|
|
Мария Бок
Воспоминания о моем отце
П.А.Столыпине
Будущая Мария Петровна Бок,
а пока еще Матя Столыпина,
в обществе папы и мамы.
Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк, Издательство
им. Чехова, 1953.
Часть первая
Глава I
Мне три года и я больна. Я лежу в своей кроватке в моей большой полутемной
детской: лампа потушена, двери закрыты и лишь перед иконами мерцает лампада.
Меня уже уложили на ночь, дали выпить какой-то вкусный чай — не то липовый, не
то яблочный — вместо ежедневного молока. Заходила перекрестить и поцеловать меня
на ночь мамá и, в виде исключения по случаю болезни, приходил и папá. Сердце
радостно забилось, когда издали услыхала я его ровные, неторопливые шаги, а
когда он, наклонившись надо мной, положил на мой горячий лоб свою большую,
мягкую, свежую руку — так сделалось хорошо, что и боль в голове, и скучный день
без беготни — всё было забыто. Папá бережно подогнул край одеяла, перекрестил
меня и, стараясь ступать легко, вышел из детской.
Осталась няня: толстая, старая, добрая няня Колабина. Мне не спится и я смотрю,
как она в своих мягких, байковых туфлях хлопотливо и грузно ходит по комнате,
прибирая то забытую игрушку, то рюмочку от лекарства. Милая няня Колабина всё
время бормочет себе под нос что-то довольно невнятное про молодых родителей,
которые любят одевать своих детей «по-модному», в носочки, да в легкие, короткие
платьица, не то чтобы послушать старуху няню и связать ребенку толстые шерстяные
чулки. «Вот дитё и больное».
По правде сказать, болезнь довольно приятная, и я чувствую себя счастливой и
очень важной тем, что {20} обо мне так много хлопочут: и блюда готовят особенные
и, когда я не хочу есть, не бранят, а уговаривают, да и лекарства вкусные.
Главное из них розовое и сладкое, и папá называет его «лекарством медицина».
Это, пожалуй, просто ипекакуан, которым меня и впоследствии часто лечили, но я
не хочу верить этому, и то лекарство, которое мне так часто, когда я была
маленькой, давал с ложечки мой отец, мне до сих пор кажется чем-то особенным.
Но вот няня подошла ко мне и сказала: «Матинька, а ты не спишь? Ну полежи себе
тихо, спокойно, не смей прыгать в кроватке, я сейчас вернусь, надо только на
кухню сходить». Тут мне и пришла в голову преступная мысль, которая сразу и была
приведена в исполнение. Только лишь заглохли нянины шаги, как я в рубашке и
босая (что и здоровой запрещалось), выпрыгнула из постели и пробежала во всю
прыть до противоположной стены детской и обратно. Когда няня вернулась, я
спокойно и невинно лежала под одеялом и лишь старалась скрыть от нее, как быстро
я дышу и как горят мои щеки.
Это первое воспоминание моей жизни. И надо же, чтобы это было как раз
воспоминание о непослушании, между тем, как я была, кажется, впоследствии очень
спокойной и послушной девочкой. Но чувство, как я с бьющимся сердцем бегу в
темный угол комнаты, навсегда запечатлелось в моей душе.
Няня Колабина оставалась при мне до четырехлетнего возраста. Помню я ее очень
ясно, но думаю, что много здесь помогли рассказы моей матери и фотографии.
Помню, например, удивительную песню, которую я пела за ней.
Эта торба не простая
Эта торба с пирожками,
Пирожки-то не простые,
Пирожки-то с червячками.
{21}
И еще:
Два сержанта из окна
Любовались на кота.
Они хлопнули окном,
Побежали за котом.
Но помню также, как она меня учила, что данное слово святыня, что не сдержать
его большой грех и подкрепляла свои слова поговоркой (не знаю, ей ли
выдуманной): «Мое слово — господин» и объясняя при этом, что «ты, мол, не
властна, раз дала его, преступить его, как я вот не властна сделать чего-нибудь,
чего не велят мои господа, твои мамá и папá».
Эти первые годы моей жизни мало оставили, конечно, следа в моей памяти, и я
точно помню только, что всегда была со мной моя няня, а иногда папá и мамá.
Мой отец женился очень молодым, и когда делал предложение моей матери, боялся
даже, не послужит ли его молодость помехой браку, о чем и сказал дедушке, прося
у него руки его дочери.
Но дедушка, улыбаясь ответил: «La jeunesse est un défaut duquel on se corrige
chaque jour» (Молодость — это недостаток, который исправляется каждый день.) и
спокойно и радостно отдал свою дочь этому молодому студенту, зная отлично, что
лучшего мужа ей не найти. Моему отцу тогда не было еще двадцати двух лет, и он
кончил университет уже после свадьбы, даже уже когда я была на свете. Часто
потом мои родители вслух при мне вспоминали этот первый год своей на редкость
счастливой супружеской жизни. Когда я была старше, мой отец сам рассказывал о
том, какой редкостью был в те времена женатый студент и как на него показывали
товарищи: «Женатый, смотри женатый». Когда сдавались последние экзамены мамá,
волнуясь больше папá, сидела в день экзаменов у окна, {22} ожидая его
возвращения.
Подходя к дому, мой отец издали подымал руку с открытыми пятью пальцами — значит
опять пять. Кончил он естественный факультет Петербургского университета и
экзаменовал его, наряду с другими, сам Менделеев. На одном из экзаменов великий
ученый так увлекся, слушая блестящие ответы моего отца, что стал ему задавать
вопросы всё дальше и дальше; вопросы, о которых не читали в университете, а над
решением которых работали ученые. Мой отец, учившийся и читавший по естественным
предметам со страстью, отвечал на всё так, что экзамен стал переходить в нечто
похожее на ученый диспут, когда профессор вдруг остановился, схватился за голову
и сказал: «Боже мой, что же это я? Ну, довольно пять, пять, великолепно».
Первые годы мои родители провели в Петербурге, где мой отец, по окончании
университета, служил в статистическом отделе министерства земледелия.
Кроме родителей и няни, я помню только еще одно лицо: Аграфену, старушку из
крепостных, прислуживавшую моему отцу в его холостые, студенческие годы Она
изредка приходила навещать нас, и я хорошо запомнила ее посещения, потому что на
меня всегда производило сильное впечатление, как мой отец держался с ней. Он ее
сажал, просто и сердечно, как с равной говорил и целовался при встрече. Потом
про неё рассказывали когда подавался заяц: «А вот Аграфена ни за что не сжарила
бы зайца, так как твердо верила в то, что у него «семь шкур», которые она никак
снять не сумеет». Долгие годы интриговали меня эти семь заячьих шкур!
Ко времени, о котором я пишу, т. е. к 1884-1889 годам, относится близкое
знакомство моих родителей с поэтом Апухтиным, прелестные стихи и проза которого
теперь, к сожалению, слишком мало известны молодому поколению. Много мне о нем
впоследствии {23} рассказывали, и одно время в моей классной комнате стояло
кресло, называвшееся «Апухтинским», так как оно было у нас единственное, на
которое Апухтин мог садиться. Кресло это было исключительной ширины, удобное для
поэта, знаменитого своей необыкновенной толщиной. И то раз, вставая, он поднял
его вместе с собой! Глядя на это кресло, всегда мне вспоминались строки Апухтина:
Жизнь пережить — не поле перейти!
Да, жизнь трудна, и каждый день трудней,
Но грустно до того сознания дойти,
Что поле перейти мне все-таки трудней.
У моего отца, когда он еще был студентом, был кружок наиболее близких друзей,
к которым часто присоединялся и Апухтин, хотя был он многим старше большинства
из них.
Собиралась молодежь мыслящая, интересующаяся всеми жизненными, захватывающими ум
и душу вопросами, жившая прекрасными и высокими идеалами. Благодаря посещениям
людей типа Апухтина, кружок этот приобрел в Петербурге такую славу, что многие
представители петербургского света, часто люди уже зрелые, стали не только
стараться попасть в это общество, но даже заискивали перед ним.
И после женитьбы моего отца Апухтин стал бывать в нашем доме. Читал он у нас в
рукописи свое знаменитое «Письмо». Он даже спрашивал, читая стих:
«Склонив головку молодую
И приподняв тяжелое драпри»,
совета, чем заменить слово «драпри», которое он находил претенциозным, но так
и не нашел другой рифмы к «зари».
{24}
К оглавлению
Далее читайте:
Столыпин Петр
Аркадьевич (биографические материалы).
| Алексей Апухтин был поэтом, причем, поэтом довольно-таки полной
комплекции. И специальное кресло, в которое он вмещался, которое именно
специально под него было поставлено в комнате, о которой пишет дочь П.А.
Столыпина Мария Бок, сама она видела (видимо, и сидела в нём).
Избыточная полнота, как выясняется, это не только наша современная
проблема. А как бы пригодилось тогда Апухтину массажное кресло yamaguchi
axiom ya-6000 и здоровье
бы поправил поэт. А без такого кресла он вынужден был констатировать,
"что поле перейти мне все-таки трудней". |
|
