и красками на стенах. Ведь обыкновенно все дела так или иначе устраиваются и идут соответственно качествам правителя, потому что прежде {55} всего от него зависят. Если он худ — и они расстраиваются, а если хорош — и они приходят в цветущее состояние. Это потому, что Бог, по слову Давида, ублажает благия и правыя сердцем, уклоняющияся же в развращения отведет с делающими беззаконие (Пс. 124, 4—5). А как я хочу теперь сказать нечто и о преемнике моей власти после моей кончины, которая неизбежно и скоро наступит, то вам следует обратить особенное внимание на мои слова. Что царская власть перешла ко мне, как отцовское наследие, об этом мне нет нужды говорить, точно так же, как всякому другому — доказывать, что солнце — светило дня. Я вижу также, что вы усердно желаете, чтобы сохраненное во мне от отца преемство перешло и на тех, которые произошли от моих чресл, что вы искренне хотите быть под властью одного из моих сыновей, которые остаются еще в живых, то есть Исаака или Мануила, и самое избрание предоставляете не самим себе, а моему решению. Поэтому я должен сказать, что хотя природа, верная порядку, обыкновенно отдает преимущество старшим детям, но у Бога при важнейших назначениях почти всегда бывает не так. Вспомните об Исааке, который по порядку рождения занимал второе место за Исмаилом, об Иакове, который вышел из утробы матери после Исава, о Моисее, который был моложе Аарона, о Давиде, самом младшем между братьями и юнейшем в до-{56}му отца и о весьма многих других. Бог не смотрит, подобно человеку, на лица и не отдает предпочтения долголетию, сединам и возрасту, но ценит добрые свойства души и с благоволением взирает на кроткого, смиренного и хранящего Его заповеди. Потому-то и я не очень благоприятствую поврежденной природе, но в делах важных отвергаю ее правила, как советы малодушной жены, и лучше хочу подражать Богу, который выше всякого лицеприятия. Если бы верховная власть бесспорно переходила к старшему моему сыну Исааку, мне вовсе не было бы нужды говорить что-нибудь для изображения свойств обоих моих сыновей. Но так как она должна перейти на сторону младшего сына Мануила, то, чтобы отклонить подозрение народа и чтобы кто-нибудь не подумал, будто я из пристрастия, а не по достоинству предпочел младшего сына старшему, необходимо сказать об этом, что следует. Не одним путем идут человеческие пожелания, но расходятся по множеству тропинок, точно так же, как и наши тела неодинаковы по виду, хотя все мы равно люди и имеем одну и ту же природу. Одни из нас стремятся к одному, другие — к другому, и не все мы равно находим наслаждение в одном и том же. А если бы было иначе, то мы, как необходимо увлекающиеся одними и теми же удовольствиями, одними и теми же расположениями, не были бы виновны ни перед Богом, ни друг перед другом. Так и двое моих сы-{57}новей, хотя произошли от одного отца, но имеют различные душевные качества. Правда, оба они хороши, оба отличаются и телесной силой, и величественным видом, и глубоким умом, но в отношении к управлению царством мне представляется несравненно лучшим младший Мануил. Исаака я часто видел вспыльчивым и раздражающимся от самой ничтожной причины, потому что он крайне гневлив, а это губит и мудрых и доводит большую часть людей до необдуманных поступков. Между тем Мануил с целым рядом других достоинств, которых не чужд и Исаак, соединяет и это прекрасное качество — кротость, легко уступает другим, когда это нужно и полезно, и слушается внушений рассудка. А как мы, люди, скорее любим подчиняться незлобию сердца, которым украшен был и Давид, царь и пророк, чем руке, держащей меч, и воле, не оставляющей без исследования и малейших проступков подвластных, то я по этой причине и решил назначить царем Мануила. Итак, примите этого юношу как царя, и Богом помазанного, и по моему избранию вступающего на престол. А что и Бог действительно предызбрал и предопределил его в царя, доказательство этому — многие благочестивых мужей предсказания и предвещания, которые все провозглашали, что Мануил будет царем римлян. Да как иначе объяснить и то, что умерли мои сыновья, которых я прежде предназначал к верховной власти, и {58} что теперь нет при мне Исаака, которому после них принадлежит царство по праву рождения? Не очевидно ли, что и это мы должны признать за совершенно ясные знаки воли Божией на то, чтобы не другой кто, а Мануил держал в руках скипетр римский? А кто захочет внимательно всмотреться в дело, тот увидит, что и я, отец, не совсем даром вручаю сыну царство, единственно потому, что хочу сохранить преемство рода, но этим назначением награждаю его и за доблести. Ведь вы, без сомнения, знаете, сколько не по возрасту геройских подвигов совершил он при Неокесарии и в то отважное нападение на персов, которое, с одной стороны, так много беспокоило меня, как отца, крайне боявшегося за возлюбленного сына, а с другой — так много возвысило дела римлян». Когда царь Иоанн сказал это, собрание, рыдавшее при его словах, охотно признало Мануила царем, как бы он избран был по жребию или по большинству голосов. Затем отец обратился со словом к сыну и, давши ему полезные советы, украсил его царской диадемой и облек в порфиру. Потом и собравшиеся по приказанию войска провозгласили Мануила римским императором, причем каждый из главных военачальников стоял отдельно со своим отрядом и ясным голосом говорил приветствие новому царю. Наконец предложено было Евангелие, и перед ним все поклялись в преданности и верности Мануилу. Распорядителем и вместе виновником {59} всего этого был великий доместик. Он думал через это обессилить и подавить стремление честолюбцев к возвышению и мятежу и не допустить партиям содействовать некоторым из царских родственников, которые, выставляя на вид старшинство лет как нечто великое и достойное уважения и преувеличивая свое царское родство, считали самих себя более достойными царствовать.

Через несколько дней после того, как все это совершилось, царь Иоанн скончался, царствовав двадцать четыре года и восемь месяцев. Это был человек, который и царством управлял прекрасно, и жил богоугодно, и по нравственности не был ни распутен, ни невоздержан, и в дарах и издержках любил великолепие, как об этом ясно говорят и частые раздачи золота константинопольским жителям, и столько прекрасных и громадных храмов, воздвигнутых им с самого основания. В то же время страстно любя славу, как никто другой, он больше всего старался о том, чтобы оставить по себе в потомстве знаменитое имя. За благопристойным поведением и приличным видом домашних он наблюдал с такой строгостью, что даже обращал внимание на стрижку волос и тщательно осматривал обувь — вполне ли она соответствовала положению того, кто ее носил. Как убийственную заразу, он изгнал из царского дворца и пустословие, и сквернословие при общественных собраниях, и чрезмерную роскошь в одежде и пище. Представляя в {60} себе образец строгого воздержания и желая, чтобы все домашние подражали ему, он не переставал подвизаться во всех видах этой добродетели. Но, поступая таким образом, он не был, однако же, чужд любезности, не был ни суров, ни неприступен, ни угрюм, ни пасмурен и как будто чем-то недоволен. Публично подавая собой пример во всяком прекрасном деле, он вместе с тем, когда оставался без людей посторонних и избавлялся от шумной толпы, как от докучливого звона колокола, допускал и приличное остроумие, не чуждался и шутки, не совсем запрещал или подавлял и смех. И так как он в немногом уступал тем, которые хранят высшее воздержание и непорочность, недалеко отставал от тех, которые ведут жизнь в высшей степени строгую, и ни у кого во все свое царствование ни жизни не отнял, ни тела не изуродовал, то его и до сих пор все прославляют похвалами и считают, так сказать, венцом всех царей, восседавших на римском престоле из рода Комниных. Но и по отношению ко многим из древних и лучших императоров можно сказать, что он с одними из них сравнялся, а других даже превзошел. {61}

Примечания

Вернуться к оглавлению

Здесь читайте:

Никита Хониат (Акоминат) (XII-XIII вв.), чиновник константинопольского двора, автор "Истории".

Византия (краткая справка).

Византия полная хронологическая таблица и по векам - | IV | V | VI | VII | VIII | IX | X | XI | XII | XIII | XIV | XV |

Иоанн II Комнин - Византийский император, правивший в 1118-1143 гг. Сын Алексея 1. Род. 13 сент. 1087 г. + 7 апр. 1143 г. Иоанн III Дука Ватац - Никейский император в 1221/1222— 1254 гг.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА