Юрий Баранов

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Юрий БАРАНОВ

К.Р. ВТОРОЙ

Правдивая, смешная, печальная и страшная повесть о нецелованном поэте

ЗАВЯЗКА

Известный русский поэт К.Р. подписывал стихи инициалами, потому что принадлежал к Царствующему Дому и считал нескромным и неудобным выставлять перед читающей публикой свой великокняжеский статус. Конечно, ревнители российской словесности скоро прознали, что К.Р. – это Константин Константинович Романов. Но сам великий князь своего псевдонима не раскрывал. Кстати, в XIX веке инициалы под стихами ставили многие, так что его решение не было ни эпатажным, ни экстравагантным, ни претендующим на какую-то «оригинальность».

Герой нашей повести жил спустя столетие, великим князем не был, и его решение диктовалось совсем иными мотивами. Он всем говорил, что данное ему имя Клеопа – неудачное, неблагозвучное и смешное (даже и не поймёшь, мужское оно или женское, Клеопатру напоминает). И ещё с антирелигиозным оттенком добавлял: довелось, чёрт возьми, родиться четвёртого января, когда по святцам выпало быть Клеопой, и всю жизнь мучиться. Но всегда уходил от естественного вопроса собеседника – что, родители твои очень попов слушались? Надо сказать, что далеко не все знали его подлинное имя, многие думали, что уменьшительное Коля (так его звали в детстве) – это сокращение от Николай. Фамилии своей наш герой тоже стеснялся и не любил, говоря, что к ней почему-то прицепились сочинители глупых анекдотов. И, начав писать стихи, он в качестве псевдонима взял свои инициалы – К.Р., а чтобы его не путали с Константином Романовым, добавлял: «Второй». Некоторые, правда, спрашивали, не в родстве ли он с великим князем (а, стало быть, и с династией Романовых в целом), но К.Р.-Второй всегда честно отвечал: нет, ни в малейшем родстве с ними не состою. И как бы в шутку добавлял – я принадлежу к другой династии.

Карик (так стали звать его приятели после обретения им псевдонима) рано осознал своё предназначение – быть знаменитым русским поэтом. А для этого надо упорно работать и строить связи, творческие и организационные. Потому ещё в юные годы он постарался подружиться с Иваном Поморцевым и Виктором Казаченко, замеченными в склонности к стихосложению. Только эта склонность и объединяла их, а в остальном они были совершенно разными. У Ивана Поморцева и Виктора Казаченко, видимо, даже не было стратегических планов – сделаться знаменитыми поэтами. Они писали под влиянием страстей, их обуревавших. Периоды активного, всепоглощающего сочинения стихов сменялось у них странными, непостижимыми для Карика, периодами отвращения к поэзии.

Иван Поморцев и начал-то писать внезапно – после того, как потерпела крушение его первая любовь. Геля Бесовских, казавшаяся Ивану прекрасней всех девушек на свете, жестоко посмеялась над ним. Около неё вдруг объявился Генка Штырь, известный в округе крутой уголовник. Увидев однажды, что Геля садится к нему в «мерседес», Иван подбежал и в отчаянии крикнул – куда ты едешь, зачем?! Прекраснейшая из девушек усмехнулась: «Пацаны, расскажите этому девственнику, зачем я туда еду». Два генкиных дружка плотно зажали Ивана, а Штырь с издёвкой стал рассказывать: «Сначала мы выпьем водки, потом Гелька всё с себя снимет, останется в одних чулках. Знаешь, мальчик, мне нравится трахаться, когда девка голая, но – в чулках. Как обхватит тебя ногами, как потрёт нейлоном по бокам – кайф! Советую и тебе так попробовать, когда ты повзрослеешь и бабу себе найдёшь…» Иван всхлипывал, делая судорожные усилия не заплакать, бандюганы гоготали, Геля капризно промяукала – чего не едем? Генкины подручные вдавили несчастного влюблённого лицом в лужу, и «мерседес» навсегда увёз первую любовь Ивана Поморцева. Вот после этого он и начал писать.

Однако большинство пострадавших от измены Лилит перестают кропать стишки после того, как оказывается, что тёмный туннель не такой уж и длинный, и в конце его вспыхивает свет новой зари. Бросил бы, возможно, и Поморцев, которого утешила жена соседа-алкаша, рано ставшего импотентом, если бы не Карик. Тот убедил приятеля, что талант надо пестовать при любых поворотах судьбы.

Подобным образом он повлиял и на Виктора Казаченко. У того трагедия случилась не на любовной, а на политической почве. С самого детства Виктор восхищался братом своего деда, ветераном войны, награждённым медалями «За оборону Сталинграда» и «За взятие Берлина». И он накатал длиннейшую поэму о подвигах героя. А потом как-то дед Миша приехал в гости, благосклонно выслушал сочинение юного пиита, однако настоятельно посоветовал внести коррективы. Он рассказал, что в окопах ему сидеть не довелось, а, будучи классным сапожником, он всю войну шил сапоги генералам где-нибудь на задах штаба. Рассказывал с юмором, не щадя себя, но и не впадая в самоуничижение. «Мне маршал Рокоссовский однажды сказал: сапоги – тоже оружие победы; если бы все бойцы были обуты в твои сапоги, сержант, до Берлина быстрей бы дотопали!» К сожалению, Виктор с юношеским максимализмом до такого юмора не дорос, и воспринял исповедь ветерана как крушение идеала. После этого он написал горькое стихотворение о том, что на свете правды нет, и заявил, что на сочинительстве он ставит точку. Объективность требует признать, что и на него Карик оказал благотворное влияние и, можно сказать, уговорил не бросать перо.

Как бы то ни было, а горечь переживаний способствовала тому, что Иван Поморцев и Виктор Казаченко поэтически окрепли и стали писать лучше. Да ещё за первыми драмами-трагедиями у них вскоре последовали и вторые. Отца Ивана, бухгалтера, искусно подставили, он попал под следствие, побывал и в тюрьме, лишь через полтора года удалось доказать его невиновность, но за это время семья хорошо узнала цену фальшивым приятелям, трусливым друзьям, корыстным родственникам и подлецам-сослуживцам. Ивану три раза пришлось драться с двоюродным братом, с которым он в конце концов полностью порвал отношения, он сумел разгадать коварный замысел следствия, которое через его подружку-соседку, жену алкаша-импотента, пыталось выудить у него показания против отца. Вся эта история посодействовала быстрому взрослению Ивана Поморцева. Он избавился от чёрно-белого восприятия мира. А его друг Виктор Казаченко переживал в это время трагедию крушения большой любви, историю, в которой не было виноватых. Надо ли говорить, что такие передряги больше потрясают человека, нежели простенькие неудачи с участием злой разлучницы или богатого соперника. И это тоже способствовало поэтическому росту Виктора. Незаметно для самого себя он стал писать, как бы обращаясь к своей исчезнувшей Возлюбленной, к своему Несбывшемуся. Обращаясь – с любовью.
А Карик, то есть К.Р.-Второй, продолжал упорно писать, следуя не перепадам своих страстей, а стратегическому плану – стать знаменитым поэтом. Увы, стихи никак ему не давались. Это было ещё советское время, поэтому Карик нажимал на социально-политическое звучание, полагая, что так легче будет пробиться в печать. Однажды, как ему казалось, он нашёл гениальный ход, выросший из случайно найденной рифмы: противопоставление карман – Госплан («Забочусь я не о кармане, меня волнует, что в Госплане»). Но литконсультант в газете сухо сказал, что это списано у Александра Безыменского, и посоветовал выбросить рукопись в корзину. Карик решил перенести принцип превосходства общественного над личным на другой материал и сочинил следующее:

«Ради революции мировой
Я дам спалить мой дом родной».

Однако литконсультант рассердился ещё больше: «А сию мыслишку вы позаимствовали у Михаила Светлова. Он написал когда-то такую же пакость, что и вы, только более складно –

«Я рад, что в огне мирового пожара
Мой маленький домик горит».

Трудно, трудно давались стихи К.Р.-Второму, точнее сказать, совсем не давались, но он не отступал. При этом он проявлял достаточную трезвость, понимая, что у него плохо получается и что родственники, тётя Роза и дядя Семён, разбираются в поэзии, как свиньи в апельсинах, а стихи его хвалят из любви к племяннику. Но у них вроде бы имелись какие-то связи в издательском мире, и Карик рассчитывал со временем их использовать, а потому не разочаровывал родственников и не признавался в своей бездарности.

Думая о будущем (а он много о нём думал, точнее сказать – сладостно меч-тал), Карик решил, в частности, что когда он станет готовить к печати свою «Ав-тобиографию», он вставит в неё фразу из одноименного сочинения Евтушенки: «Я писал с исступлением маленького безумца». И это была бы ложь, потому что никакого «исступления» при вымучивании стихов К.Р.-Второй никогда не испы-тывал. Но – решил приписывать себе это свойство, коль оно присуще большим авторитетам. А Евтушенку он считал очень большим авторитетом, и не потому, что высоко ценил его стихи и очень их любил. Карик вообще никаких стихов не любил, а оценивал исключительно с «деловой» точки зрения, рассматривая их как товар, который можно выгодно продать, а можно и «сгноить на складе», то есть у себя в столе, потратив и время, и деньги на бумагу, и прочее.

Разумеется, это своё сокровенное он бы никогда не открыл ни Виктору Каза-ченко, ни Ивану Поморцеву, ни другим им подобным, которых он втайне называл чайниками-чудиками, потому что им стихи были дороже денег. А мнение о Ев-тушенке сформировалось у К.Р.-Второго в результате подслушивания разговоров чайников-чудиков в курилке Центральной библиотеки. Они считали Евтушенку величайшим продавцом стихов, дельцом от поэзии, способным быстро перена-страивать свою лиру в такт или даже с некоторым опережением официальной ли-нии. Правда, для этого, как уверяли сведущие люди, нужно иметь доверительные и неафишируемые контакты с официальными кругами. Всё это наматывал себе на ус К.Р.-Второй, подслушивая разговоры в курилке.

Карик стал посещать литобъединение при Центральной библиотеке, старался попадаться на глаза «начальству», то есть – в данном случае – иногда приходив-шим на юбилейные заседания чиновникам Администрации. Как-то один из них сказал в своём прочитанным по бумажке выступлении, что каждый участник ЛИТО должен привлечь к его работе хотя бы двух новых членов. Карик понял, что это установка свыше и что у него есть шанс быть отмеченным. С трудом уго-ворил он прийти на заседание Ивана Поморцева и Виктора Казаченко, но всё же уговорил. Друзья ворчали, однако, увидев, что среди участников есть не только старушки, но и вполне молодые симпатичные женщины, решили какое-то время сюда походить. Это было в разгар их молодости и в острой фазе интереса к осо-бам противоположного пола.

Незадолго до этого, на каникулах, Иван Поморцев познакомился с очень кра-сивой украинкой. На всю жизнь врезались в его память её слова «Хлопчик, подь до мене», с чего начался их краткий роман. Впоследствии Иван не раз вставлял эти слова в свои стихи, и хотя ортодоксы уверяли его, что по-украински это ска-зано не совсем грамотно, отказывался изменить хотя бы одну букву. В ЛИТО, ку-да его затащил Карик, Иван увидел девушку, похожую на ту украинку, именно поэтому он согласился ходить на заседания. Сблизиться с красавицей ему не уда-лось, но её сходство с недавней любовью дало чувствам Ивана новые оттенки, благотворно отразившиеся на его стихах. У Виктора тоже происходили сердеч-ные передряги, которые, конечно же, обогатили его лирику.

