ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
К.Р. ВТОРОЙ
Правдивая, смешная, печальная и страшная повесть о
нецелованном поэте
СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Выступление Карика по телевидению, когда он анонсировал свою статью, Леонид
Артоболевский слушал в компании с Гелей. На сей раз она приехала к нему с целой
сумкой спиртных напитков:
– Помнишь, я тебе говорила – закусывай, закусывай и закусывай, выпивать будешь
после. Настало время передохнуть и выпить. Если не возражаешь, я со-ставлю тебе
компанию…
По поводу телевыступления своего мужа Геля со смешком заметила:
– Видишь, забронзовел совершенно… Ну ничего, мы его твоими трудами встряхнём. А
ты, Лёня, отпуск заслужил. Хочешь прокатиться-развеяться?
– Я не против, – беспечно отозвался Леонид.
– Утречком за тобой водитель заедет, – сказала Геля уже в дверях…
Время приближалось к полуночи, и с окраины, где жил Артоболевский, он вряд ли
куда поехал бы рассказывать о предстоящем отпуске. Да и по телефону в такое
время обычно не звонят. Тем более Геля постаралась напоить своего лите-ратурного
наёмника: она знала, в какой последовательности надо наливать вер-мут, коньяк,
джин и виски. Но всё же она подстраховалась – вызвала по мобиль-нику уборщицу, у
которой был свой ключ от квартиры Леонида, и та – уже за полночь –
удостоверилась, что хозяин спит мертвецким сном. Из доклада убор-щицы Геля
узнала, что он, дорвавшись до выпивки, опустошал бутылки не думая о
последствиях. Это ей и нужно было – для запланированного «исчезновения» Леонида.
Утром Геля попросила Карика съездить с ней «для представительства» в одно место.
Тот привык к подобным просьбам и ничего не подозревая сел в машину. «Возможно,
придётся провести беседу за ланчем, – предупредила Геля, – лучше, чтобы
расплачивался ты». И она дала мужу пачку долларов. Недалеко от дома Ивана
Поморцева Геля остановила машину: «Тут мне надо заскочить к одной ду-рочке по
бабским делам, она всегда глазеет в окно, увидит тебя в машине – нач-нёт
зазывать, а это ни тебе ни мне не нужно. Поэтому выйди и посиди вон на той
лавочке среди зелени, а я за угол и мигом». Карик покорно сел на лавочку и через
полминуты заточка Витьки Лимона, затаившегося в кустах, вонзилась ему под левую
лопатку. Геля обогнула квартал, увидела из машины, что её очередной муж недвижно
лежит на лавочке, и поехала в офис. Тем временем Витька Лимон вышел из сиреневой
гущи, будто бы застёгивая ширинку, сел в свою машину, припаркованную с другой
стороны сквера, и поехал на окраину к Леониду Арт-оболевскому.
Открыв дверь ключом из комплекта уборщицы, Витька Лимон с трудом под-нял на ноги
Леонида, вывел из дому и затолкал в машину.
– А это зачем? – удивился поэт, когда Витька Лимон поставил рядом с ним его
ноутбук. – Мы разве не в отпуск едем?
– А вдруг ты в отпуске захочешь чего-нибудь написать, – ухмыльнулся мок-рушник.
– Слушай, друг, остановись, ради бога, пивка взять, – взмолился Леонид.
– Головка бо-бо? Мы и об этом подумали, братан, – и Витька Лимон протя-нул
пассажиру литровую бутылку вермута. Вскоре Леонид Артоболевский на-долго
отключился. Витька Лимон доставил его в Санкт-Петербург, на пароме пе-ревёз в
Стокгольм и поил до тех пор, пока не приехала Геля. Вскоре она с Леони-дом уже
летела лондонским рейсом. На дежурный вопрос «Ну как там дома?», Геля беззаботно
ответила, что всё как обычно, умолчав и о смерти Карика и о его похоронах.
Как это всегда с ним бывало, Леонид после большой пьянки и хорошей опо-хмелки
начинал смотреть на спиртное с отвращением – правда, недолго, день или два.
