ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX – XX столетий
Монография
Николай Клюев.
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ И СТИЛЕВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ЛИРИКИ
Н.КЛЮЕВА
 Многие стереотипы проистекают часто от того, что мы естественным образом
стремимся сводить сложные взаимосвязи к более простым. Они похожи на иллюзии
восприятия - побочный продукт нашей способности объяснять окружающий мир.
Составляя словари и комментарии к творчеству Н.Клюева, исследователи зачастую
игнорировали основной смысл и систему символов лирики поэта. Камнем преткновения
на пути литературоведов становилась идеология и, как следствие, - отсутствие
способности трезво оценивать те или иные литературные явления.
С приходом новой власти в начале века в России расправа с "сочинителями"
словом не замедляла подкрепляться расправой делом. И предваряли уничтожение "клюевщины"
статьи А.Безыменского (1927), О.Бескина (1930), Л.Авербаха (1930). Даже спустя
более полувека, когда возвращённые большей частью произведения Клюева стали
рассматриваться с иной позиции, "расследовательской",
историко-литературоведческой, скорее оправдательной, стереотипное и не менее
идеологическое мышление редко выпускало исследователей из своего плена. Такая же
удручающая ситуация сложилась и с доступностью поэзии Клюева для читателя.
Только в 1969 году появилось двухтомное издание стихов Николая Клюева под
редакцией Б.Филиппова и П.Струве, отпечатанное в Германии.
Наиболее распространённый тип отношения читателя к Николаю Клюеву довольно
точно можно передать такими словами: "От всего облика Клюева веет каким-то
холодком. Он как бы всем чужой. Никак нельзя себе представить, чтобы кто-нибудь
посмел фамильярно похлопать его по животу. Такому как он, вряд ли кто-нибудь
решится доверить свою судьбу или сокровенные тайны своего сердца… А вдруг он
обманщик, или даже предатель?"190 . Схожую по недоверчивости оценку даёт и
современник Клюева, друживший с Есениным в1915 - 1916 гг., Владимир Чернявский:
"К Клюеву нет у меня по-прежнему симпатии и в нытье его нет веры; ничего
он не "нашёл", ворожит, хитрит, не любя никого..."191 Критик Эм.
Райс , рассуждает так о поэте: «трудно по-настоящему полюбить
Клюева, замкнутого, неприступного, опасного»192. И если исследователь говорит о
христианской любви к ближнему, мы готовы склонить голову перед любовью, которая
не выбирает разумом, но любит и чувствует сердцем. Иисус не разделял людей на
достойных и не достойных любви, Он был Весь любовь, как Его Отец. Но далее автор
статьи проводит такую мысль: "далеко не всегда достоин любви тот, кого любить
легче, более привлекательный, более доступный. Очаровывать часто умеют актёры, у
которых это просто профессиональное умение, за которым может скрываться
равнодушие и даже чёрствость и эгоизм"193. Иными словами, прежде чем любить
кого-либо, надо решить, насколько это оправдано и заслужено. Такая позиция
критика исключает христианское отношение к творчеству тех или иных поэтов. Как
для Д.Мережковского, А.Блока, так и для Н.Клюева было принято деление на
избранных и толпу. Рассматривая отношение самого Клюева к воспринимающей
стороне, то есть к ценителям его стихов, мы можем отметить тенденцию к
отчуждению: "норовят залезть с сапогами в душу" (из письма С.А.Гарину,1913
год)194, "Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных
ласках, которые я вынес от собачьей публики" (из письма С.А.Есенину,1915
год)195.
Прослеживая творческие и
жизненные вехи Н.Клюева, мы видим, что в его судьбе было немало страданий,
сближающих с поруганными собратьями по перу: с А.Ганиным,
П.Васильевым, В.Наседкиным, И.Приблудным и другими. Но было и то, что резко
отдаляло позицию Клюева от "крестьянских" поэтов. Многогранный, как магический
кристалл, Николай Клюев выражал интересы лишь малой части народа, которая
выбрала духовное уродство и жизнь сектантов. С приходом советской власти поэт
был на стороне революции, это длилось не долго. Подобно С.Есенину,
которому "не открывали в его доме",196 художник ощутил свою ненужность: "И когда
мои внутренние сокровища встали передо мной, как некая алмазная гора, тогда-то я
и не пригодился".197 Сказывалась разница ценностей:
Мне учёные люди сказали:
"К чему святые слова?
Укоротьте поддёвку до талии
И обузьте у ней рукава."
1917 («Оттого в глазах моих просинь», 1,с. 412)
Николай Клюев писал о печальной судьбе России, где, по его мнению, прочно
воцарился "князь мира сего" и "князь века сего":
Рогатых хозяев жизни
Хрипом ночных ветров
Приказано златоризней
Одеть в жемчуга стихов.
Ну что же? - Не будет голым
Тот, кого проклял Бог...
1921 - 1922 («Нерушимая стена»,2,с.242)
Поэт знал: о людях слишком удачливых в жизни говорят, что Бог отказался от
них. "Рогатые хозяева"-безбожники не были заинтересованы в сохранении старого
мира, скорее их привлекало разрушение "до основанья". Россия разделилась на два
совершенно отличных по мировоззрению материка. Одни, не желая оставаться
"голыми", были озабочены вопросом, "куда схоронить мертвеца" - Русь ("Есть в
Ленине керженский дух", 1918, 1, с. 495). Другим была невыносима мысль, что
"пухом Христос В кунсткамерной банке оброс" («Плач о Есенине», 1926, 2, с. 319):
И сердце в слезах раскололось
Дуплистой ветлой у реки.
1932 - 33 («Когда осыпаются липы», 2,с.265)
Понимая это (однако на
свой лад), поэт писал: "Душа России вся в огне» («Погорельщина», 1927 - 1928, 2,
с. 344)
Ещё в 1911 году, чувствуя в
воздухе запах смерти, Н.Клюев мыслью опережает вереницу кровавых событий, как
вне, так и внутри страны. Стихотворение "Обидин плач", вошедшее в первый сборник
поэта, рисует весёлое народное гулянье, среди которого вдруг появляется юродивая
пророчица:
Я поведаю на гульбище
Праздничанам-залихватчикам,
Что мне виделось в озёрышке,
Во глуби на самом донышке:
Из конца в конец я видела
Поле грозное, убойное,
Костяками унавожено.
Как на полюшке кровавоём
Головами мосты мощены.
Из телес реки пропущены,
Близ сердчушка с ружья паля,
С бока пуля пролятыва,
Над глазами искры сыплются...
(1, с. 328)
На протяжении жизни преследуют
автора стихов обрывки снов и видений: "Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из
них не вода, а кровь человеческая бьёт..."198, "Будто где-то я в чужом месте и
нету мне пути обратно. Псиный воздух и бурая грязь под ногами, а по сторону и по
другую лавчонки просекой вытянулись, и торгуют в этих ларьках люди с собачьими
глазами... Стали попадаться ларьки с мясом. На прилавках колбаса из человечьих
кишок, а на крючьях по стенам руки, ноги и туловища человеческие. Торгуют в этих
рядах человечиной. Мне же один путь, вдоль рядов, по бурой грязи в пёсьем
воздухе..."199 Зловещее предчувствие не покидает Н.Клюева, и он снова и снова
вызывает страшные образы, воплощает их в поэме "Каин" (1929) , кстати,
опубликованной только в 1993 году:200
Мне снилося: заброшен я
В чумазый гиблый городишко,
Где кособокие домишки
Гноились, сплетни затая.
. . . . . .
. . . . .
И очутился я в рядах,
Где на заржавленных крюках
Вдоль стен гнилых, заплесневелых
Висели человечьи туши.
И хотя мы имеем дело в каком-то смысле с подразумеваемой реальностью, отчасти
наши сны воспроизводят некоторые действительные ощущения. Свидетельства
современников могут подтверждать с большей или меньшей точностью реальность этих
снов. Да и сам Клюев в 1926 году, словно бы ещё не веря до конца в трагизм
ситуации, спрашивал:
Ты Расея, Расея матка,
Чаровая, заклятая кадка!
Что там, кровь или жемчуга,
Иль лысого чёрта рога?
(«Деревня», 2, с.325)
Кадка оказалась с кровью. Жестоко и зло "рогатые хозяева" превратили поэта
Николая Клюева в "растерзанную тень":
Ты Расея, Расея тёща,
Насолила ты лихо во щи,
Намаслила кровушкой кашу -
Насытишь утробу нашу!
(«Деревня»,2, с. 328)
Крик поэта не был услышан:
Товарищи, не убивайте,
Я - поэт!... Серафим!... Заря!...
не дат. («Проснуться с перерезанной веной», 1, с. 486)
Стихотворения 30-х годов представляют период так называемого "зрелого
творчества", которое является итоговым, заключает в себе то, к чему пришёл поэт
к концу жизни (к концу преждевременному, но так или иначе, именно они послужили
последним словом). "Хруст пальцев с кровью по коре", "И молнии снопом созрелым
Обугливали сердца ток", "Скрип жил и судорги корней", "Ячмень багровый", "Омытые
кровью строки", "Окровавленная рубашка", "Свежая могила любви", "Ты сам
накололся на нож", "Прирезаны лебеди-гусли", "Ножовая кровь на рубашке",
"Выстрел кровавый" - вот далеко не полный перечень "окровавленных" образов,
взятый из трёх поздних стихотворений ("Над свежей могилой любови" 1933, 2, с.
280, "Не пугайся листопада" 1930-е г.г. , 2, с. 282, "Зимы не помнят воробьи"
1930-е г.г., 2, с. 283). В полный голос звучит теперь то, что являлось Н.Клюеву
в снах. Поэта не станет через пять лет, и этот путь к смерти вполне отчётливо
можно увидеть в лирике данного периода.
Говоря о России, автор часто
использовал выражение "пригвождённая страна". Развернувшаяся в целый сюжет, эта
фраза вырастает в прозаическом произведении "Красный конь". Мы можем отметить
здесь общую для А.Блока и Н.Клюева ненависть к "буржуазии" и культуре: "Старичок
с Онеги-города, помню, стоял, припадал ко древу: себя узнал в Страстях,
Россию, русский народ опознал в пригвождённом с кровавыми ручейками на дланях. А
барыня похабная - буржуазия, образованность наша вонючая." Один из трёх
сохранившихся прозаических текстов "Красный конь", написанный в 1919 году, был
попыткой изобразить революцию символически "великим красным пиром
воскресения", вероятно, из этих же истоков берёт начало сюжет не дошедшей до нас
пьесы "Красная Пасха", вызвавший негодующий отклик церкви: "...большевики на
сцене кощунствуют (...), поют "Христос воскрес», - насколько резко и явно
обозначилось самим автором созданное "противоединство"
большевизма-христианства-язычества.
Эм.Райс противопоставляет Н.Клюеву С.Есенина, всеобщего "любимчика", слава
которого коренится, главным образом, в его оппозиционности: "На самом же деле,
Клюев пошёл гораздо дальше Есенина по пути неприятия советского строя, и его
сопротивление было гораздо действеннее и опаснее есенинского для благополучия
режима".201 Тем не менее, именно у Клюева встречаем мы целые сборники,
прославляющие советскую власть и "друга-пулемёта" («Пулемёт... Окончание - мёд»,
1918, 1, с. 469). Поэт-"оппозиционер", будучи против советской власти, подрывал
государственность и духовность с другой стороны, создавая тайные общества,
поднимая сектантское движение. Сам Эм.Райс подтверждает мысль о том, что
революционеры сотрудничали с сектантами теснейшим образом, имея общие (и
немалые) денежные средства и единую цель.
Такой же реальностью, как и
сны, являлся для Клюева мир невидимый, с нечистой силой и очень подозрительными
ангелами. Целая галерея леших, домовых, инкубов и прочих тварей представлена в
лирике поэта. "Рогатые тени встают" в стихотворении "Не верьте, что бесы
крылаты", они всюду, разные, их много и
Старушьи костлявые страхи -
Порука, что близится ад.
1911 (1, с. 260)
Слышим мы в крике испуганных бесов воссозданные стихотворно слова из "Откровения
Святого Иоанна Богослова": "И цари земные и вельможи, и богатые, и
тысеченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в
пещеры и ущелья гор, И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте
нас от лица, сидящего на престоле и от гнева Агнца" (6:15, 16):
О, горы, на нас упадите,
Ущелья, окутайте нас!
Отчётливо выписан у Н.Клюева
образ предводителя всей нечистой силы. "Могильный демон" ("Не жди зари, она
погасла", 1, с. 262) искушает лирического героя, заставляя разувериться в
светлой заре, которая символически, на протяжении многих стихотворений служит
обозначением Царства Божьего. Пока не наступило Воскресение Христово, душа героя
в смятении, а "демон сумрака кровавый Трубит победу в смертный рог". Вспоминая
А.Блока, мы видим, что у "рыцаря Прекрасной Дамы" часто атрибутом дьявола была
серебряная труба. Ассоциации обоих поэтов, связанные с дьяволом, как ни странно,
сходятся на местоимении "кто-то", которое прикрывает собой боязнь увериться в
страшном присутствии до конца. Так и у Клюева читаем:
Кто-то стучится в окно:
Буря ли, сучья ль ракит?
1911(«Ожидание», 1, с. 225)
Кто-то чёрный, с пастью яро-львиной
Встал на страже полдней и ночей.
1918 («На божнице табаку осьмина», 1, с. 476)
Похоже, что поэтом нередко овладевало то же чувство, совпадающее по описанию с
болезнью А.Блока, которое точно передал в одном из романов Ф.М.Достоевский: "Я
мало-помалу ... стал впадать в то состояние, которое так часто приходит ко мне
теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
Это - самая тяжёлая, мучительная боязнь чего-то непостигаемого и
несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию минуту
осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придёт ко мне и станет
передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый».202
Всюду хозяйствует дьявол, по мнению поэта, и даже на иконе Георгия Победоносца
осталась лишь только тень святого. "Попирание" светлого рая избы совершается с
приходом "железных жил", "машин и печей огнеглазых" («Из подвалов, из тёмных
углов», 1917, 1, с. 471) - цивилизации, поэтому у автора зачастую сливаются в
одно два образа: дьявола и города:
Дьявол злой, тонконогий
Объявился в лесах.
. . . . . .
. . .
...И увёл меня дьявол
В смрадный, каменный ад.
Там газеты-блудницы...
не дат. («Я родился в вертепе», 1, с. 450)
Город-дьявол копытами бил,
Устрашая нас каменным зевом.
1917(«Из подвалов, из тёмных углов», 1, с. 471)
"Всё лики в воздухе, да очи"
(1, с. 436), - пишет Николай Клюев. Для него видимо и материально то, что нам
кажется бесплотным и неосязаемым: звуки (как в стихотворении "Звук ангелу
собрат, бесплотному лучу", 2, с. 422), эмоции ("Александру Блоку", 1, с. 243)
слова молитв ("Валентине Брихничевой", 1, с. 257). Сама же плоть предстаёт в
образе непомерно тяжёлого быка, в котором спит душа. Будто бы обладая даром
летать высоко над землёй, поэт представляет Заонежье в виде гигантской скуфьи ("Беседный
наигрыш, стих доброписный", 1, с. 436). Преодолевая границы обычного видения,
Н.Клюев открывает перед собой особый мир, уникальный горизонт восприятия,
недоступный "закованному в оковы плоти" Д.Мережковскому, не вполне доступный и
А.Блоку из-за упомянутого несоответствия между "планом выражения" и "планом
содержания"- духовидение:
О, сколько в воздухе загадок,
Очей и обликов живых!
не дат. («Всё лики в воздухе, да очи»,1, с. 436)
Но было ли это волей Божьей, наградой за высокую подвижническую жизнь? Святой
епископ Игнатий Брянчанинов разделял духовидение на духовное и чувственное.
Духовного достигают одни истинные христиане, чувственного - колдуны; люди, к ним
обращающиеся; люди, утонувшие в порочной жизни; а также подвижники, впавшие в
самомнение и гордость. И добавляет: "Человеки делаются способными видеть
духов при некоторомъ измененiи чувствъ, которое совершается неприметным и
необъяснимымъ для человека образомъ. Онъ только замечаетъ въ себе, что внезапно
началъ видеть то, чего доселе не виделъ и чего не видятъ другие, -
слышать то, чего доселе не слышалъ. Для испытавшихъ на себе такое измененiе
чувствъ, оно очень просто и естественно, хотя необъяснимо для себя и другихъ;
для неиспытавшихъ - оно странно и непонятно. (...) Желание видеть духовъ,
любопытство узнать что-нибудь о нихъ и отъ нихъ есть признак величайшего
безрассудства и совершенного незнания нравственныхъ и деятельныхъ преданiй
Православной Церкви. Познание духовъ преобретается совершенно иначе,
нежели какъ то предполагаетъ неопытный и неосторожный испытатель. Открытое общенiе
съ духами для неопытнаго есть величайшее бедствие, или служитъ источником
величайшихъ бедствiй".203 Трудно сказать, к какой категории людей относился
Николай Клюев, духовидец и пророк.
Очень велика сила как
печатного слова, так и сказанного вслух, особенно, когда добавляется то, что
превышает его известный смысл. И в этом отношении Н.Клюев обладал очень сильным
влиянием на людей, в чём можно убедиться на наиболее ярких примерах с
С.Есениным и А.Блоком. Показательны его упрёки Блоку в аморализме,
индивидуализме, эротизме. Но, наш взгляд, именно эти моменты имеют место в
творчестве самого Клюева. К чему призывал Блока Клюев: "отдать всё!"204 Не было
бы это для Блока испытанием, которое сверх его сил? Несомненно, было. А что
сверх меры, то от лукавого. "Непомерный Клюев", зарабатывающий подобными
"поучениями" очки в пользу своей значимости, не смог одолеть С.Есенина простыми
способами, слишком не прост оказался последний. Но "Микола" нашёл-таки другой
способ, как справиться с "изменником". Соперничество в стихах, диалог, понятный
только двум поэтам и близким из друзьям, вплетение С.Есенина в образы, связанные
со смертью ("Стариком, в лохмотья одетым", "Разруха", "Ёлушка-сестрица",
"Бумажный ад поглотит вас") - Николай Клюев создавал себе репутацию "невинной
жертвы Годунова", "убиенного царевича Димитрия". Кто, как не бывший близкий друг
Есенина мог больнее уязвить его? Ритуальное убийство, которое Клюев содеял
стихотворно, возможно, возымело силу, став живущим и живучим образом. Не имея
иных фактов действенности клюевского слова, мы назовём Клюева "чёрным" пророком,
поскольку этот титул имеет больше оснований.
Изменив направление своих симпатий от Есенина к Н.А.Архипову, Н,Клюев создаёт
поэму "Четвёртый Рим" (1922, 2, с. 299), оду плоти и космополитизма,
одновременно написанную в пику С.Есенину. Послужившие эпиграфом к поэме
есенинские строки "А теперь хожу в цилиндре И в лаковых башмаках..." перепеты на
все лады.
Неприкрытая агрессивность, кощунственная бравада и эскапизмы встречаются на
каждом шагу - вспоминаем нечто похожее в блоковском стихотворении «Как
свершилось, как случилось» (1912, 3. с. 84).
Сатанинский хохот у Н.Клюева сопровождает явление нечисти, "младенчика в венце
гробовом", перемежающееся хвалебными строчками в адрес плоти, не исключающей
и своей собственной:
Возлюбленный-камень, где тысячи граней,
В их омуте плещет осётр-сатана,
В змеиной повязке, на сером кабане,
Блюдёт сладострастью обители сна.
. . . . . .
. . . . . .
. . .
Под флейту тритона на ляжек болоте
Полощется леший и духи земли.
О плоть - голубые нагорные липы,
Где в губы цветений вонзились шмели.
. . . . . .
. . . . . .
. . .
Цветёт в моих снах геенское лето...
Ненависть к "золотоволосому поэту" достигает прямо-таки огромных размеров:
Анафема, Анафема вам,
Башмаки с безглазым цилиндром!
Вслед есенинским "Кобыльим кораблям" звучит в поэме Клюева: "Не хочу быть
кобыльим поэтом..."; "пилою-рыбой" оказывается Есенин, тогда как Клюев - "Кит
Напевов"...
Отчётливо прослеживается сперва трудно уловимая из-за хронологического разрыва
(1922 год и 1926 год) параллель с "Плачем о Есенине", который, как и «Четвёртый
Рим», оказывается пляской паяца.
В 1932 - 1933 гг. Николай Клюев пишет стихотворение "Над свежей
могилой любови" (2, с. 281), которое передаёт раскаяние «убивца», похоронившего
свою обречённую любовь.
Итак, поэт-пророк внимает
тому, "чего не видел глаз, не уловляло вечно ухо" («Есть то, чего не видел глаз,
не уловляло вечно ухо», 1, с. 255), и будто бы приняв "Причастья волшебное
вино", он становится "немеркнущ". У Николая Клюева появляется желание всех вести
за собой:
И всем, кого томит тоска,
Любовь и бренные обеты,
Зажгу с высот материка
Путеводительные светы.
(«Есть то, чего не видел глаз»,1, с. 255)
Стихотворение "Я был в духе в день воскресный"(1911, 1, с. 251) начинается
словами 1-й главы "Откровения Святого Иоанна". Поэт объявляет себя пророком и
побеждающим, который, согласно Писанию выдержал словесную брань и остался
праведным ("побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень и
на камне написано новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает»,
2: 17):
Источая кровь и пламень,
Шестикрыл и многолик,
С начертаньем белый камень
Мне вручил Архистратиг.
Пророческая миссия, по мнению автора, заключается не только в том, чтобы "вещать
непостижимое" (1,с.220), но и выступать пророком-бойцом (как параллель, вспомним
у А.Блока стихотворение "Боец"):
На мне бойца кольчуга,
И подвигом горя,
В туман ночного луга
Несу светильник я.
Вас люди, звери, гады
Коснётся ль вещий крик:
Огонь моей лампады -
Бессмертия родник!
1911 («Костра степного взвивы», 1, с.252)
Согласно стихотворению, России, лежащей во мраке, лирический герой несёт огонь
бессмертия. В чём же оно заключается? И "вещий крик" поэта открывает нам тайну:
В бесконечности духа бессмертия пир.
(1,с. 342)
Такими словами завершено стихотворение "Святая быль". В нём же Николай Клюев
излагает своё мнение о русском народе, из-за которого поэт, "всем по духу брат,
с человеками разошёлся жизнью внутренней":
Святорусский люд тёмен разумом,
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелен бор топоры вострит,
Перед сильным - червь, он про слабого
За сивухи ковш яму выроет,
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется...
И дальше из произведения мы видим, что путь, в котором достигаются бессмертие
и бесконечность духа - есть не что иное, как умерщвление плоти. По сюжету к
поэту-пророку прилетели ангелы (только ангелы ли?), и он, рассказав им о своей
тяжкой доле миссии, которому вот уже 20 лет тяжело находиться среди людей
(!), становится свободным - один из "гостей светозарных" убивает его.
В "Огненной грамоте" мы снова
сталкиваемся с явно выраженным отношением к "святорусскому люду": он "слеп на
правый глаз", одержим «семью демонами» (незнанием, рабством, убийством,
предательством, самоунижением, жадностью и невежеством). "Ты попираешь ногами
кровь мучеников, из злодея делаешь властителя, и, как ошпаренный пёс, лижешь
руки своим палачам и угнетателям", - вот небольшая часть тех обвинений, которые
предъявляет Н.Клюев русскому народу. Русские, как считает поэт, должны
«прочистить уши» и «расширить сердце» для слов Огненной грамоты, составителем
которой и является Николай Клюев. В противном случае русский народ ожидает
смерть. "Разум Огненный" предлагает в качестве спасения "пластырь зрения" и
"бальзам просвещения" для бельма на глазу народа. "И сойдёт на русскую землю
Жена, облечённая в солнце, на челе её начертано имя - наука, и воскрылия одежд
её - книга горящая." Совмещение реминисценций на тему Астарты и Изиды
перемежаются образами из Апокалипсиса ("Советую купить тебе у Меня золото, огнём
очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтоб не видна
была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтоб видеть"
(3:18); "И явилось на небе великое знамение - жена, облечённая в солнце; под
ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд" (12:1)) и собственными
домыслами, сочетающими идеологию большевизма с пророчествами в духе Рерихов и
Арканов Таро.
Итак, Н.Клюев являлся носителем
мировоззрения, противостоящего традиционному русскому мышлению, опирающемуся на
Православие. Стремление поэта найти идеал за пределами отечественной культуры,
русского народа приводит к отдаче своих приоритетов духовному заблуждению, так
называемой «архикультурности» (скопчеству, магии, разным видам сектантства).
Обращение ко второй реальности сопровождается гипертрофированными плотскими
интересами (как обратной стороной «архикультурности») и гордыней, что никак не
соответствует возвышенному облику пророка-подвижника и заставляет думать об
инфернальной природе тайновидения Н.Клюева.
Стремление Николая Клюева к "бесконечности духа" объясняет и его тягу к
скопчеству. ("О, скопчество - венец, золотоглавый град", 1, с. 435). Вот
встречаем явление юношей лирическому герою ("Два юноши ко мне пришли", 1, с.
424). В индуистской традиции душа не имеет пола, и Николай Клюев, будто бы
соблюдая этот принцип сверх меры, делает бесполой не только дух, но и плоть,
опять-таки в невероятной силы устремлении к бессмертию:
И понял я: зачну во чреве
И близнецов на свет рожу:
Любовь отдам скопца ножу,
Бессмертье ж излучу в напеве.
Поэт убеждён твёрдо: чтобы воспарил дух, надо уничтожить плоть, размыть,
растереть её границы, вылепить из неё ком всеобщего братства - где нет ни
мужчин, ни женщин, ни народов, ни стран, где всё равно, Россия это или Индия,
где всё равно, во что верить:
Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,
Как жилы стучатся в тележный покой.
Вмести их раздумьем - и въявь обретёшь
Ковригу Вселенной и Месячный Нож.
(«Белая Индия», 1, с. 399)
Такие представления сектанта о
том, как "сказку ветровую наяву осуществить", как должно жить людям, логично
завершаются ожиданием вечной жизни, рая на земле. Не говоря уж о сказке Клюева,
а просто для сохранения жизни на земле нужна семья, нужны полноценные женщины и
мужчины, и следует помнить о том, что тело - храм живого духа, рост духа
осуществляется во плоти. Ещё Ориген считал некоторые части человеческого тела
непригодными для жизни вечной (зубы, например), что не соответствует
Православному учению о воскресении мертвых205. Человек, решивший стать на путь
аскезы должен помнить, насколько человеческий организм связан с жизнью души. И
для вечности восстановление тела произойдёт целиком. Очень легко поверить в
такую "архидуховность", прославляемую Клюевым, переходящую в "бесплотность". Но
согласно древнейшему сборнику канонического права, так называемым "Апостольским
правилам", - "Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть
и враг Божия создания" (Апостольское правило 22)206. Как позднее скажет святой
Василий Великий - в скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов
"целомудренными сделало железо."207 И поэтому этот свет "бесконечности
духа" скорее походит на свою противоположность.
Многоплеменный караван
Поделят с братом брат.
. . . . . .
. . . .
Китай и Европа, и Север и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг.
1918 («Песнь солнценосца», 1, с. 463) -
воображает себе поэт. Перед нашим взором мелькают "татарский хан", Бухара,
Сахара, Кашмир, Тибет; а человеческое "я" исчезает, подчиняется общему интересу,
общему служению, радению - и превращается в "мы". Появляющееся у Н. Клюева, как
у Д.Мережковского, "мы" подчёркивает свою огромность, трепетание и преклонение
маленького "я". Это добровольная отдача личности силе "религиозной идеи":
Мы блаженны, неизменны,
Веря любим и молчим,
Тайну Бога и вселенной
В глубине своей храним.
1911, («Наша радость, счастье наше», 1, с. 218)
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Д.Мережковский («Morituri», 4, с. 521)
Мы - над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждём.
Д.Мережковский («Дети ночи»,4, с. 522)
Роднят с Мережковским Н.Клюева размышления о скоротечности и безвозвратности
времени, наблюдения за тем, как уходят мгновения в вечность:
Час за часом, как поздние зяблики,
Отлетают в пространство глубинное...
( «Вы деньки мои - голуби белые»,1, с. 262)
С печи смотрят годы
С карлицей-судьбой.
(«Болесть да засуха», 1, с.299)
Как будто слышим мы сквозь эти строки диалог-монолог В.Розанова "Бог и
смертные":
- Минута, которая прошла, друг мой, - никогда не возвратится...
- Как "не возвратится"?
- И то, что ты сделал в эту минуту, - никогда не поправится.
- Как "не поправится"?
- Во вне не только наша жизнь воистину есть "одна", и мы приведены в неё для
некоторого испытания, - и второго испытания не нужно и не будет, но каждая
минута есть только "эта одна минута", из которой на нас посмотрела Вечность...
Посмотрела. Заметила. И смежила око, - о, какое умаление ей своей
единственности, никогда не взглянет на нас и мы сами никогда не увидим Его.
- Бойся Вечности.
- Это и значит - бойся каждой минуты."208 (1914)
О таком непрестанном бодрствовании говорит и Священное Писание: "Будьте же и вы
готовы, ибо, в который час не думаете, приидет Сын Человеческий" (Лука, 12:40).
Человек, хотящий соблюсти эту истину, должен быть деятелен и сознателен каждую
минуту, он должен становиться причиной события, причиной, исходящей из его духа
и ума, - таков смысл "вечного памятования" о Боге или о смерти, не позволяющего
быть человеку безвольной игрушкой внешнего мира.
У Николая Клюева "карлица-судьба" правит каждой минутой жизни человека. "Спрядают
вечность" и Богородица, "Дева-благодать", "судьба-старуха"
("Судьба-старуха нижет дни, Как зёрна бус на нить", 1915, 1, с. 401). Их место в
лирике Д.Мережковского занимают Парки, но суть одна: сведение человеческой
свободной воли к нулю, к пустому месту. Жизнь превращается в ад. Безысходность и
скука, у А.Блока показанные в стихотворении "Ночь, улица, фонарь, аптека", у
Д.Мережковского - "Так жизнь ничтожеством страшна", воплощаются в образ
"лабиринта бренных стен" ("Я говорил тебе о Боге", 1, с. 220). Эта (по
Трубецкому) «дурная бесконечность»209 кажется страшной и неотвратимой Николаю
Клюеву и он рисует образ океана, свободной стихии, вечной и бесконтрольной,
рядом с которой человек бессилен что-либо изменить:
Всё так же будет вихрь попутный
Крутить метели и снега,
Синеть чертою недоступной
Вдали родные берега?
Свирелью плачущей сирены
Томить пугливые сердца,
И океан лохмотья пены
Швырять на камни без конца?
1911(«Я говорил тебе о Боге», 1, с. 221)
Не останавливаясь на достигнутом, Н.Клюев добавляет в свой громадный пёстрый
интернациональный котёл те пресловутые "две бездны", о которых размышлял
Д.Мережковский ("Чтоб бездну с зенитом в одно сочетать", "Песнь солнценосца"
1918, 1 ,с. 463). Населить же "стобашенный пламенный дом" (1, с. 463) он хочет
демонами и людьми:
По земле пущу воды сладкие, -
Чтобы демоны с человеками
Перстнем истины обручилися,
За одним столом преломляли б хлеб,
И с одних древес плод вкушали бы!
(«Скрытный стих», 1, с. 335)
Равенство, братство и свобода общения людей с бесами - эти страшные помыслы
возможно были подкреплены духовидением поэта.
Много похожего у Н.Клюева и
Д.Мережковского во взглядах на любовь. В стихотворении "Отверженной"
1911(1, с. 236) прослеживается осознание любви как тягостной ноши, опостылевшей
ответственности за другого, не стоящего того. Речь идёт о девушке, покинувшей
хлыстовскую общину, "братьев сурового круга", и ставшую странницей:
Если б ведать судьбину твою,
Не кручинить бы сердца разлукой,
И любовь не считать бы свою
За тебя нерушимой порукой.
В отличие от всевластной у Д.Мережковского смерти, смерть в представлениях
Н.Клюева боится Бога:
И кутаясь во мглу, как исполин костлявый,
С дыханьем льдистым смерть очей его бежит.
1912(«Отгул колоколов, то полновесно-чёткий», 1, с. 264)
но она побеждает любовь:
Ах, любовь, как воск для лепки,
Под рукою смерти тает!
1915(«Посмотри, какие тени», 1, с. 294)
Не встречаем мы в стихотворениях Н.Клюева чистой и нежной любви к женщине -
страсть и похоть одолевают поэта. Воспета лишь плотская любовь ("Четвёртый Рим"
и другие), Н.Клюев не скрывает своей тяги к мужчинам ("Спас", "Октябрьское
солнце косое", "Будет брачная ночь, совершение таин", "Два юноши", "Четвёртый
Рим" и другие). В диалоге с С.Есениным откровенным цинизмом пронизаны слова,
сказанные об Айседоре Дункан: "Чего Изидору-то бросил... хорошая баба...
богатая... вот бы мне её... плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Серёженька,
из поповского сукна себе справил..." (1, с. 126)
Фактически, в некоторых вещах
Н.Клюев был неоспоримо более проницателен, чем те же А.Блок и Д.Мережковский. Он
знал, что жизнь находилась в стороне, далёкой от всякого "железа", там, где
"яростному уму" и "многоструйному языку" («Песнь солнценосца», 1, с. 463)
противостоит "ладан стиха", наполненный "грустью монаха" («Маяковскому грезится
гудок над Зимним», 2, с. 170), "страницы с запахом ольховым" («Кому бы сказки
рассказать», 2, с. 267). Посягательством на "избяную Русь" казался и "стальногрудый
витязь" (Деревня», 2, с. 326), трактор. Пусть его вмешательство и приведёт к
тому, что "от ковриг надломятся полки", но с приходом цивилизации умрёт что-то
бесконечно дорогое и близкое:
Только видел рыбак Кондратий,
Как прибрежьем, не глядя назад,
Утопиться в окуньей гати
Бежали берёзки в ряд.
1926(«Деревня», 2, с. 326)
Н.Клюев протестовал против поучения "пудреным томом" Игоря Северянина:
О, бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь.
(«Обозвал тишину глухоманью»,1, с. 302)
"С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в газетах. Какая
серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Всё с чужих вкусов"210, -
возмущался поэт. Из-под пера бездарностей выходили, по словам Клюева
Книги-трупы, сердца папиросные -
Ненавистный Творцу фимиам.
(«Поэту Сергею Есенину»,1, с. 302)
Но с не меньшей скоростью удаляла Н.Клюева от жизни, от народа, от праведной
веры идея его колдовского "христовства", которое, хоть и не было "железом",
убивала гордостью духа и лукавомудрием. Знал Клюев о "последних вещах" побольше,
чем Блок и Мережковский, но болен был тем же, чем они, принадлежащие с внешней
стороны к другому социальному слою, решал многие вопросы со сходных позиций,
хотя внешне Д.Мережковскому, например, был открыто враждебен. Известно даже
такое стихотворение Н.Клюева:
...Солдаты испражняются.
Где калитка, где забор -
Мережковского собор.
(ок. 1916) 2, с. 221
Говоря о национальном в
творчестве Николая Клюева, мы так или иначе обратим внимание на обилие в лирике
поэта прямых и косвенных указаний на его религиозные пристрастия. Этот вопрос
требует особого рассмотрения как один из основных факторов при определении
национального в лирике автора. "Глубоко верующий"211 поэт в советском
литературоведении (К.Азадовский, В.Базанов, А.Грунтов и другие) был
квалифицирован как старообрядец, певец светлой обители северорусского быта,
хранящего заветы предков и чистоту исконной веры. Близость к хлыстовству - лишь
досадный фрагмент его биографии, который достоин упоминания, но не более. Что же
действительно было по душе Н.Клюеву, выразителем каких движений духа он являлся
на самом деле?
"Я волхвующий внук," («Я
потомок лапландского князя», 1, с. 418) - писал сам о себе поэт, увлечённый тем,
"как бы в стихи волхвованье впрясть" («Умерла мама» - два шелестных слова», 1,
с. 384). Сравнивая язычество в образе Садко и Православие ("Песнь Солнценосца"),
автор приходит к выводу: надо вернуться к язычеству, к "Сребробородому древнему
богу" («Чу! Перекатный стук на гумнах», 1, с. 299) с "Вечными Библиями -
орлиными псалмами". Непоследовательной и непостоянной была старая вера Николая
Клюева. Настораживают такие высказывания, противоречащие друг другу и
указывающие на двойственность сознания поэта:
Кто за что, а я за двоеперстье.
не дат. («Кто за что, а я за двоеперстье»,2, с. 224)
Сегодня распотешу плоть я
Без старорусского креста.
1932 - 1933 («Россия была глуха, хрома»,2, с. 226)
и постоянно встречающееся начертание Иисус, в отличие от старообрядческого Исус.
У Николая Клюева не было отчётливых установок, и поэтому его лирический герой с
лёгкостью переходил в антигероя, с присущими ему абсолютно противоположными
качествами и мыслями. Можно сказать, что смысл стихотворений никогда не был
предрешённым, он рождался каждый раз в акте написания. Так известная фраза «Я не
с железом к вам иду» («Не в смерть, а в жизнь введи меня»,1915, 1, с. 308)
настраивает нас на определённое отношение к поэту. «Гнусавые вороны»
(«Клеветникам искусства», 2, с. 258), «иглокожие», «головоногие» («Маяковскому
грезится гудок над Зимним», 2, с. 170) обзывали, плевали, топтали Русь, и
Н.Клюев, надеясь на размягчение "железа", представлял себе картину радостного
воссоединения отлучённых от природы с "ржаными песнотворцами":
Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечём,
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольём.
1910 («Голос из народа», 1, с.222)
Но вот стихотворение "Пахарь" повествует вовсе не о братском отношении к
"отравителям":
Могу ль я вас, как терн негодный,
Не вырвать с корнем навсегда?
1919 (1, с. 222)
С истечением времени Клюев всё больше терял жизненные устои. Дело даже не в том,
что 9-летний период сильно ожесточил и изменил поэта. Его приёмы ещё и
заключались в периодическом воспевании власти, чтобы как-то "умилостивить" её. В
1918 году Клюев наделяет власть обликом царственным, говорит о
неизбежности её прихода, своеобразно освящает:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах.
. . . . . .
. . . . . .
В ней пламя, цветенье сафьяна, -
То Чёрной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
1918 («Ленин»,1, с. 495)
Параллели, восходящие к Ивану Грозному, сочетают одновременно жестокость и
неприкосновенность царской власти, её богоданность. Скоро такое сравнение станет
излюбленным для Иосифа Сталина, для которого особенно хорошо в этом смысле
постараются двое: режиссёр Л.Эйзенштейн и писатель А.Н.Толстой, идеологически
«удачно», "по-сталински", воплотив образ сурового, но мудрого властителя. В 1918
году Н.Клюев будет рисовать утопические картины "солнценосного" будущего, "Руси
новой":
Не хочу коммуны без лежанки,
Без хрустальной песенки углей!
( «Не хочу коммуны без лежанки»,1, с. 491)
дополнив их масонским лозунгом французской революции: "Свобода, Равенство,
Братство", на русской почве превратившиеся в "три жёлудя-солнца" («Песнь
солнценосца», 1, с. 463).
Такой же взлёт поэтического
славословия власти мы наблюдаем в последние годы жизни Николая Клюева, уже
сильно пострадавшего, когда он захочет покинуть Россию, но уже не успеет, да и
его творческие усилия останутся без внимания. По словам Иванова-Разумника,212 в
1935 году он написал большую поэму "Кремль", посвящённую прославлению Сталина,
Молотова, Ворошилова и других вождей. "Прости, иль умереть вели", - так
заканчивалась поэма.
С Православием конфликт у
автора был вполне закономерен, учитывая самые ранние его высказывания о церкви,
династии Романовых ("Я не считаю себя православным, да и никем не считаю
(выделено мной - И.Г), ненавижу казённого Бога, пещь Ваалову - Церковь,
идолопоклонство "слепых", людоедство верующих",1909 г.; "шипят по соборам
кутейные змеи, молясь шепотком за романовский дом", "О племя мокриц и болотных
улиток! О падаль червивая в Божьем саду" (1, с. 474)), и поступки (пьеса
"Красная Пасха", поставленная в Вытегре, сборник "Красный рык" (1919) и другие).
Самым важным же моментом отхода от Церкви является не меняющийся на протяжении
всей жизни автора взгляд на сектантство как на верный путь в духовном
совершенствовании. Участвуя и по линии предков - деда Кондратия, самосожженца и
начётчика, отца-начётчика, матери, склоняющейся к хлыстовству (хотя все говорят
о том, что она была лишь плачеёй-вопленницей) и лично в жизни сектантов - поэт
был ближе к поморскому и спасовскому толкам, возникшим после раскола церкви (к
беспоповцам), а также к хлыстам. Н.Клюев весьма специфичен в этом соединении.
Эммануил Райс в своей заметке о Николае Клюеве, говоря о "вневременности и
внепространственности" творчества поэта, сетует о том, что "русской культуре был
нанесён непоправимый ущерб" из-за утери "бесценных сокровищ религиозного опыта,
творчества и мистики русского народа"213 в лице хлыстовства и раскольничьих
сект. Апологет такого "древлего благочестия" считает поэта Клюева в первую
очередь выразителем этой "анонимной" хлыстовщины. И мы думаем, с ним стоит
согласиться в этом. Среда в которой рос Н.Клюев, была самой настоящей
хлыстовщиной. Возникшая одновременно со старообрядчеством, секта называла себя
"людьми божьими", "израилем", или духовными христианами. В основе их учения
лежала мистическая идея перевоплощения, переселения Святого Духа. Бог или
Богородица, найдя себе "достойный сосуд" могут воплотиться в любого человека, в
"христа". Это было причиной реального поклонения руководителю секты. Общение же
со Святым Духом происходило у хлыстов, якобы, во время радений: приявшие в себя
Духа могли пророчествовать. Церковные книги хлысты не признавали, считая их
осквернёнными церковью. А Иисуса Христа принимали за обычного человека, в
которого вселился Святой Дух. Утверждая в жизни аскетизм, хлысты воспринимают
тело как творение дьявола, по образу и подобию его, а душу - Божественным
вдохновением, добрым началом. В секте проповедуется возненавидеть своё тело,
оковы и темницу души. Одна из заповедей хлыстов гласит: "Неженатые не женитесь,
женатые разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жён и девиц.
Вы, жёны и девицы, пуще огня опасайтесь мужчин... На свадьбы и крестины не
ходите".214 От секты хлыстов затем откололись скопцы, ведущие яростную борьбу с
плотью. В этом душном мирке, в котором под видом духовности и христианства
попирались Божьи законы, вращался Н.Клюев.
В статье Э.Райса проводится
тезис, с которым трудно не согласиться: "Уже начиная с "Песнослова" (...) поэзия
Клюева является также единственным документом о хлыстовстве",215 "если бы
принадлежность "Братских песен" Клюеву не была бы известна нам заранее, их
нельзя было бы отличить от любых других хлыстовских песнопений".216 Продолжим
эту мысль небезынтересными догадками: возможно, что Клюев стремился
запечатлеть в стихах миросозерцание и тайную символику хлыстов, возможно также,
что литературная деятельность служила одновременно и прикрытием его
секретной работы для своей секты, а так же и источником престижа для её же
целей. Для нас представляется очевидным: проблематика творчества Клюева и
вопросы, возникающие в связи с ней, выходят далеко за пределы литературы.
Известен факт существования подведомственной Клюеву конспиративной квартиры в
Баку (1906 - 1907 гг.), имеющей отношение к до сих пор не выясненным
связям хлыстов с индийскими религиозными кругами. Отчасти это объясняет
индуистские мотивы в стихах поэта (и даже в названиях сборников). Сам
Клюев был начётчиком, и Э.Райс считает, что это "само по себе, вопреки
ошибочному, хотя и распространённому мнению, достойно всяческого уважения"217.
Критик восхищается высокими познаниями во многочисленных областях и эрудицией
начётчиков, приводя в пример Ф.Е.Мельникова, В.П.Рябушинского и иранских суфиев…
"Синодальное Православие было только утлой плёнкой, под которой не переставала
бушевать (...) подлиннонародная духовная жизнь"218 - таково мнение
критика, остаётся не выясненным, что скрывается за понятиями народный и духовная
жизнь. "Российская государственная власть не считала себя заинтересованной
во внутренних делах "иноверцев", бунтарям из их среды всё-таки удавалось
утвердиться и высказаться,"219 - пишет Райс. В его представлениях, идеальным
государством будет такое, как видим, в котором утвердятся "бунтари" и
"иноверцы", что само по себе противоречит вообще понятию государства, любого
порядка или строя. И как следствия такого духовного произвола звучат
высказывания: "В настоящее время художник более не связан никакими правилами или
условными внешними формами, ни моральными, ни эстетическими, ни даже
логическими."220 "Многообразие мира так велико, что беспрепятственное проявление
сил, даже и отрицательных, неизбежно уравновешивается, приводя в конечном итоге,
к увеличению разнообразия и к интенсификации мирового бытия".221 За многими
стихами скрыто от простодушного читателя двойное дно - ловкий подтекст.
Стихотворение "Наша радость - счастье наше", содержащее важные моменты
относительно хлыстовства, лишено комментария в двухтомном издании под редакцией
Г.П.Струве и Б.А.Филлипова. Непримечательные, казалось бы, строки:
В серых избах, в казематах,
В нестерпимый крестный час
Смертным ужасом объятых
Не отыщется меж нас.
1911 (1, с.218)
описывают фрагмент самосожжения хлыстов - "крестный час" - когда возможности
выбежать из горящей избы не оставляли, что создавало эффект "сознательной и
добровольной" смерти. А хлысты, названные поэтом "жнецами вселенской нивы",
предстают образцом молчаливого смирения. "Сгорим, о, братия, телес не посрамим!"
(«В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой», 1, с. 476) - отвечают хлысты
надвигающейся "жути железной" («Растрепало солнце волосы», 1915, 1, с. 309).
Бывшие ангелы, в сонм которых входит и лирический герой, тождественный автору
("Я был прекрасен и крылат" (1, с. 222), "Усладный стих" (1, с. 272) и другие),
не боятся "геенны" - они хранители ключей от ада:
Мы - соратники Христовы,
Преисподней ключари.
1911 («Братская песня»,1, с. 26)
Но, как известно, все ключи и от рая (у св. Петра) и от ада - отданы на
сохранение отнюдь не "святым братьям". Читаем в Откровении Св. Иоанна: "Я есмь
первый и последний И живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею
ключи ада и смерти" (1:18), "...так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ
Давидов, Который отворяет - и никто не затворит, затворяет - и никто не
затворит" (3:7), "И увидел я Ангела, сходящаго с неба, который имел ключи от
бездны и большую цепь в руке своей" (20:1).
Так, "виссонами шурша" (в
данном случае, одежда хлыстов, которая не есть библейская праведность святых),
автор надеется "войти в чертоги духа" («Миллионам ярых ртов»,1, с. 426)
Не смотря на все разногласия,
разрывающие автора и его стихи, мы видим плотскую уверенность в обретении
Царства Божия, каким-то образом непреложно появляющегося после смерти. Клюев не
сомневается в своей святости и даже просит Бога упокоить "его душу во святых"
(«Молитва», 2, с. 220). В стихотворениях "Отвергнув мир, врагов простя" (1, с.
262) и "Помню я обедню раннюю" (1, с. 263) лирический герой достигает святости,
а в диптихе "На кресте" перевоплощается в Иисуса Христа, взывающего к Своему
Отцу, и опять, как у Д.Мережковского, слышим мы возглас: "Или, или, лама
савахфани".
В 1918 году, в период увлечения
Н.Клюева революцией его охватывает устремление к свободе, но не библейской
свободе воле, а той, что вовсе не присуща верующему человеку. Ему не по
душе смирение до самой смерти, завещанное предками. Вольнолюбивый поэт хочет
спеть свою песню, подобную "раскату громов", вопреки завету "страдальца-отца"
продолжать его песню:
Не безгласным рабом,
Проклиная житьё,
А свободным орлом
Допою я её.
не дат. ( «Безответным рабом»,1, с. 231)
В революции, как казалось Клюеву, Россия получает новое крещение (сравним это с
мотивом "нового религиозного сознания" у Дмитрия Мережковского, также со
стихотворением А.Блока "Новое крещение"):
Ала Россия от ран,
От огневодной купели.
. . . . . .
. . .
Сладко крестится в огне,
Искры в знамёна свивая,
Пасть и очнуться на дне
Невозмутимого рая.
не дат. («Коммуна», 1, с. 472)
Уверенность в райской Вечной жизни с праведниками встречается неоднократно у
поэта, как мы и говорили выше. Но странно сочетание "дно рая", разбивающее
привычные ассоциации о рае, как о месте, логически противопоставленном "бездне",
"дну". Возможно, рай этот столь же отличен от общепринятого, сколько и
представления о нём. Клюев, знаток символических переплетений Библии, не мог
ошибаться и сказал только то, что хотел сказать. И действительно, читаем ниже:
Повесть потомки прочтут, -
Строк преисподние глуби.
не дат. («Коммуна»,1, с. 472)
Признание своих собственных стихов "адскими", очевидно, не смущает дерзкого
поэта кощунственностью, - "Дескать, лют окромешный ад, Но и он доводится братом"
(«Революция», 1, с. 478).
В стихотворениях, где
просматривается причастность к хлыстовству, обнаруживаем подспудное желание
поэта использовать православные символы и обряды, то есть, чуждые сектантам,
незримо присутствуют Церковь, свечи, Причастие, ладан, ризы, правда незримые:
Незримые теплятся свечи...
. . . .
. . . .
Воскурен ладан невидимый.
не дат. («Полунощница»,1, с. 253)
Это говорит о том, насколько автор подсознательно ощущал силу мощного
духовного пласта, которым жили русские люди, в частности, крестьянство, и как
чуткий художник не мог не отразить её. Тем не менее, "умная молитва" может быть
"медвежьей" («Мужицкий лапоть, свят, свят, свят», не дат, 1, с.443), а Россия
названа "Белой Индией" («Белая Индия», не дат, 1, с. 399), иконостас - "Индией в
красном углу" («Печные прибои пьянящи и гулки», 1, с. 405). Во "Вражьей силе"
против прихода цивилизации выступают леший, берёза, ели, "звериный бог Медост" и
"Богомать". Мы видим смешение язычества, пантеизма и христианства, которые все
вместе взятые, по Клюеву, и составляют оппозицию приходящему злу цивилизации.
Силе "вражьей" противостоит сила "народная", которая, как кажется автору стихов,
и заключается в таком нелепом смешении. Вот ещё один пример, достаточно
красноречиво свидетельствующий об этом:
В воздухе просфора и кагор,
(Приобщался Серафим Саровский)
И за лаптем дед-Святогор
Мурлычет псалом хлыстовский.
не дат. ( «На ущербе красные дни»,1, с. 494)
Стихотворение "Рыжее жнивье -
как книга" представляет нам пророческую "книгу косули", где начертана вся
народная судьба. Здесь Н.Клюев подменяет образы и сюжеты Библии образами из
крестьянского быта, северной природы, которые сами по себе прекрасны и осуждению
не подлежат. Важен сам факт подмены. Подобная вольная трактовка-переделка Библии
заставляет прийти к соответствующим выводам относительно образа мыслей поэта, а
"книга косули" очень напоминает нам "животную книгу" духоборов. Духоборы, не
признающие Библии, читают и поют "животную книгу", книгу живота, жизни. По их
верованиям, эта книга сотворена "духом", боровшихся за свою самобытность
сектантов, и в ней рассказывается о действительной истории создания секты и даже
о будущем. "Животная книга" состоит из псалмов-стихов, которые заучиваются с
детства и передаются из поколения в поколение.
По словам
Алексеева-Аскольдова,222 Н.Клюев хорошо знал "Аврору", "Христософию", мистиков
Запада и Востока, не говоря уж о психологии хлыстов. Выбор названий для
сборников "Долина Единорога", "Сердце Единорога" был обусловлен не простой
случайностью, а глубоко продуман и полностью соответствует замыслу автора. Не
всякий знает, что это мифическое животное - одно из наиболее значимых священных
образов в "Атхарваведе" и в "Махабхарате". Греческая и римская традиции
рассматривали единорога как реально существующего зверя и связывали его
происхождение с Индией (или Африкой). В переводах Ветхого завета с единорогом
идентифицировали зверя (евр. "лютый зверь"). Символика единорога играет
существенную роль в средневековых христианских сочинениях, восходящих к
греческому тексту "Физиолога" (2 - 3 вв. н.э.), где животное выступает символом
чистоты и девственности, приручить его может лишь чистая дева. Отсюда возникла
более поздняя христианская традиция, связывающая единорогом с девой Марией и с
Иисусом Христом. Очевидно, эти значения в своей совокупности и были взяты
Клюевым, но для такого нетипичного образа потребовались хорошее знание мировой
мифологии.
Николаю Клюеву был близок
христианский мир, более того, он стоил дороже для него, чем что-либо другое.
Клюев сам был бы рад вместе с мужиками, "со всею полесной хвойною силою,постоять
за крещёную Землю" («Мирская дума», 1, с. 329 ), но его деревня, "избяной рай",
так любезный Клюеву, причастны к той самой, настоящей, Святой Руси,
которая, по словам Достоевского "вся в Православии". Несомненно, часть "рая"
Клюева и находилась в Православной вере, и поэт, видя это вокруг
себя, и отобразил яркие живые искры чистого и святого, но наряду, и на одной
ступени с ними поставил дохристианские и "околохристианские" ценности, которые
никак не могли выражать народного идеала. Особенная сила художественной стороны
Клюева, в сочетании с утончённейшей чувствительности к проявлениям окружающего
мира, к его красоте, к его страданиям и радости (в этом можно убедиться на
примере сборника "Мирские думы") привлекли немало ценителей поэзии, но сущность
художника всегда принадлежала не тому великому народу, который заключал в себе
духовность и жизненную силу одновременно, а тем пресловутым "бунтарям" и
"иноверцам", особой части русскоязычного населения, живущего совсем по другим
законам. "Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы
стать. А идеалы его сильны и святы...,"223 - читаем у Ф.М.Достоевского. Могли ли
оказаться историческими идеалами хлыстовство и скопчество или "кровяной весёлый
ключ" (1, с.485) с "багровой изменой" («Проснуться с перерезанной веной»,1,
с.485)? Один из самых детальных исследователей, Б.Филиппов считает клюевское
наследие "народной мистикой",224 "глубоко-поэтической христовщиной",225
соглашаясь тем самым с находящимися в разладе между собой староверами и
хлыстами. Известно, что Православие имеет достаточно глубокие и прочные корни, и
Россия, опирающаяся на них, живущая ими, существует с тем же неизменно высоким
идеалом, который не захотел рассмотреть Н.Клюев, находясь очень близко к нему.
Но ещё раз, окинув мысленным взором жизненную дорогу, которую прошёл Николай
Клюев, мы не нашли ни одной ноты раскаяния в его стихах, ни одного
свидетельства, говорящего, что поэт делами подтверждает свою причастность к
тому, что можно было бы считать по-настоящему русским, принадлежащим душе
народной. "Не тот ненавистен перед очами Божьими, кто впадает в грех, но тот,
кто не перестаёт коснеть во грехах", - говорил святой Авва Кесарий. И наше
устремление состоит не в том, чтобы со злорадством осудить поэта, но в том,
чтобы, по-христиански молясь о спасении его души, обличить (в отличие от
осудить) перед читателем порок, к чему призывали святые апостолы.
Останавливаясь на формально-стилистических особенностях, в первую очередь
отметим, что специфический колорит поэзии Н.Клюева, её религиозно-философская
проблематика создаётся различными способами, в том числе, столкновением
религиозной и тюремной лексических групп. С одной стороны, мы воспринимаем поток
слов, связанных с религиозными обрядами: ладан, молитва, часовня, Бог, крест; с
другой, в наше сознание врезаются мрак, тюрьма, решётка, казематы, кандалы.
Объединяющим смысловым фактором выступает философская проблема страдания -
боли физической или нравственной, мучения, состояния горя, страха, тревоги,
тоски. Как известно, в рамках христианской религиозной традиции, рассматривавшей
события индивидуальной жизни как результат взаимоотношений между человеком и
Богом, страдание выступало божественной карой за грехи, искуплением.
Одновременно страдание - это средство избавления от греха, нравственного
совершенствования и спасения.
Надо сказать, тюремная лексика, с которой тематически соединяются слова,
относящиеся к теме смерти, преобладает в стихах Н.Клюева, особенно в первом его
сборнике "Сосен перезвон", где слышится на самом деле перезвон кандалов,
поминального колокола и лязг тюремного замка.
Обилие лексики с негативным
смыслом окунает нас в гнетущую атмосферу. В лирике поэта разворачивается целая
панорама картин смерти. Тема смерти, относясь к проблеме страдания как высший
предел мучений, по своему объёму превосходит все другие вместе взятые темы. Она
царствует на протяжении многих циклов стихов Клюева: "Сосен перезвон", "Лесные
были", "Мирские думы", "Долина Единорога", "Братские песни", "Сердце
Единорога». Облекая смерть в художественный образ, Николай Клюев видит
костлявую старуху:
Не потому ли сердцу мнится
Зимы венчально-белый сон,
Что смерть костлявая стучится
У нашей хижины окон?
1911 («Не говори, без слов
понятна», 1, с. 239)
Смерть также реальна, одушевлённа, как весь окружающий мир для поэта, и видима,
к примеру, коту, который
Мяукал бы злобно и хвост распушил,
На смерть трясогузую когти вострил!
1916 («Шесток для кота, что
амбар для попа» 1, с. 385)
Стихотворение «Не говори, без слов понятна...» является логическим началом
другого, написанного в 1932 - 1933 годах, "Продрогли липы до костей" (2, с.
269), где смерть является уже полноправной хозяйкой над лирическим героем,
совпадающим с автором. Тогда Клюев пишет о своей обречённости:
Я лось, забредший через гать,
В подвал горбатый умирать.
Смерть и холод преследуют "тундрового гуся" («Оттого в глазах моих просинь», 1,
с. 412) по пятам. Он одинок, и только липы, "Продрогшие до костей, До лык, до
сердца лубяного", одетые в белые саваны, "стучатся в ставни костылями": "Нас
приюти и обогрей Лежанкой, сказкою, стихами!". Но силы уже давно иссякли, живой
огонь угас:
Войдите, бледные друзья,
Декабрьским льдом согреть меня.
( выделено мной - И.Г)
А пока поэт ещё верит, что смерть обойдёт стороной, но все приметы
свидетельствуют о её близком приходе:
Семь примет к мертвецу, но про них не теперь, -
У лесного жилья зааминена дверь.
1914 («Ворон грает к теплу, а сорока к гостям», 1, с.
393)
Часто встречаем мы мотив похоронный, соотносимый с темой страдания как потеря:
Глухая мать сидит за пряжей
На поминальные холсты.
1911 («Ты всё келейнее и строже», 1, с. 227)
Горбясь, шьёт старуха
Мертвецу убор.
1915 («Болесть да засуха» 1, с. 298)
Деревня - саван, вытканный пургой, -
Для солнца упокойник костяной.
1932 - 1933 («Деревня - сон бревенчатый, дублёный», 2, с. 262)
Страх перед смертью,
надвигающейся на самого автора, принуждает рисовать вновь и вновь трагические
моменты ухода родных:
Отец с верёвкою на шее...
. . . . . .
. . . .
Жених с простреленною грудью...
Сестра, погибшая в бою
не дат., вер., ок.1911 («Ты всё
келейнее и строже», 1, с. 227)
В углу убитая жена
Лежит строга и недвижима.
1915 («Оскал февральского окна», 1, с. 447)
В то-светный сумрак отходит
дед.
1916 (Под низкой тучей вороний грай», 1, с. 311)
смерти природы и собственного одиночества, бессилия и обречённости перед лицом
грозной силы:
Над избою кресты благосенных вершин...
Спят в земле дед и мать, я в потёмках один.
1918 («От сутемок до звёзд, и от звёзд до зари», 1, с. 388)
В этом видится близость
сознания Николая Клюева к экзистенциальной философии его современника
М.Хайдеггера, в которой человеческим бытием овладевают смерть и страх. Оттого
так часты в стихах Клюева размышления о грядущей старости (до неё ему реально
так и не удалось дожить). Одиночество, убогость сопровождают лирического
героя-странника, "с клюкою, с дорожной котомкой (...) на распутьях дальнего
скитанья" («Осенюсь могильною иконкой», 1911, 1, с. 224). Но вот "допрялась, как
нить, жизнь" - итог, который видится Н.Клюеву через 60 лет выражен
лаконично:
Я - закладка из Книжной Руси.
1919 («Я уж больше не подрасту», 1, с.440)
"Гнилой зуб" в деревянном кресте, похоронивший свои теперь не нужные никому
стихи ("Уши мира со стихами в споре"), печалится о том, что ничего не остаётся
впереди, ничего нельзя изменить, даже свой внешний облик:
Я уж больше не подрасту, -
Останусь лысым и робко сутулым.
По истечении всех дней автор представляет явление смерти в облике дровосека:
По отлёте ж последнего голубя
Постучится в калитку дырявую
Дровосек с топорами да пилами,
В зипунищах, в лаптищах с оборами.
не дат. («Вы деньки мои - голуби белые», 1, с.
261)
Наибольшего накала отчаяние автора достигает в стихах о смерти матери:
"Умерла мама" - два шелестных слова...
1915 - 1916 («Умерла мама...»,1, с. 383)
единственной женщины, которая оставила хоть сколько-нибудь заметный след в жизни
и творчестве поэта.
И журавлиной тягой веет
На одинокого меня...
1932 - 1933 («Продрогли липы до костей» 2, с.270)
Журавли - птицы, уносящие на крыльях и душу матери, и душу Руси в лирике Клюева:
... Одни журавли
Как витязь, победу трубили вдали:
"Мы матери душу несём за моря..."
1916 («Четыре вдовицы к усопшей пришли», 1,
с. 381)
Душу Руси на крыльях сизых
Журавлиный возносит полк.
1929(«Нерушимая стена», 2, с. 244)
Строки из последнего примера будто бы составляют ответ на стихотворение
Александра Блока "Осенний день" (1909, 3, с. 257):
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным...
Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет...
О чём звенит, о чём, о чём?
Что плач осенний значит?
Образ журавлей, как что-то пронзительно русское и родное был и потом
близок уже нашим современникам, например, Николаю Рубцову, который, стремясь
передать красоту "сиротеющих" в октябре "души и природы", писал об этих птицах
так:
Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.226
В лирике Н.Клюева сталкиваемся с проблемой природы и цивилизации, насущной и
сейчас. Безоглядно будучи на стороне природы, поэт находит для неё много ярких
сочетаний слов, среди которых авторские образования и диалектизмы: "листья
зарные", "лист-руда", "судина-осень", "вороний грай", "осочье шумливое",
"вода-луда". Строго нормировано употребление эпитетов, если они появляются, то
непременно становятся носителями основного смысла, с точностью передавая нужный
оттенок авторского восприятия образа: "златотканные дни", "ржавая позолота",
"голос громный", "венчальная белизна". Тончайшее, исполненное глубокой
прочувствованности отношение к природе характеризует одну из лучших сторон
поэзии Н.Клюева, тем не менее, нельзя не отметить наличие у поэта черт
натурализма этического (требование жизни, согласующейся с законами природы) и
религиозного (то есть пантеизма), лишающего Бога самостоятельности
существования.
Встречаем такие нетипичные и, вероятно, единственные в своём роде "зори",
которые "слушают медвежью свирель", "рябины", "прядущие по косогорам", "дух
леса", "гудящий пчелой в сосновых жилах", "ночь", "Слетающая пушистым глухарём",
"замирающих строк бубенцы", "крепкая кириллица слов", "нежность пастушок",
"няня-ель" и другие. Элементы пейзажа, как правило, синхронны и реализуются в
настоящем времени, в том моменте, в каком они будто только что
"схвачены"автором. Характерен длинный ряд подлежащих, составляющих пейзажа:
И серые избы с часовней убогой,
Понурые ели, бурьяны и льны.
1911 («Весна отсияла... Как сладостно больно»,1,
с. 217)
Ноченька тёмная, жизнь подневольная...
В поле безлюдье, бесследье да жуть.
1914 («Ноченька тёмная, жизнь подневольная» 1, с. 288)
Отсутствует в лирике Клюева глагольный пейзаж. Встречаются однако проходящие
через стихотворение пейзажные цепочки, звенья которых подлежащее и сказуемое:
Просинь - море, туча - кит,
А туман - лодейный парус.
. . . . . .
. . . . .
Люди - тля, а избы - горы.
1911 («Просинь - море, туча - кит», 1, с. 223)
Дымится омут, спит лоза,
В осоке девушка-русалка.
1912 («Певучей думой обуян», 1, с. 286)
Природа как объект описания
часто несёт, помимо этической и эстетической, смысловую нагрузку. Передавая
мрачные или радостные картины, автор передаёт не только внешнее, но и внутреннее
восприятие, тональность настроения: "природа мертвенная", "и схимник бор читает
требник, Как над умершею тобой" («В морозной мгле, как око сычье», 1911, 1, с.
225). Пейзаж меняется в зависимости от душевного настроя Клюева. Холод и мрак,
смерть и лёд - вот основные характеристики зимы, если Клюев одинок и отвергнут
("Продрогли липы до костей", 1932 -1933, 2, с. 270). Иногда «пушистая
гороностаевая зима» («Пушистые гороностаевые зимы», не дат., 1, с. 407) связана
с родным, домашним и знакомым:
Есть у нас мерный очаг,
Матери мерная прялка.
не дат., вер., ок. 1911 («Верить ли песням твоим», 1, с. 243)
В самые тяжёлые времена для поэта (1937 год) время движется вспять и за весной
опять наступает зима:
Весна погибла. В космы сосен
Вплетает вьюга седину...
1937 («Есть две страны, одна больница», Н.Клюев. Стихотворения и поэмы. - М.:
Мол.гв., 1989. С.95)
Одно из любимейших времён года для автора - осень. Она расцвечена в яркие
цвета: "оранжевый сентябрь плетёт земле венок" («В заборной щели солнышка
кусок», 1926, 2, с. 167), "багряный октябрь" («Клеветникам искусства», 1932 -
1933, 2, с. 273). "Осенняя рдяная тоска" («Я болен сладостным недугом», ок.1911,
1, с. 243) пробуждала в поэте творческие силы:
Когда осыпаются липы
В раскосый и рыжий закат,
И кличет хозяйка "цып, цыпы"
Осенних зобастых курят.
1932 -1933 («Когда осыпаются липы», 2, с. 265)
Чувственным теплом наполнены эти строки, где отражён реальный, тёплый мир,
противостоящий своей жизненностью "ржавым книгам":
Я видел звука лик и музыку постиг,
Даря уста цветку без ваших ржавых книг!
1917(«Звук ангелу собрат, бесплотному лучу», 1, с. 442)
При оформлении передачи смысла
Н.Клюев использует как прямую описательность - в большей степени это относится к
пейзажным зарисовкам ("Холодное, как смерть, равниной бездыханной"1911 (1,
с. 226), "Луговые потёмки, омежки, стога" 1914 (1, с. 325), "Зима изгрызла бок у
стога"1916 (1, с. 389)), так и аллегорию ("Весна отсияла... Как сладостно
больно" 1911 (1, с. 217), "Сердцу сердца говорю" 1911 (1, с. 226), "Ожидание"
1911 (1, с. 255)). Иносказание, воплощённое через систему символов, всё же
позволяет выявить некоторые закономерности. Например, тоска по раю
Н.Клюева приближается к удивительно похожим образам кораблей в тихих заливах у
А.Блока:
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли.
А.Блок («Девушка пела в церковном хоре», 1905, 2, с. 79)
Я тосковал о райских кринах,
О берегах иной земли,
Где в светло-дремлющих заливах
Блуждают сонно корабли.
Н.Клюев,1911 («Я говорил о райских кринах», 1, с. 220)
Символическое значение кораблей у Н.Клюева восходит не только к обозначению
хлыстовской общины, - это и преставленные души, плывущие на "отдых". Говоря о
символах, мы упомянем и вишню - символ плоти в лирике поэта, стихотворение "Вы
деньки мои - голуби белые" (ок. 1911, 1, с. 261) наиболее отчётливо представляет
этот образ:
Что без вас с моим вишеньем станется,
Воронью оно в пищу достанется.
и яблоню:
Я цепенел...
В разлуке с яблонною плотью.
1930-е гг. («Недоумённо не кори», 2, с. 285)
Вообще, образ дерева часто встречается в стихах Н.Клюева, "садовника
испытанного" («Вы деньки мои - голуби белые», 1, с. 261):
Клюев бородатый,
Как дуб, перунами сражённый.
1932 - 1933 («Я гневаюсь на вас и горестно
браню», 2, с. 259)
А я, как ива при дороге...
1932 - 1933 («Меня октябрь настиг ненастьем», 2, с. 259)
Я же - кедр,
Старинными рубцами щедр.
1930-е гг. («Зимы не помнят воробьи», 1, с. 284)
Многоликим предстаёт перед нами
образ автора-повествователя в лирике Н.Клюева: это и странник, и пророк, и
пахарь, и узник, и смертник. Большинство произведений написано от первого лица.
В стихотворении "Вечер ржавой позолотой" (1911, 1, с. 219) лирический герой,
"фабричный паренёк", умирает у домны, его "убивает город". Герой удивительно
похож на автора, "обликом - белёс" (сравним с "Автобиографической заметкой": "Я
- мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая, и волос мягкий, 1,
с. 212) и из тех же мест, где "сосны, старый пруд", любимые мама, дедушка.
Параллель с "убиенным младенцем" довершает сходство лирического героя с
Н.Клюевым, в этом мы убеждаемся, рассматривая взаимоотношениях Клюева и
С.Есенина.
Множество стихов написано от имени "братьев-хлыстов" ("Братская песня",1911, 1,
с. 266, "Полунощница",1912, 1, с. 253, "О поспешите, братья, к нам", 1912, 1, с.
265 и другие) - эти стихи служили псалмами на хлыстовских радениях - и от
имени Клюева-начётчика, "Давида Христова корабля" ("Я был в духе в день
воскресный", не дат., ок. 1911, 1, с. 251, "Бегство", не дат., ок. 1911, 1, с.
252, "Есть то, чего не видел глаз", не дат., ок. 1911, 1, с. 255 и многие
другие). Сборник "Братские песни" составлен именно из таких произведений.
Наиболее употребимыми формами поэтической речи у Николая Клюева являются размеры
с неударным первым слогом: это анапест и ямб. Стихотворения-откровения, родные
сердцу пейзажи, самое глубокое и затаённое выражает поэт анапестом ("Безответным
рабом", 1905, 1, с. 213, "Отверженной", 1911, 1, с. 236, "Молитва", 1916,
2, с.220,); насыщенная эмоциональность передана ямбом ("Любви начало
было летом", 1908, 1, с. 234, "Простятся вам столетий иго", 1911, 1, с. 244).
Следует отметить необыкновенную мелодичность лирики поэта. Это позволяет
через качество и объём звука передать дополнительную выразительность фразе,
расширить границы её философского восприятия в сторону эстетического осмысления.
Стихотворение "Звук ангелу собрат, бесплотному лучу"(1917, 1, с. 442),
повествующее как раз о невидимой жизни звука, представляет собой блестящий
пример аллитерации и диссонанса:
Звук ангелу собрат, бесплотному лучу
у - а - а - у
л - л - л
И недруг топору, потёмкам и сычу.
у - у - у
др - р
В предсмертном "ы-ы-ы!" таится полузвук,
в - рт - т - т - зв
Он каплей и цветком уловится, как стук. -
нк - пл - цв - тк - ц - к - ст - к
о - а - о - о - а
хрустальные звуки падающей капли переданы будто бы вне слов, за словами.
Сорвётся капля вниз и вострепещет цвет
е - е
рв - вн - в - цв
Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.
тр - т - в - р - в - т
е - е - е
Можно добавить к приведённой строфе строки, на наш взгляд, безупречные с
художественной стороны, такие как:
Древесной крови дух дойдёт до Божьих звёзд.
. . . . . .
. . . . . .
. . . . . .
Где хвойный херувим льёт чашу из луча.
и многие другие. В словесном мастерстве Н.Клюева можно сравнить с В.Маяковским.
И хотя они принадлежали к противоборствующим сторонам ("Маяковскому грезится
гудок над Зимним" (1918 - 1919, 2, с. 170)), в их поэтике есть немало общего:
использование трёхстопного и четырёхстопного паузника с женскими рифмами, а так
же тонического сложения. Язык Николая Клюева очень оригинален, но, к примеру,
Эм.Райс, говоря об этом доходит до абсурдных преувеличений: "Во всей русской
культуре не было до сих пор ничего равного Клюеву по утончённости и совершенству
стихотворного мастерства",227 "Клюев достигает синтеза всех культур
человеческого рода",228 "Клюев принадлежит к редчайшему в мировой литературе
разряду подлинных мистиков, сумевших воплотить свой сверхчувственный опыт в
людской речи",229 "как Пушкин или Тютчев, Клюев впервые дойдёт и до рядового
читателя, когда достигнутое им обогащение русской словесной культуры просочится
в массу через школу и газету".230 Эм.Райс не отдаёт себе отчёта в том, что
лексика, подразделяясь на активный и пассивный пласты, включает клюевский язык в
свою пассивную часть, для большинства, не живущего в Олонецкой губернии,
непонятную. И разговорный язык "рядового читателя" равно, как и литературный
язык русской культуры "не обогатится" словарём Клюева никогда, поскольку
существует понятие литературной нормы, которая не позволяет стать
широкоупотребительным диалектизмам, вульгаризмам и словам, чуждым духовно
русскому народу (сектантская лексика). Языковой материал творчества Н.Клюева
может представлять интерес для русоведов, особенно, диалектологов и
религиоведов, но было бы странным, если бы на нём заговорили "школы и газеты", а
так же "вся русская словесная культура".
* * *
* *
К слову о методологии. В противовес таким исследователям как Эм.Райс хочется
привести свой классический ряд: В.Кожинов, Ю.Селезнёв, И.Золотусский,
В.Непомнящий, С.Небольсин, К.Кокшенёва, Ю.Павлов и др. Может быть, сейчас уже
немодно говорить, что и в литературоведении есть своё «право» и «лево», каждое
со своей методологией, фигурами учёных и именами авторов. Однако реальность
говорит не только о наличии такого разделения, но и об активных действиях каждой
из сторон по уже установленным правилам. Хочется привести всего один
показательный пример, остановившись на такой личности, как Вадим Валерианович
Кожинов.
В русской литературе существовала и продолжает существовать традиция обращения к
так называемой «второй» реальности, глубокой и сокровенной, которая, вероятно,
более реальна, чем обжитая нами и видимая животным зрением. Два мира проникают
друг в друга, и невидимый обогащает своим прикасанием видимый.
Как верно заметил Г.Флоровский в работе «Смысл истории и смысл жизни»,
внимательный исследователь религиозных и этических исканий не может пройти мимо
одного парадоксального факта: чем глубже черты индивидуального, личностного
бытия в какой-либо системе, тем больше слияние человека и Бога, тем отчётливее
проявляется идея Провидения, Промысла Божия. Личность выступает одновременно и
центром и орудием благодати.
Вадим Кожинов – исследователь, яркая индивидуальность которого позволяла
сказать, как в лучшей ортодоксальной традиции: «Не моя будет воля, но твоя».
Этот принцип соблюдался им в подходе к изучению истории, литературы и всего
русского духовного бытия. Следуя мыслью за упомянутым уже Г.Флоровским, добавим,
что ведущим понятием в мире бытия выступает не миро-ощущение, а миро-понимание,
своего рода логический провиденциализм, идея сплошной логичности мира,
разумности истории, рациональной прозрачности бытия, целью которого является
осуществление определённого строя, водворение определённой формы быта. «Строй»,
«быт» оказывается единственной ценностью бытия.
О таком «строе» рассуждает В.Кожинов, комментируя редчайший памятник
древнерусской письменности «Палея толковая, или Книга бытия небеси и земли», где
подчёркивает уникальную особенность отечественного мироустройства и обращает
внимание на слова В.Вернадского, сказанные в 1927 году: «…История
нашего народа представляет удивительные черты, как будто в некоторой степени
небывалые (т.е. нигде, кроме России не имевшие места – В.К.) (Выделено мною. –
И.Г.). Совершался и совершается огромный духовный рост, духовное творчество, не
видные и не осознаваемые ни современниками, ни долгими поколениями спустя. С
удивлением, как бы неожиданно для самого народа, они открываются ходом позднего
исторического изучения…», – в подтверждение этой мысли В.Кожинов приводит пример
древнерусской иконописи и древнерусской литературы, долго ожидавших своего
признания.
Об этом же «строе» говорится в одном из интервью, данном газете «Завтра»
(сходные тезисы проходят практически через все работы мыслителя), где содержится
точная характеристика нашего русского бытия в нынешний период и его отличие от
западного, как это было сделано ранее применительно к позапрошлому веку
И.Киреевским: «У каждого западного человека есть свои собственные, личностные,
эгоистические интересы. И когда эти интересы совпадают, возникает мощное общее
движение — по-западному. У русского человека вектор интересов направлен совсем
иначе. Ему важнее не осуществление личных интересов, а некий смысл жизни,
которому можно подчинить все, в том числе и саму жизнь, то есть он, русский
человек, внеположен сам себе, и его отношение к миру в основе своей — сугубо
религиозное, соборное» (Выделено мною. – И.Г.).
Кажется, нет нужды повторять, что имя В.Кожинова вызывает ассоциации не только
со значительными достижениями современного литературоведения, яркими страницами
литературной критики и публицистики, но и, что гораздо более важно, с русским
национальным сознанием в литературе, противостоящим социологизму, формализму и
структурализму.
О чём бы ни писал, он обращался не к зримой субстанции, а к зримо-духовной,
выявлял тонкие идеальные закономерности поэзии, моменты индивидуального бытия,
бытия духа, ту самую парадоксальную «внеположность» (поясним, что под словами
«дух» и «духовное», как выразительно заметил Н.Лосский, подразумеваются «все те
идеальные основы мира, конкретные и отвлечённые, которые служат условием
возможности Царства Божия, а также все те не оформленные пространственно
процессы, которые не содержат в себе никакой эгоистической исключительности… Это
строение Царства Божия необходимо приводить к понятию индивидуального бытия как
важнейшего условия и вместе с тем существенного момента совершенства…» (Выделено
Н.Лосским)). Не даром в речи, посвящённой памяти Вадима Кожинова, Станислав
Куняев говорил о действии некоего сверхъестественного «магнетизма», о личной
духовной привлекательности: «Да, в нём был магнетизм – но не критика, не
литературоведа, не историка, который оценит всех нас и расставит по
полочкам. Это был инстинкт русского человека какой-то особой породы, которую мы
чувствовали, словесно даже не объясняя, не понимая в чём дело. Мы все
тянулись к нему». А что касается признания, то творчество его всегда
воспринималось неоднозначно и причиной тому были не только его собственные
противоречия или уязвимость некоторых умозаключений и концепций. Памятуя о
неслучайности всего сущего, вспомним, что одна из последних статей В.Кожинова
«Чем сердце успокоится?», посвящённая Н.Рубцову завершается такими словами: «Мы
редко задумываемся над тем, что судьба страны в конечном счёте воплощается
и в судьбе отдельных её сыновей, - особенно если это творческие натуры, живущие
не хлебом единым…» - продолжать нет смысла, ибо главное уже сказано. Хотя
предназначались слова не их автору, а поэту Николаю Рубцову, сбылись они,
целиком и полностью прикипев к судьбе самого Вадима Кожинова.
Перелистывая свежие страницы - бумажные и виртуальные – по общему настрою
очень остро чувствуешь, что с Вадимом Кожиновым поступили так же, как с
российской экономикой американские экономисты. Приведём дословное, ставшее очень
популярным высказывание, одного из них – Джеффри Сакса: «Мы начали проводить
реформы в России, положили больного на стол и вскрыли ему грудную клетку, но у
него оказалась другая анатомия». Пожалуй, трудно сказать более точно - к
трудам Вадима Кожинова применяется такое же вскрытие, только не экономистами, а
анатомистами – «американцами» современных литературоведения, критики и истории.
Таковы работы Б.Усова «Отлуп на книгу Кожинова» (http://usoff.narod.ru/ANTIKOZH.htm),
М.Архипова «Кожиновские загадки и наши отгадки» (http://www.users.kaluga.ru/kosmorama/titul.htm),
К.Кузьминского «Человек партии Кожинова» (http://www.rubtsov.id.ru/knigi/kuzminskiy3.htm),
А.Щуплова «Змей Горыныч российской литературы» (http://saturday.ng.ru/things/2001-02-03/2_snakes).
Этот список можно пополнить. Однако обидно, что, набрав в поисковой системе
«Вадим Кожинов», сталкиваешься с преобладанием представителей этого
литературного гетто, которые даже сумели организовать сайт «АНТИКОЖИНОВ» (в
лучших традициях классиков марксизма). Русский путь, бытие русского духа
размазываются, стираются, уничтожаются.
К.Кузьминский, характеризуя взаимоотношения Н.Рубцова и В.Кожинова, считает
творческим критическим методом последнего ложь и фантастику…
Б.Усов в своём «Отлупе..» (!) приблизительно на сорок страниц, долго и
обстоятельно показывает, как «недоучившийся учёный XX века», В.Кожинов
«извращает действительность, разукрашивает её своей безвкусной мазнёй», «сводит
любой сложный и интересный вопрос даже не к препирательству, а к какой-то
детской игре в цитатки». В.Кожинов несимпатичен автору ни как историк, ни как
мыслитель, ни как мастер слова: «нечто среднее между карбонарием и сельским
учителем», «обо всём судит со своего кондачка», «мало того, что Кожинов не
достигает в своей борьбе с западничеством никакого успеха, мало того, что он
профанирует саму идею евразийства, он …затрудняет действительную борьбу с
западничеством, подсовывая …заведомо негодное оружие», «даже во фразеологии у
Кожинова нет ни вкуса, ни чувства меры». В заключение автор поднимается до
обобщений более широкого плана: «Это они разорили российскую историческую науку
и свели научную борьбу к мышиной возне». Видимо, самого себя Б.Усов причисляет
как минимум к авангарду борцов с западничеством, носителям подлинной идеи
евразийства, настоящим мастерам в области художественного слова. Только
подтверждения тому пока ещё как-то не различаются в этой реальности…
В эпатажных статьях В.Сорокина «Путь в одиночество» («Московский литератор», №1,
январь, 2003) и «Не надо ловчить!..» («Читающий патриот», №4(28), 2003)
проводится один совершенно справедливый тезис: «Мы завраждуем – Россия рухнет».
«Язык, историю, культуру и религию друг друга мы сможем уберечь, лишь оберегая
друг друга, защищая вместе наши дома и луга наши, Россия у нас одна…», - говорит
автор статей. Однако ж, это не мешает ему после смерти В.Кожинова под флагом
заботы о чистоте русского патриотизма не «оберегать» и «защищать», а,
дополнительно заручившись поддержкой Вл.Гусева и П.Проскурина, писать о
ловкачестве и двуличии, о «кухонной объективности», «ограниченности суждений»
В.Кожинова, о «лишаистой архивной скуке» его книг и т.д.
Среди прочего - мысль о Боге, который «един: Он карает обидчиков». Об этом
В.Сорокин напоминает и Станиславу Куняеву, и Америке, и евреям, и членам
Политбюро ЦК КПСС, и, конечно, главному, правда, уже безмолвному, адресату –
Вадиму Кожинову. Ряд «обидчиков», как видим, весьма неоднороден, и связано это,
как ни прискорбно, не только с патриотической настроенностью автора, но и с тем,
в чём, по его мнению, грешен Кожинов - с субъективными
симпатиями и антипатиями…
А.Щуплов называет В.Кожинова в одной статье и «ходячей энциклопедией поэтов
России», и «Змеем Горынычем российской литературы», и стукачом, и «критиком
Шкуркиным», и «свинофилом», и «Кровавым Валерианычем», и, вслед за С. Чуприниным,
«местоблюстителем «неистового Виссариона»»…
М.Архипов пишет, что «за чтение таких сочинений, как книга Кожинова «Загадочные
страницы истории», надо выдавать молоко как на вредном производстве»; в «идейных
друзей» Кожинова записываются «большевики и их предшественники демократы из
Временного правительства», а сам Вадим Кожинов выступает «новым
«военкомом» в рядах черносотенцев». К середине своего труда М.Архипов срывается
и переходит на улично-базарный тон: «Очнись, просохни, одурел ты, что ли?»,
«мыслитель «ихнего современника»», «господин-товарищ красный Кожинов», «Эх,
Кожинов… Гоголь-моголь…» и т.д.
В статье В. Сердюченко «Литпатриоты. За и против» (http://vavilon.ru/metatext/ps4/index.htm1)
В.Кожинов, вероятно по уровню занимаемого положения или по другой счастливой
случайности не оказывается причисленным к «шизофреническому дну патриотизма, его
журнальному аду, масонской сансаре», к «поврежденным главою и бесноватым». Он,
наряду с А.Солженицыным, В.Астафьевым, В.Беловым, В.Распутиным, В.Солоухиным,
Ст.Куняевым, Л.Бородиным, А.Казинцевым попадает в так называемый "средне-высший"
слой, представители которого «при всей качественной и количественной
разнокалиберности их дарования … объединены некоторой повышенной заботой о
судьбе русского народа, а во-вторых, определенной респектабельностью,
"добротностью" писательских биографий и репутаций». Автор ненароком роняет при
этом, что, между прочим, как-то Лев Толстой «назвал однажды патриотизм последним
убежищем негодяев». Далее рассуждения В.Сердюченко приводят к умозаключению, что
названные авторы «есть раскольники рода человеческого, интеллектуальные
блудники, вносящие смуту в умы соотечественников. Один из них В.Кожинов», по
словам критика, эдакий неудавшийся оппозиционер, занимающийся
«литературоведческой гимнастикой, игрой ума, эпатажем ради эпатажа», так и
оставшийся «во втором ряду инакомыслящих». Признавая, что на современном этапе «Кожинов
пишет о евреях и о патриотизме… пишет хорошо, лучше всех», В.Сердюченко обвиняет
Кожинова в заносчивости, саморекламе, в том, что славу свою Кожинов - Сальери в
роли Моцарта…, аллегорический образ многих сегодняшних филологов… стяжал
почему-то на страницах литжурналов, а не в окопах Приднестровья».
Однако главная болезнь В.Кожинова и всех «литпатриотов», по мнению критика,
состоит в «роковом эстетическом недочувствии, заставляющим полагать политический
плевел произведения важнее его художественного зерна… Наши новые литпатриоты,
пламенно служа русской идее, разменивают на политический пятак то единственное,
чем только может Россия гордиться перед человечеством - ее художественную
культуру». Не понятно, какие именно труды Кожинова автор имел в виду, может
быть, этот «пятак» - статьи о современной литературе, о представителях «тихой
лирики», может быть, книга о Тютчеве? Но грош цена тому, кто не разглядел
глубину этического и эстетического погружения в этих работах, видимо, находясь в
«роковом эстетическом» обмороке.
В этот перечень можно добавить работу А.Гердт, ещё одной «американки» родом из
Харькова, узаконившей свой духовно-географический статус в 1992 году. В 2001 г.
уже в Кливленде (штат Огайо) ею была написана статья «Нельзя молиться за
Царя-Ирода» (http://vestnik.com/issues/2001/1227/koi/gert.htm)
в жанре экономически-идеологического памфлета, активно проводящего мысль о
России – «слаборазвитой стране третьего мира». Комментировать такой подход будет
излишне, ибо ненависть к «отсталому» русскому духу, породившему А.Пушкина и
Ф.Достоевского, давно считается хорошим тоном у «американски» настроенной
публики.
Практически все названные исследователи используют один и тот же тактический
ход: признание В.Кожинова катастрофически недостойным патриотом, недоумком,
позорящим ряды своих честных и компетентных собратьев по духу. И всё в этой
системе могло бы выглядеть стройно, но возникают вопросы: зачем тогда подобные
выпады подкрепляются ссылками на авторитеты классиков, да ещё такого содержания?
Почему последние пять абзацев своего «Отлупа» Б.Усов посвящает бездоказательному
и эмоциональному выплеску, своего рода лирическому отступлению на тему «пустоты
и безмыслия», «невыразимой бестолковщины», «нелепости вселенского масштаба» в
книге Кожинова? Почему статьи В.Сорокина строятся вокруг факта когда-то имевшей
место его личной ссоры с Кожиновым? Да и у остальных авторов практически вся
полемика сводится к совершенно «ненаучному» обзывательству. Ответ на эти
вопросы, видимо, следует искать далеко за пределами литературоведения, критики и
истории.
Как когда-то заметил Д.Галковский «Если бы я не пихал головой в живот
какого-нибудь Владимира Сергеевича Соловьёва, не имеющего ко мне никакого
отношения, давно бы болтаться мне в пролёте моста. На чём держится мою жизнь? –
На оговорке». Итак, вместо аргументов и фактов оппоненты Вадима Кожинова
пробавляются «пиханиями в живот». Называя его некультурным, отсталым,
эстетически неграмотным, они уподобляются Шведской комиссии, не вручившей
Нобелевскую премию «варвару», «недостаточно цивилизованному писателю» Льву
Толстому или «шовинисту» Ивану Шмелёву.
Сухой академизм никогда не был стихией В.Кожинова, но он был строг к подбору
фактов, блестяще образован и совершенно оригинален в продуктивном русле
соединения литературы, истории, философии, политики, не гоняясь ни за
литераторами, историками и политиками, ни за их титулами, и, как когда-то
сам же заметил, «тезис "догнать и перегнать" - это только примитивный
пропагандистский штамп. Понятие о "гонке" взято из элементарной ситуации
движения на плоскости двух или нескольких "предметов" - ситуации, которая
совершенно неприложима к сложнейшему развитию экономики (не говоря уже о
человеческом бытии в целом). "Перегнать" в экономике никак нельзя, достичь более
значительных успехов можно лишь на ином, собственном пути». Снова экстраполируя
ситуацию экономическую на более узкую, очерченную темой и рамками нашей статьи,
ещё раз подчеркнём: такой собственный путь, в отличие от желающих «догнать и
перегнать», у Вадима Кожинова был – не просто путь, а русский путь, -
яркая, сильная и смелая линия безусловной индивидуальности, бытие которой стало,
пользуясь приведённой выше терминологией Г.Флоренского «и центром и орудием
благодати».
В логическом противостоянии двух типов «индивидуального бытия» хорошо различимы
крайности, возникшие на рубеже XIX – XX столетий, заключающиеся в тоске по так
называемой «интимной религиозности» и противостоящему ей личностному духовному
росту, устремлённому в высшей своей точке к созерцательному монашеству.
Для многих тогда такая дилемма, особенно, когда шла речь о проблеме высоты либо
греховности личного творчества, казалась неразрешимой. И появлялись, как
выражался И.Ильин, «белибердяевщина», «греховная муза» А.Блока, «бездна
антихриста» Д.Мережковского, Вл.Соловьёва и др. А для таких философов как
И.Ильин, Г.Флоровский, Н.Страхов не было шокирующим открытием, что путь,
пролегающий над ошибками ухода в индивидуализм, располагается в зоне творческого
преображения собственного существа, в осознании личной греховности и превращении
её в стимул сознательной духовной работы. По этой проторённой, славной дороге
шёл Вадим Кожинов.«Преображение», «превращение», «небывалый» (возвращаясь к
тезису В.Вернадского) - такая лексика несомненно вырастает из духовного слоя
реальности. Именно в том мире возможно преодоление железных и незыблемых законов
материальности, именно из того мира родом философия «чуда» и Кожинов, ощущая
близость русского бытия к этому удивительному явлению, неслучайно одну из своих
статей назвал «Россия как чудо». Он и сам был своего рода «чудом» в той области,
в которой творил, в области русского духовного бытия.
Гречаник И.В. Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX – XX
столетий: Монография. - М., 2003. – 170 С.
Далее читайте:
Клюев Николай Алексеевич
(1884 - 1937), страница поэта в ХРОНОСе.
Виктор ПЕТРОВ. Последний дом поэта. Жизнь и смерть Николая Клюева.
- 29.09.2008
|