Что касается Карика, он, в отличие от своих приятелей, избегал говорить о любовных приключениях и тем более о сексуальном опыте. И причина заключа-лась не в скромности или скрытности К.Р.-Второго, а в том, что никаких приклю-чений у него не было, а вот опыт – был. Но такой, о котором он разумно предпо-читал помалкивать. Когда мама заметила, что сын начал мучиться известными желаниями, она решила уберечь его от опасностей, подстерегающих юношей в этом периоде жизни. Однажды, когда он под предлогом простуды не пошёл в школу и валялся в постели, к нему вошла тётя Роза, старшая сестра его матери, и на правах врача (она работала медсестрой в косметологическом центре) предло-жила – давай-ка я тебя осмотрю. Карик привычно задрал рубашку, но тётушка отвернула одеяло, спустила с него трусы и авторитетно заявила: ага, вот где ис-точник напряжения всего организма, надо его ослабить. Проведя сеанс орального секса, она сказала потрясённому племяннику: «Это народное средство, но ты ни-кому не говори, меня твоя мама будет ругать за такое знахарство; если не попра-вишься к утру – звони, я завтра снова приду».

Конечно же, преодолевая стыд, Карик наутро позвонил тёте Розе и пожало-вался, что болезнь ещё не прошла. Ему казалось, что он соблюдает строгую кон-спирацию, и маму, организатора «лечения», которая подслушивала разговор по параллельной трубке, это веселило и радовало. После сеанса тётя Роза объяснила племяннику, в чём пагубность онанизма, и пообещала выручать его, пока он не найдёт себе приличной подружки. «Только по ночам не шляйся, – закончила тё-тушка свои наставления, – могут избить и ограбить». А такой перспективы Карик боялся до ужаса. Он и в мальчишеских драках никогда не участвовал. Скорее все-го, он не подозревал, что это было замечено девчонками и вызывало у них пре-зрение. По этой ли причине, или по какой-то другой, подружки, тем более при-личной, Карик не нашёл, и тогда дядя Семён привёз его к себе на дачу и велел опробовать недавно выстроенную баньку. «Хаська пойдёт с тобой, – сказал он, – и покажет, что и как». (Хаськой тётя Роза и дядя Семён за глаза звали свою дом-работницу Лену.) В тот день в баньке наш герой, как ему казалось, познал жен-щину.

Он раза три-четыре вставлял в стихи это словосочетание («Когда я женщину познал…» и т. д.), и, видимо, по причине своей старомодной высокопарности оно не вызывало вопросов у приятелей. Но сам К.Р.-Второй не был дураком и пони-мал унизительность происходящего с ним. Точнее – унизительность в глазах дру-гих. И предпочитал ни с кем не откровенничать. Как-то Карик попытался изобра-зить в стихах то, о чём он знал только понаслышке – девичий испуг, дрожь пер-вого свидания, фантастические представления девственниц о сексе, но вышел полнейший конфуз. Литконсультант как будто увидел его насквозь. Господи, воскликнул он, да сколько же будут жевать эту дурацкую строку Евтушенки, «Постель была расстелена, И ты была растеряна», которую ещё Солоухин вы-смеивал! Время уже другое. Да вы-то сами бывали в подобной ситуации?

Не получились у Карика и стихи «о взгляде возлюбленной». Да откуда он мог иметь о нём представление? Хаська, то есть дядькина домработница Лена, смотрела на него с убийственным, оскорбительным равнодушием, если вообще смотрела. Не вышли у него строчки и «о девичьих нежных губах». К обрамлён-ным усами, заглотно чмокающим губам мужеподобной тёти Розы такая строка была в принципе неприложима, а Лена его никогда не целовала. Однажды он по-просил её об этом, но домработница сухо ответила: «Мне плОтют не за то, чтобы целовалась, а чтоб ноги раздвигала». Карика покоробило это «плОтют»; конечно, он понимал, что не сам он уговорил Лену, а дядя Семён «организовал его боевое крещение», но полагал, что это произошло в порядке просьбы, а не открытой оп-латы. И Карик вынужден был сам себе признаться, что никого он ещё не «соблаз-нил» (а как хотелось ему вставить это слово в стихи), более того - что в прямом смысле слова он ещё нецелованный, хотя уже не раз обладал женщиной, вернее, женским телом. Ведь, в отличие от других мальчишек, он ни разу ни с кем не це-ловался в школе, даже ни разу девчонку до дому не провожал: они не разрешали и почему-то всегда старались поскорее от него отделаться, если случалось ока-заться с ним наедине. Литконсультант высмеял его строчки типа

«Мы так долго прощались с тобой у крыльца твоего…»
«Я помню жаркий трепет юных губ…»
«В твоих зрачках змеилось что-то рысье…»

И Карик понял то, что до него поняли тысячи претендентов на звание поэта – в стихах врать нельзя, вернее, написать любую брехню можно, но она сразу же се-бя обнаружит. Причём не только если речь идёт о мифическом любовном опыте. Мифическим состраданием к униженным и оскорблённым или мифическим пат-риотизмом также нельзя запудрить мозги читателю. Поэтому холодный, изворот-ливый ум К.Р.-Второго стал искать площадку, сектор, сферу, где проколоться та-ким образом было бы невозможно.

Помог ему в этом Леонид Артоболевский, как-то незаметно и органично примкнувший к поэтической тройке Ивана, Виктора и Карика. Леонид отличался фантастической эрудицией, фантастической безалаберностью и фантастической ленью. Только читать он не ленился. Он познакомил К.Р.-Второго со многими книгами, о которых тот никогда и не слыхивал, с различными поэтическими сис-темами и взглядами на задачи творчества. Сам он постоянно повторял: «Главное – написать, а дальше хоть трава не расти». Карик вроде бы согласно кивал, но сам придерживался полностью противоположного взгляда. Он-то с самого начала, ещё до первой публикации, ни на миг не выпускал из виду свою главную цель – сделаться богатым и знаменитым поэтом. Именно так, двуедино: деньги и слава в одном флаконе. Нищих гениев он презирал, говоря, что посмертными лавровыми листьями сыт не будешь. Не привлекали его и «просто деньги»: «Кайфа нет; если так, можно и в зубные техники идти, как дядя Семён».

Леонид Артоболевский как-то в своей обычной расслабленной манере посо-ветовал Карику: «Не конкурируй с другими, проиграешь. Воюй на том плацдар-ме, который никем не занят». И добавил, не то дружески, не то издевательски: «Пиши, например, про бешеный танец марсианской королевы над ледяной про-пастью, а на танцульки-посиделки не суйся. Тальянки у тебя нет...». Леонид и представить себе не мог, как он оскорбил Карика этими словами. К.Р.-Второй хо-рошо знал, что внешне расслабленный и чудаковатый Артоболевский пользуется огромным успехом у девушек, что приятели, приглашая его на вечеринку, гово-рили – бери, Лёня, свою тальянку и пошли. А Леонид стучал себя по лбу и усме-хался: она всегда при мне, но на случай провала памяти надо взять грампластин-ки; и засовывал в карманы листки со стихами. Карик понимал, что в этих шуточ-ных репликах содержится намёк на строку Есенина: «Разговорчивая тальянка уговаривала не одну…»
Он видел не раз, как девчонки млеют, слушая полусерьёзные-полушуточные, полуприличные-полунеприличные стихи Артоболевского. Однажды, например, Леонид сел за пианино, дурашливо-торжественным тоном объявил: «А это сочи-нение посвящается Ларисе» и спел:

Что за глазки, что за губки,
Что за линия бровей!
Но скажу тебе – без юбки
Ты гораздо красивЕй.