Именно в таком состоянии отвращения к алкоголю он оказался в отдельном кабинете
лондонского ресторана в компании с Гелей и двумя джентльменами. Одним из них был
Бенджамин Крайк, он же Беня Крик, говоривший по-русски с интонациями одесского
Привоза, другой сказал, что понимает русскую речь, но говорить практически не
может и потому заранее просит прощения за слабое участие в беседе. Джентльмены
пили пиво, Геля – мартини, Леонид едва касался губами своей кружки. Внешне
разговор носил филологический характер; обсуж-дали, куда может пойти эволюция
русского поэта К.Р.-Второго. Мистер Крайк высказал предположение, что
подвергающийся травле поэт наверняка подумыва-ет об эмиграции и в этой связи,
возможно, обращается к каким-то английским реалиям, словам, а может быть и целым
строкам. Молчаливый господин энергич-но его поддержал и сказал несколько фраз
по-английски, из которых Леонид по-нял, что он обращается к опыту истории
русской литературы, конкретно – к уп-ражнениям Эдуарда Багрицкого во французском
стихосложении, когда тот ещё не сообразил, что выгоднее в СССР стать певцом
красного террора, чем бежать от большевиков в Париж.
Затем Молчаливый господин затронул тему Ветхого Завета. Леонид Артобо-левский с
трудом улавливал его мысль, и несколько раз мистеру Крайку при-шлось выступать в
качестве переводчика. Нельзя ли пробудить в К.Р.-Втором ин-терес к библейским
сюжетам, предложив ему в качестве наживки какое-нибудь стихотворение или хотя бы
строфу – для продолжения? Молчаливый господин пояснил, что издатели охотно берут
книги «с библейской начинкой» сделанные внутри России. Леонид вспомнил свои
старые шутки на ветхозаветные темы и прочитал несколько четверостиший, но его
насмешки над Авраамом и Исааком, его трактовка Исхода как воровской операции
(собственно, не его – а самой Биб-лии, Артоболевский вёл рассказ, ни в чём не
отступая от канонического текста) встретили прохладный приём со стороны обоих
джентльменов. И только Геля ве-село ухмыльнулась: она сообразила, что теперь эти
стихи можно приписать Ива-ну Поморцеву и обличать его «антисемитизм».
На следующий день они встретились уже втроём, без Леонида, и приняли ре-шение о
его судьбе. Вернее, принял решение господин, который на этот раз не был
молчаливым:
– Пусть побалуется с английскими фразами, подскажите ему ввернуть по-больше
цитат из здешних поэтов. По библейской тематике с ним работать беспо-лезно. Так
что, Хэлли, на твоё усмотрение – когда почувствуешь, что ресурс это-го чудака
исчерпан, дай знать Бене, и он решит, что с ним делать.
– Жаль, у него наверняка печень попорчена пьянством, – отозвался Бенджа-мин
Крайк. – Может, почки пригодятся.
Ввернула своё слово и Геля, проявив некоторые знания по конъюнктуре рын-ка
внутренних органов:
– Печень покупают не только ради пересадки, но и для лабораторных работ. Цена,
конечно, не та, но всё же. Да нет, найдётся что утилизировать…
Вернувшись в отель, куда она определила Леонида Артоболевского, Геля на-шла его
лежащим на диване с ноутбуком на животе.
– Плодотворную идею подбросили мужики, – радостно сообщил он. – Дейст-вительно,
макаронический стих я ещё не пробовал, может выйти очень интерес-но…
– Лёня, когда отдыхать-то будешь? – Геля шутливо потрепала его по буйной
шевелюре. – Ты же ещё Лондона не видел.
– А чего его смотреть? Захочешь – Интернет любую стрит покажет. А можно найти
тихое место где-нибудь за городом, вроде дома отдыха, чтобы еду не гото-вить, в
магазин не ходить, не подметать?
– Много ты у себя подметал! – засмеялась Геля. – Ладно, найду тебе такое ме-сто.
Она устроила его в пансионе, проживание в котором было организовано по принципу
«всё оплачено», с круглосуточным шведским столом и богатыми по-жилыми
постояльцами преимущественно из Японии и Кореи, которым не было никакого дела до
небрежно одетого русского. Там Леонид Артоболевский провёл последние недели
своей жизни.
Геля ежедневно звонила ему из России. Подлинной целью её разговоров бы-ло
удостовериться в том, что Леонид ещё не знает о смерти Карика. Одно время Геля
подумывала о том, не открыться ли ему и не сделать ли его своим
сообщни-ком-компаньоном, а заодно и мужем. При таком варианте они могли бы
раскру-чивать бизнес на имени К.Р.-Второго несколько лет. Но Беня Крик, выслушав
это предложение, передал его Молчаливому господину, а тот категорически отверг.
«Этот Леонид – тип неустойчивый, – вынес он свой вердикт. – Деньги для него не
первый приоритет, да ещё его непонимание Библии… Хэлли Бесс тоже не пони-мает
рисков для нас в этом деле. Так что, Беня, кончай с ним».
Геля не знала, да и не интересовалась техническими подробностями устране-ния
Леонида Артоболевского. Даже если его продали на органы, ей ничего не
об-ломилось. В Россию от Бени прилетел человек и передал ноутбук Леонида и кучу
правленых ручкой компьютерных распечаток, найденных в его номере. Вместе с
наработанным ещё в России, это были многие тысячи стихотворных строк да ещё
прозаические «Мысли», которые Леонид Артоболевский по собственной инициа-тиве
сочинил в Англии. Изначально присущая ему ироничность сбивала с толку, не всегда
можно было понять, от себя или от имени К.Р.-Второго это написано. Словом,
работа Геле предстояла – огромная. И она, засучив рукава, взялась за неё.
Правда, в самом начале ей пришлось отбить атаку на свои права. Из Штатов
позвонил Беня Крик и сообщил, что ей рекомендуется взять себе помощницу,
опытного филолога для разборки и приведения в товарный вид наследия
К.Р.-Второго. Предупредил, что завтра она приедет из Санкт-Петербурга и в
полдень придёт в офис. Утратив бдительность, забыв об иерархии и о принципе
«приказ начальника – закон для подчинённого», Геля поняла лишь то, что у неё изо
рта хотят вырвать жирный кусок. Она соврала Бене, сказала, что связь ухудшилась,
поговорим, дескать, завтра.
Незваную гостью она встретила в компании с Алиной Бенимовской, которая, конечно,
не подозревала ни о существовании Бени Крика, ни о судьбе Леонида
Артоболевского, ни о подлинной причине смерти Карика. Петербурженка появи-лась
ровно в полдень, с надменным видом представилась:
– Фира Моисеевна Лаптева, доктор филологических наук…
Геля молчала. Гостья продолжила:
– Вам звонили, меня рекомендуют для работы с архивом вашего мужа…
– Ну, ты даёшь, девка! – и Геля смачно выругалась. – С какой стати я тебя к
архиву подпущу?
И повернулась к Алине: «Нет, ты посмотри, ни хрена не знает, а сразу – в ар-хив.
Ну, наглость!»
Филологиня пошла пятнами: «Почему вы со мной так разговариваете? Почему вы мне
тычете? Я с вами на брудершафт не пила…»
– Ишь чего захотела – пить со мной!
Лицо гостьи перекосилось: «Не в питье дело. Почему вы позволили себе сказать,
что я ничего не знаю? Я, повторяю, доктор филологических наук! Я защищалась в
Иерусалимском университете!»
– Ну, раз ты такая учёная, – встряла в разговор Алина Бенимовская, – прочитай
наизусть хоть одно стихотворение Леонида Артоболевского.
– Кто это? – спесь постепенно сползала с доктора наук.
– Не знаешь Артоболевского, прочти что-нибудь из Виктора Казаченко, – Али-на
пустила в лицо Лаптевой струю сигаретного дыма.
Петербурженка отшатнулась: «А это кто?»
– Но хоть меня-то ты узнаёшь? – наседала Алина.
– Откуда я могу вас знать? – в голосе Лаптевой появились визгливые одесские
интонации.
– А теперь слушай сюда, – жёстко заговорила хозяйка кабинета. – Если ты не
слыхала о названных поэтах, если ты не узнала этой достойной женщины, значит, ты
никогда не брала в руки книг моего покойного мужа. Не знаешь его окруже-ния, его
друзей и учеников, не знаешь истоков его творчества. И после этого ты нагло
требуешь допустить тебя к его архиву? Да пошла ты на хер!
– Но вам же звонили, – пробормотала учёная дама.
– А ты, небось, втёрла мозги моим американским знакомым, небось, наговорила, что
ты специалист по творчеству К.Р.-Второго. Так?
– У меня большой опыт архивной работы, – сделала гостья последнюю попытку, но
Геля вызвала охранника и распорядилась проводить приезжую госпожу до вы-хода.
Назавтра позвонил Беня Крик, однако Геля не дрогнула перед его инструк-тивным
тоном: «Я уже большая девочка, и сама способна сообразить, нужна мне помощь или
нет. Да и бабу ты прислал тёмную – она не знает наших поэтов, а ту-да же лезет.
Её иерусалимская учёность здесь не в масть…»
Беня Крик доложил о разговоре Молчаливому господину, и тот принял такое решение:
«В чём-то Хэлли права. Нужно хорошо ориентироваться в местных реалиях. Пока она
работает на нас, и пусть работает. Пусть заканчивает первую серию, вторую мы
снимем здесь. Когда она исчерпает весь видимый ей ресурс этого К.Р.-Второго,
уберёшь её, только элегантно. Хэлли хорошо сделала чёрную работу, но она всё же
русская, а значит может спиться и начать болтать. Сейчас-то болтовня ей
невыгодна. Но надзор над ней надо бы усилить..»
Беня Крик прервал его: «Хэлли Бесс у меня под плотным надзором…»
– Контролёр надёжный?
– Вполне. С русской фамилией – Крашенинников, раньше был коммунистиче-ским
функционером, ныне ярый демократ.
…Мученическая смерть К.Р.-Второго от рук поэта-юдофоба Ивана Поморце-ва (в этом
была убеждена вся либеральная интеллигенция и часть нормальных людей) дала его
имени всероссийскую и даже в какой-то степени мировую из-вестность. Эх, если бы
Карик мог видеть всю эту свистопляску! Активисты-«правозащитники» регулярно
устанавливали на его могиле табличку «Это наш Яд-Вашем»; милиция регулярно её
убирала; действия милиции регулярно снима-ли на скрытую камеру и распространяли
в Интернете на сайте «Вот он – антисе-митизм!»; зарубежные надзиратели за
российскими делами регулярно выражали озабоченность по этому поводу; начальники,
в том числе глава Администрации генерал Борис Грохоталов, регулярно
оправдывались перед ними; скинхеды ре-гулярно писали на заборах «К.Р.-Второй =
Рабинович»; дворники получили при-каз немедленно замазывать эти антисемитские
надписи, но они не успевали; «правозащитники» регулярно обвиняли дворников в
поддержке неонацистского движения и призывали готовиться к погромам; командир
расквартированной в городе воинской части регулярно заверял граждан, что
вверенные ему войска их не допустят; в школах ввели в программу спецпредмет
«Творчество нашего вели-кого земляка К.Р.-Второго», но запретили называть его
подлинную фамилию, од-нако на всех школьных вечеринках молодёжь распевала песню
«Раз пошли на де-ло я и Рабинович, /Рабинович выпить захотел…»; «правозащитники»
регулярно подавали в суд на родителей этих школьников; суд регулярно отказывал в
приёме исков, мотивируя своё решение тем, что эта песня, знаменитая «Мурка»,
была из-вестна задолго до рождения К.Р.-Второго; «правозащитники» регулярно
обжало-вали «пристрастные, шовинистические вердикты» местных юристов в
Европей-ском суде и т. д. и т. п.
Произошёл, например, скандал, когда «Административные ведомости» опуб-ликовали
беседу с родителями К.Р.-Второго. «Правозащитники» подняли визг – зачем
выпячивается их еврейская фамилия? Глава Администрации генерал Гро-хоталов
вызвал редактора газеты и устроил ему разнос. «Ну что я мог сделать, – чуть не
плакал редактор, – если их фамилия Рабинович?» «Дурак ты, дурак, – за-ходился в
бешенстве генерал. – Написал бы просто: папа и мама поэта К.Р.-Второго, и всё! У
меня в дивизии любой старший сержант догадался бы, а ты – редактор!»
Естественно, на домах, в которых когда-либо жил знаменитый поэт, повесили
мемориальные доски, но «правозащитники» заявляли, что они были из-готовлены из
гранита дабы унизить достоинство мученика, а мрамора пожалели из антисемитских
соображений. Именем К.Р.-Второго назвали улицу, но «право-защитники» подняли
визг о том, что это сделано из антисемитских соображений, а надо было
переименовать Центральный проспект… Словом, имя невинно уби-енного поэта не
сходило со страниц печати и с телевизионных экранов. Эх, не дожил до этого
Карик, не дожил…
А тем более порадовался бы он, полистав свои посмертные книги. Первым в
экстренном порядке выпустили «Избранное», затем «Неизданное» с предислови-ем
безутешной вдовы. На чёрной суперобложке кроваво-красными буквами горе-ла строфа
Я предвижу свой смертный час,
Пустота меня гложет,
Но умру я без смертной дрожи,
Презирая, убийцы, вас.
Почти в тот же день пресса стала нагнетать сенсационное ожидание ещё одной книги
– «Запретные стихи К.Р.-Второго». К Геле сунулась было Гертруда Сидо-ровна –
мол, я готова написать вступительную статью, но получила решительный отказ: «Вы,
конечно, хорошо знаете его юношеский период, но, простите, его тайны и его
тайные кошмары ведомы только тому, кто спал с ним в одной посте-ли». Геля,
однако, понимала, что ей ни к чему монополизировать право на преди-словия и
комментарии, нужно создать видимость «широкого участия литератур-ной
общественности», поэтому она подписывала некоторые свои статьи вымыш-ленными
именами «американских русистов», а для местного колорита привлекла бывшего
товарища Карика по ЛИТО – кадрового алкаша Михаила Зубинина. Тот приносил
написанный каракулями текст (ни компьютера, ни машинки у него не было), Геля
спрашивала, вынимая деньги из стола: «Если я чего не разберу, сама допишу –
согласен?» «Согласен, согласен, – нетерпеливо отвечал Михаил Зуби-нин, облизывая
губы в предвкушении выпивки, – только, если можно, гонорар поскорее...» Геля
платила ему очень мало, но пропойца и скудные рубли воспри-нимал как дар божий.
«Запретные стихи» Геля составила в основном из того, что «навалял» Лео-нид
Артоболевский ещё в России. И ещё раз она восхитилась его способностью писать «а
ля», скользя по грани имитации и пародии.
А невидимый свет превратился в тяжёлую воду,
Разложившийся атом испортил людскую породу,
Я в незримую бездну заброшу навеки себя.
Я сгорю на кресте, проклиная красавца-урода.
Но ещё больше поразили её строки Леонида, ставшие поистине пророческими – он
вложил в уста Карика слова, описывающие его смерть:
…Будто в плоть мою вонзается шило
Сладким вестником семи звёздных сфер.
А ведь это Леонид писал ещё когда К.Р.-Второй был жив, и никто не мог знать
технологических подробностей его устранения! Кто нашептал Леониду
Артобо-левскому эти слова? Разве упомянутое в стихотворении шило – не заточка
Вить-ки Лимона? Да и вторая строка содержит точное предсказание: после удара под
левую лопатку душа Карика вознеслась к небесам, к звёздам. И даже слово
«сладкий» в этой строке оказалось удивительно к месту: отмучился стихоплёт,
отмучился, и теперь оттуда, с высоты, взирает, какую сладкую жизнь приписы-вают
ему задним числом.
В сборник «Запретные стихи» Геля включила «Главу из мемуаров» (разумеет-ся,
несуществующих) Михаила Зубинина. Вспоминая молодые годы, алкаш пи-сал: «К моему
другу Карику вполне приложимы есенинские строки «Разговорчи-вая тальянка /
Уговаривала не одну». Ни одна танцулька не обходилась без его гармошки. Ни с
одной танцульки он не уходил без девчонки, которой предстояла скорая
дефлорация…» Разумеется, ничего подобного он не мог «вспомнить», эти слова
принадлежали Геле, которая слыхала о лёгких победах Леонида Артобо-левского, о
том, как ребята сравнивали с есенинской тальянкой его чтение стихов девушкам, и
представляла, как, должно быть, завидовал ему К.Р.-Второй. И она решила хоть
посмертно приписать Карику славу дон-жуана.
Забегая вперёд, надо отметить, что эта гелина выдумка кое-кому, уже не ей,
принесла немалый доход: через пару лет в Иерусалиме и Нью-Йорке вышла
мо-нография Fira M. Lapteff. The Genius Russian Poet K. R. (Kleopa Rabinovich)
as a Conqueror of Slavonic Virgins & Women, а затем – по требованию
правозащитни-ков – шестнадцать раз переизданная в России. С помощью фотошопа
мастера подделок изготовили множество иллюстраций, «запечатлевших» Карика
целую-щимся, обнимающимся и даже сношающимся со множеством женщин, среди
ко-торых можно было узнать немало известных актрис, поэтесс, фотомоделей и
спортсменок. Некоторые из них, возмутившись дезинформацией, подали иски о защите
чести и достоинства, однако их жёсткие слова в адрес автора книги
ис-толковывались адвокатами как проявления антисемитизма, и перепуганные судьи
отказывали истицам.
Но это было гораздо позднее. А пока Геля добилась второго издания «К.Р., К.Р.»,
причём по подсказке Бенджамена Крайка (выполнявшего поручение Мол-чаливого
господина) она внесла в написание заголовка не всеми замеченное, но
многозначительное изменение. На сей раз он выглядел так: «к.р., К.Р.-второй».
Сборник открывало «Послание к К.Р.», написанное когда-то Кариком, но из
ос-торожности не опубликованное:
Фамилия моя твоей-то познатнее,
Что твой дворец мне – властелину бездны.
Невидимая тьма рыдает бесполезно,
Невидимые льды покрыли Галилею.
Последнее слово в строфе принадлежало составительнице. Автор написал «Цар-ство
Змея», но Геля вспомнила разговор в Лондоне, слова Молчаливого господи-на о том,
что издатели ценят книги с библейской начинкой. В духе обложки этой книги был
сооружён и памятник поэтической династии К.Р., вопрос о котором в своё время
первым поставил Павел Крашенинников: статуя Карика по размеру в три раза
превосходила статую великого князя Константина Романова. Открытие скульптурной
группы было обставлено необычайно торжественно, присутствова-ла даже делегация
от властей и общественности Санкт-Петербурга, которая, по-добно приезжим
родственникам зятя-приймака на деревенской свадьбе, как бы представляла второго
героя дня – великого князя Константина Константиновича. Правда, ложкой дёгтя в
бочке мёда стало выступление одной старой учительни-цы. «Как сейчас помню, –
прошамкала она, – каким хорошим мальчиком был Ко-ля Рабинович…» «Антисемитизм! –
взорвались негодованием «правозащитники». – Антисемитизм! Погромная агитация!
Позор!» А какой-то бородатый активист «правозащитного движения» выскочил вперёд
и, дирижируя толпой, истошно за-вопил: «Позор России! Позор России! Позор
России!» Его поддержали бурным рёвом.
– Помните у Достоевского, – сказал стоявший неподалёку Василий Андреевич Иванов
своему другу Николаю Николаевичу Васильеву. – Поношение России, как тут не
реветь от восторга…
– Да, за полтора века либеральная сволочь не изменилась, – отозвался тот.
– Боюсь, вы слишком добры к ней. После того, что она наделала…
– Пророк всё предвидел, – вздохнул Николай Николаевич.
Пару месяцев спустя Хэлли Бесс, она же Геля Бесовских, выпустила книгу
«Последняя тайна К.Р.-Второго». Почти полностью она состояла из текстов,
соз-данных Леонидом Артоболевским в Англии.
Что солнце? Сгусток мрака. Сияньем тьма полна.
Свинцовая собака, ликёрная волна.
I love you, miss Nevada, oh, darling, I love you,
А whisky мне не надо, я девку напою.
Эй, come to me, good-looker, иди ко мне, не бойсь!
Уже снимаю брюки, пою His Master`s Voice!
В предисловии Хэлли Бесс призналась, что её покойный муж, измученный трав-лей,
ожидающий со дня на день убийцу, посланного шовинистическими кругами этой
страны, не раз говорил о своём желании бежать под защиту великой амери-канской
демократии, но она не принимала его страхи всерьёз, полагая, что слава
выдающегося русского поэта служит ему как бы защитной бронёй. Увы, она
тра-гически ошибалась. Конечно, она знала о судьбе Мандельштама, но полагала,
что в нынешней России, называющей себя демократической, такой вариант уже
не-возможен. Как же горько она об этом сожалеет! Далее неутешная вдова
призна-лась, что она недооценивала серьёзности намерений К.Р.-Второго уехать в
Аме-рику, но недавно обнаружила пароль к его тайным записям на компьютере и
те-перь представляет найденные материалы на суд читателя. В заключение она
про-сила обратить внимание на то, что покойный поэт стал вводить в свои стихи
анг-лийские слова и выражения, тем самым делая тайный знак, что он хочет перейти
с языка этой страны на язык свободных США, как в своё время сделал его
пред-шественник величайший поэт ХХ века Иосиф Бродский.
Помянул нобелевского лауреата и Павел Крашенинников, который дал своей рецензии
заголовок «Третья любовь России». Он вспомнил, что так называлась статья в
какой-то либеральной газете, когда её читатели оплакивали смерть Брод-ского.
Бродский – третья любовь России, после Пушкина и Блока, – витийствовал автор,
кажется, Шейкман или что-то вроде того. Крашенинников сообразил, что так
выстраивается новая иерархия, которая повлечёт за собой изменения и в
об-разовательных программах, и в книгоиздательской политике, и во многом
дру-гом. Тогда либералы формировали представление о триаде Пушкин-Блок-Бродский,
тем самым удаляя с вершины Есенина (Тютчев и Лермонтов при таком раскладе вообще
уходили за горизонт восприятия массового читателя). Краше-нинников пошёл дальше
и предложил новый вариант: Пушкин-Бродский-К.Р.-Второй. Его рецензию заметили,
её хвалили и цитировали многие либеральные издания, две московские газеты
предложили автору печататься на их страницах.
Среди откликов на книгу понимающие люди заметили и ещё один, более чем
многозначительный, скорее даже инструктивный. Доктор филологических наук Ф. М.
Лаптева из Санкт-Петербурга высказала мнение, что пора бы уже перестать называть
поэта К.Р. вторым. «Только узкий круг специалистов, – писала она, – и помнит так
называемого К. Р., мелькнувшего когда-то, в XIX столетии, стихо-творца, даже не
решавшегося подписывать свои опусы полным именем. Заметим, что никто бы ему ни в
чём не посмел препятствовать: ведь стихотворец сей про-исходил не из-за черты
оседлости, а из царской фамилии. Так стоит ли утяжелять нелепой приставкой имя
нашего действительно выдающегося, если не сказать – великого, поэта ради
буквоедской щепетильности, ради факта из области приме-чаний мелким шрифтом к
учебнику истории российской литературы (шовини-стический термин «русская
литература» я не признаю – Россия страна, слава Бо-гу, многонациональная!). Да и
Запад знает одного К.Р., и мне не раз приходилось отвечать на вопросы
американских и израильских друзей – что за странная при-ставка к имени вашего
замечательного поэта, лидера современной российской словесности?»
Павел Крашенинников аж крякнул от досады: ну как он сам не допёр до та-кой
мысли. Это ж надо – одним ударом не только ввести в иерархию желатель-ную
фигуру, но и выбросить нежелательную. Лихо! И вынужден был признать, что выучка
у него пожиже: он защитил кандидатскую диссертацию в Москве, в Высшей партийной
школе, а Лаптева – докторскую в Иерусалимском универси-тете.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Далее читайте:
Юрий БАРАНОВ (авторская
страница).
|