И Лариса рассмеялась: «Врёшь! Ты меня без юбки ещё не видел!» «А когда уви-жу?» «А когда напишешь мне ещё одно стихотворение!» «Уже написал и снова про твои наряды. Частушка получилась, вот послушай, – и Артоболевский снова запел:

Декольте до пояса
И подол до пояса,
Незамужняя пока,
Но не беспокоюся!»

«Меня мама учила: дала слово – сдержи его…Пошли, поможешь примерить. Идём, идём, я этажом выше живу…», – и Лариса увела Леонида. В такие минуты Карик, стараясь сохранять на лице маску бесстрастия, страшно завидовал прияте-лю. С ним девчонки никогда так не говорили даже в шутку.

Но, несмотря на обиду, он принял совет счастливчика Леонида, скорректиро-вав его. К.Р.-Второй избегал упоминать классово-чуждых королев-принцесс (ещё царил коммунизм), но от узнаваемых реалий отказался. Постепенно стихи его стали заполняться такими словами, как пропасть, бездна, пустота, призрак, мо-рок, беспамятство, бесконечность, вечность. В другой раз Артоболевский посове-товал ему: «Рассматривай классиков как Клондайк. Вчитайся в какую-нибудь конструкцию и варьируй её, но, конечно, на другом словесном материале. Ну вот, сходу, из Пастернака: «Я всеми ими побеждён,/И только в том моя победа». Ду-рочки думают, что это чрезвычайно оригинально, хотя приём восходит к Франсуа Вийону».

Карик не ведал о Франсуа Вийоне, но Пастернака уже держал в руках, правда, недолго – сложные стихи быстро усыпляли его. После разговора с Леонидом он снова взял в библиотеке книгу, вчитался в неё и понял, что беспечный приятель подарил ему отмычку от банковского сейфа. Рядом с подсказанной цитатой на-шлась и другая – «Но пораженья от победы/ Ты сам не должен отличать». И Ка-рик начал свои, как впоследствии оказалось, бесконечные вариации:

Я знаю, что свет превращается в тьму,
Я знаю, что тьма превращается в свет,
Наверное, я никогда не пойму,
Что разницы в этих процессах и нет.
Да, нет никакой, никакой, никакой…
А впрочем, а впрочем, да кто я такой?
Ведь я не признаюсь совсем никому,
Что в свете я вижу да разве что тьму.
Но если иначе взглянуть на предмет,
Во мраке кромешном почудится свет.

Леонид Артоболевский оказал немалое влияние и на других членов группы. Виктору Казаченко он помог избавиться от длиннот, которыми грешили все его ранние опусы, показав на примере особо любимого им Георгия Адамỏвича, что в шести строках можно передать сложнейшие душевные состояния и даже расска-зать о важных исторических событиях, вернее о восприятии их людьми. Но по-эзии большего и не требуется, добавлял Леонид, – передвижения тех или иных дивизий и даже цифры потерь – это дело научных статей. Про себя самого Лео-нид самокритично говорил, что сжатостью речи он обязан исключительно Лень-матушке. Ивану Поморцеву он тоже дал много полезных советов, причём в такой деликатной форме, что даже колюче-самолюбивый Иван их с благодарностью принял. Надо сказать, что ко времени присоединения Леонида Артоболевского к тройке наших поэтов Иван Поморцев безусловно лидировал в ней.

Если к начинающим применить «зрелые» категории, можно было бы сказать, что в его любовной лирике уже просматривались намёки на будущую философичность, Виктор Казаченко тяготел к сюжетным балладам и поэмам историко-патриотического направления, К.Р.-Второй, как уже говорилось, становился «беспредметником» с подачи Леонида, сам же Артоболевской называл свою по-эзию «ироническим комментарием к устройству вселенной и человека».

Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.

Далее читайте:

Юрий БАРАНОВ (авторская страница).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС