Аракчеев

1769-1834

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Аракчеев:

Свидетельства современников

Алексей Андреевич Аракчеев.
Гравюра Н.И. Уткина с оригинала Г.Вагнера. 181 г. Резец.
Воспроизведение Г.Скамони. 1876 г. ГБМ-2041\Г-129.
Из кн. Русская старина. Т. XV. СПб, 1876.
В ХРОНОСе воспроизводится по кн.
Портреты участников Отечественной войны 1812 года
в гравюре и литографии из коллекции
Музея-заповедника "Бородинское поле". Каталог. "Кучковое поле", 2006.

Е.Ф. фон Брадке

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ

<…> В 1817 году последовало Высочайшее повеление откомандиро­вать полковника Паренсова1 и меня в распоряжение графа Аракчеева по военным поселениям, и поэтому, после весьма лестных прощальных от­зывов со стороны Барклая и Дибича, я был отправлен в Москву, где в то время находился двор, а при нем и граф Аракчеев, которого я для крат­кости просто буду называть графом.

Принятый этим в то время всесильным человеком с величайшею лю­безностью, получил я от него позволение повеселиться в Москве, и точ­но, в течение двух месяцев, мною там проведенных, меня почти ничем не занимали. <...>

Помнится, в апреле месяце получили мы оба от графа приглашение прибыть в его великолепное имение — Грузино. Приехав туда вечером, мы были тотчас отведены полицеймейстером в назначенные для нас ну­мера, которых в особых флигелях находилось несколько десятков, весьма удобно устроенных. Нам подали и чаю, но с таким скудно определенным количеством белого хлеба, что мы никак не могли им насытиться и про­сили добавления; слуга вернулся через несколько времени с извинением, что он не мог нигде отыскать графа, и мы тогда узнали, что поданная нам порция хлеба определяется им самим для каждого гостя и не может быть увеличена без его соизволения. Вскоре после того мы получили извеще- // С 106 ние явиться на другой день ко второму завтраку, после которого граф намерен с нами заняться. Таким образом, мы оказались свободными все утро до 12 часов и осмотрели это великолепное жилище, во многих отно­шениях едва ли имеющее себе подобное по чисто царской роскоши и от­делке. Двухэтажное каменное здание скорее слишком мало для своего назначения, но выстроено и отделано с роскошным комфортом; вы мог­ли там найти совершенно просто расставленными драгоценнейшие пред­меты из Парижа, Лондона и Италии, великолепнейшие картины и образ­цовые произведения знаменитейших ваятелей — большею частью подарки Государя и царской фамилии, желавшей тем польстить привязанности графа к своему Грузину. Против дома, на расстоянии 150 саженей от него, стоит прекрасный собор, украшенный богатейшим образом; это единствен­ная соборная церковь в частном имении. Между этими двумя зданиями выстроенные для гостей домики составляли красивую улицу. Парк вели­чествен, и прекрасная река Волхов, на берегу которой он расположен, еще умножает его прелесть. Все это украшается множеством хозяйствен­ных построек, в том же стиле сооруженных, кладовыми, руинами и бе­седками. Целая флотилия, большею частью Государем подаренная, во главе которой находилась построенная для Государя в Англии яхта, кото­рая была отделана по-царски, вооружена матросами, под командою флот­ского офицера — все это, вместе взятое, придавало этому месту вид цар­ской летней резиденции. Из парка можно было обозреть почти все имение, состоявшее с лишком из 3000 душ. Прекрасные деревни, множество домов с зеркальными стеклами, соединенные между собою шоссейными доро­гами, представляли весьма живописную общую картину.

К имению принадлежит огромное пространство земли. На Волхове имеются луга, с которых кроме сена, употребляемого во множестве на хозяйство, поступает в продажу до 20 тысяч пудов; таким же образом и лес, разбитый на участки, дает ежегодно от 8 до 10 000 рублей дохода. Казенные повинности крестьян обеспечены особым капиталом, процен­тами с которого они покрываются; равным образом помещены в Банке особые капиталы: для ссуды крестьянам, для ремонта строений, словом, для всех правильно наступающих расходов по имению2. И при всех этих нескончаемых выгодах сельское население чувствовало себя очень несчас­тным: деспотический характер графа ставил крестьянина в положение, которое не согласовалось с его бытом. Вообще все внутреннее и внешнее управление сопровождалось неумолимою строгостью и обременительною // С 107 любовью к порядку. Обеденный стол графа был весьма хорош, но пор­ции не должны были превышать известной меры; так, например, куски жареного или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: он мог рассчитывать на долгое преследование со сто­роны графа. Малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроско­пического наблюдения, имела последствием для слуги палочные удары и арест — для чиновника.

Мне хотелось предпослать это описание Грузина и его управления, чтобы сразу дать живое понятие о человеке, который играл столь важную роль в судьбах России.

В 12 часов явились мы в главное здание; нас провели немедленно в столовую, где мы были приняты графом не как подчиненные, а как до­рогие гости знатного помещика. После завтрака и небольшой прогулки в парке, где он весьма благосклонно показывал нам все достопримечатель­ное и водил нас даже в молочную, весьма красиво устроенную, прошли мы в его кабинет, где он принял тотчас официальный, хотя и дружествен­ный тон. Здесь мы были ознакомлены с ожидавшим нас назначением: нам предстояло определять линии построек, приготовлять поля, луга и паст­бища для новых поселенцев, для чего предоставлялось в наше распоря­жение известное число баталионов; затем мы должны были наблюдать за окончательною обработкою полей, покуда они не достигнут вполне удов­летворительного состояния. Когда же мы, каждый по-своему, заявили, что мы не имели ни малейшего понятия о сельском хозяйстве, что осу­шение болот и оплодотворение земли не входило ни на практике, ни по теории в состав наших занятий, то суровое выражение отразилось на лице графа, и он сказал нам, что он не привык выслушивать подобные не­основательные отговорки, что всякий служащий обязан выполнять возла­гаемые на него обязанности, что он не желает слышать ни о каких затруд­нениях и что мы должны готовиться к этому труду без всяких возражений, несовместимых с служебными обязанностями.

Три дня нас приветливо угощали в Грузине; совершались прогулки сухим путем и водою на прелестной яхте и на роскошно убранном ялике, причем нас сопровождала музыка; часа по два ежедневно излагал он нам свои планы и предположения, и мы, однако, вновь утверждали, что при всем нашем желании мы, по незнанию, ничего не сумеем сделать путно­го. Наконец он весьма милостиво отпустил нас с заявлением, что им уже даны нужные приказания для выполнения наших требований. И так мы // С 108 покинули Грузино, чтобы поближе присмотреться к делу на месте и за­тем внимательно взвесить все эти обстоятельства по отношению к нам лично.

Переехав в поселения, старались мы собрать все возможные сведения, относящиеся до их учреждения и до руководящих или основных положе­ний, и результатом наших изысканий были следующие данные, которые я, во избежание повторений, здесь излагаю в том виде, как они мною были усвоены лишь после десятилетней опытности.

Императора Александра I весьма часто и болезненно смущала мысль, что солдат, выступая на защиту отечества, лишен даже утешения предо­ставить своей жене и детям особый кров, где он мог бы с уверенностью найти их по окончании службы. Многие планы возникали в умах его при­ближенных, чтобы пособить этой нужде, но они все оказывались неудо­боисполнимыми, тем более что потребные к тому денежные суммы во многом превышали действительные средства государственной казны. Наконец остановились на той мысли, что следовало воспользоваться на­ходящимися в Новгородской губернии обширными поместьями казенно­го ведомства для доставления нескольким полкам постоянных квартир, где бы они могли в мирное время заниматься хлебопашеством и ремеслами, пользуясь полным благосостоянием, причем и военные упражнения про­должались бы своим чередом, так что их участие в войне также от этого не пострадало бы, но, напротив того, защита собственного очага еще могла усилить их мужество. Этот проект удостоился полнейшего одобре­ния Государя: его доброжелательной душе рисовались в будущем идиллии Геснера3, садики и овечки. Но граф Аракчеев сначала был решительно против этого и был вынужден изъявить свое невольное согласие лишь из опасения, что тот, кто примет на себя выполнение этой любимой меч­ты, может сделаться его опасным соперником.

Таким образом, графу было поручено вначале поселить 1-ю гренадер­скую дивизию, состоявшую из 6 полков (в количестве 18 тыс. человек) на берегу Волхова или в другой местности, на государственных землях Новгородской губернии. Когда для того было определено примерно 1200 кв[адратных] верст с принадлежащим к ним населением, то все это было передано графу в его управление, и постановлены следующие правила: все домохозяева крестьянских дворов и все в хозяева годные были утвержде­ны в звании хозяев, но в то же время зачислены солдатами в поселенные полковые баталионы; все остальные совершеннолетние крестьяне посту- // С 109 пали солдатами в действующие баталионы и служили к их укомплектова­нию. Из несовершеннолетних крестьянских детей были образованы бата­лионы кантонистов4, из которых достигшие законного возраста также всту­пали в ряды действующих баталионов, если только они в качестве наследников хозяев не должны были принимать на себя хозяйства. Каж­дая рота состояла из 228 хозяев, а образованный из четырех рот поселен­ный баталион — из 1012 домохозяев. Это количество, при недостатке на­личных домохозяев, было пополняемо из соответствующих полков, причем выбирались люди надежные и преимущественно такие, которые облада­ли некоторыми познаниями и опытностью в земледелии.

Предполагалось поселить роты в целом их составе из 228 домохозяев в одном месте, полковые штабы устроить среди самых полков, соединив их шоссейными дорогами. Каждому домохозяину имелось в виду предоста­вить несколько сот кв[адратных] сажен огородной земли, 4 1/2 десятины пашни, разделенной на три поля, необходимое количество лугов и паст­бище. У каждого поселенного хозяина должны были квартировать два солдата, по одному из каждого действующего баталиона; он обязан был содержать их, а они в свободные часы помогать ему по его хозяйству. Потребное количество скота и земледельческих орудий следовало прави­тельству раз навсегда припасти для каждого домохозяина. Это учрежде­ние должно было начаться с полка графа Аракчеева, поселенного вдоль Волхова поблизости от Грузина, на расстоянии 30—40 верст от него.

Итак, мы заняли наши первые квартиры при этом полку и начали поближе присматриваться к делу. В числе предлежавших нам задач са­мою подходящею к кругу действий офицеров Генерального штаба была съемка местности для определения полковых штабов и рот, дорог, полей, лугов и пастбищ; а потому мы начали с обучения прикомандированных к нам офицеров практическим приемам съемки, и дело пошло так хорошо, что затем многие из этих планов удостоились Высочайшего утверждения. Но вскоре мы получили извещение, что будет прислан баталион для рас­чистки и осушения болот, и мы стали готовиться к тому, чтобы 250 ра­бочих сил могли быть употребляемы ежедневно с пользою. Тут дело шло плохо, так как о подобных работах мы положительно не имели никакого понятия. Правда, что были выписаны и прочитаны книги, но много ли это могло нам пособить, а потому и стали мы искать изустного наставле­ния. Множество офицеров было здесь собрано для выполнения всех пред­стоявших столь различных задач; но при ближайшем знакомстве мы убе- // С 110 дились, что, за исключением некоторых офицеров путей сообщения, никто не занимался никогда тем, что ему было поручено, и к тому не готовился: это был настоящий хаос. Не требовалось особенной проница­тельности, чтобы с достоверностью предположить, что первый год наших трудов не будет блестящим. Так как от этих господ многому нельзя было научиться, то мы разыскали разумных крестьян, поступили к ним в уче­ние, кое-что изучили и затем развили с помощью чтения и размышлений. Тем временем прибыл баталион, и наши ловкие солдаты вскоре сами настолько приспособились к делу, что нам оставалось только указывать им на некоторые облегчения, принимать меры к устранению несчастий и ближайшим образом определять ежедневное количество работы.

Относительно болот и самая мудрость наших солдат простиралась не­далеко, но, к счастью, в этом полку болота были менее значительны, и наши первые работы так хорошо нам удались, что некоторые болотистые местности, имевшие около квадратной версты в округе, по истечении двух лет могли быть употребляемы для посева овса. Вначале еще не могло быть и речи о разделении полей и раздаче земель домохозяевам, так как преж­де всего следовало обратить землю в пахотную, а потому и пользовались мы досугом для приобретения некоторых сведений по этим предметам. Граф неоднократно навещал нас, выражал свое удовольствие и преподал нам наставление, что с доброю волею можно всего достигнуть, и потому всякое колебание в предприятии чего-либо изобличает дурное намерение; наше возражение, что мы все-таки, наверное, наделали множество оши­бок, которых человек сведущий легко бы избегнул, он не захотел при­знать справедливым...

Только этот год служили мы вместе с Паренсовым. Позднее у нас были разные обязанности, а летом я находился в непосредственном сношении с графом, который стал явно не доверять Паренсову по причине его увле­чений. Между тем работы становились все значительнее и простирались на все поселенные полки. В некоторые годы число баталионов доходило до 20 и 30, так что я мог ежедневно употреблять на работы до 5 и даже до 7 тысяч человек. Офицеров у меня тоже бывало человек по 30 и более: я имел право выбирать их по мере надобности изо всех войск военных посе­лений. С апреля по октябрь мы проводили в поселениях, а на зиму соби­рались в Петербурге...

Что же касается до моего личного положения в военных поселениях и по отношению к графу Аракчееву, то оно обрисовалось довольно ориги- // С 111 нальным образом. Я поступил под начальство графа подпоручиком, два­дцати лет от роду. Избалованный своими прежними начальниками, с преувеличенными понятиями о чести и с твердо установившимся сознанием своего достоинства, я, собственно говоря, не был подготовлен к службе при человеке, который в своем умственном высокомерии едва ли считал своих подчиненных людьми и часто обращался с ними en canaille5. Так как многие другие молодые люди, разделявшие мои чувства, были прикоман­дированы к поселениям, как, например, известный скрипач Львов6, состоявший в то время поручиком путей сообщений, то мы вначале по­стоянно прощались друг с другом на долгое время всякий раз, что граф требовал нас к себе, твердо решившись не выносить никаких грубостей, а естественным последствием подобного образа действий несомненно было бы заточение в Шлиссельбургские казематы. Но эти опасения продолжа­лись недолго: наше строго выработанное, полнейшее подчинение, при твердом обращении, произвело на графа благоприятное впечатление, а строгое выполнение возложенных на нас обязанностей, без всякого вни­мания к личным затруднениям, нравилось ему, и хотя он называл нас своими «carbonari»7, но обращался с нами учтиво и приветливо, так что мы, молодые и незначительные офицеры, находились в исключительном положении по сравнению с важнейшими чинами, его окружавшими. Когда он желал досадить нам или выразить свое неудовольствие, он обра­щался к нам в третьем лице: «В наше время молодые люди делают то и то»; имеют «те или другие взгляды» и т.д., причем мы, по зрелом обсуж­дении, решились на эти косвенные нападки не возражать и не высказы­вать досады, что было весьма трудно выполнить, потому что он мастерс­ки умел отыскивать и затрогивать чувствительнейшие струны человеческого сердца. В позднейшие годы случилось однажды, что, после долгого по­давления в себе досады, я наконец не выдержал, просил его уволить меня по расстроенному здоровью и, выходя из его кабинета, захлопнул за со­бою дверь с такою силою, что оконные рамы задрожали. Вернувшись домой и придя в себя, я стал ожидать фельдъегеря и отправления в Шлис­сельбург; фельдъегерь действительно явился — но для приглашения меня на другой день к обеду, за которым граф посадил меня подле себя и об­ращался со мною как с почетнейшим гостем. Объяснить этот кажущийся непонятным поступок психологически довольно легко: граф был взвол­нован, желал в виде утешения и меня вывести из себя, и когда это не удалось ему, то мое наружное хладнокровие еще более его раздражило; а // С 112 затем, при возбужденном во мне раздражении, он почувствовал себя весь­ма удовлетворенным. Впоследствии я имел много случаев убедиться в справедливости моих выводов; в особенности в тех случаях, когда, как и в настоящем, высокое государственное положение графа исключало вся­кое подозрение о желании оскорбить его. В первые годы моей службы под его начальством однажды сказал я ему: «Ваше сиятельство даете мне иные поручения, противоречащие моим убеждениям. Позвольте мне в таких случаях предъявлять вам мои соображения, и за это я вам обещаюсь, когда приказание ваше будет бесповоротно, исполнять его с таким же искрен­ним усердием, как если бы оно вполне согласовалось с моим мнением, разве только вы прикажете (чего трудно ожидать) исполнить что-нибудь вопреки моей совести. В сем последнем случае я, конечно, выскажусь вам почтительнейше и стану спокойно ожидать моей участи». Долго смот­рел он на меня испытующим взглядом. Просьба моя, очевидно, была для него новостью, и он как будто не знал, что сказать на нее, но через не­сколько минут последовал спокойный и решительный ответ: «Хорошо». Этим «хорошо» я воспользовался при первом случае; тогда в разговоре нашем он начал меня запутывать и забрасывать разными боковыми во­просами и замечаниями. На первых порах мне было чрезвычайно трудно защищаться против его сильной логики, великой изворотливости в речи и против несравненного преимущества направлять самому прение, а не подчиняться ходу оного. Впоследствии я приобрел нужную для того опыт­ность и стал сдерживать свою горячность. Впрочем, он никогда не согла­шался прямо с моим мнением, но при окончательном исполнении отда­вал приказание, измененное на основании мною заявленных доводов; и нередко он делал мне же косвенный упрек, будто я не понял его как сле­дует. Я, разумеется, отмалчивался, довольный тем, что достиг своей цели. Отлично зная людей и притом специально искусившись в рассле­довании людских страстей и дурных склонностей, он пользовался этими познаниями с отменною ловкостью и лукавством. Самолюбие мое отлично им эксплуатировалось и доводилось до крайнего напряжения. Тогда я за­метил, что очутился в его власти, и лишь после долгих усилий удалось мне освободиться от этих оков. Одно время выражал он мне желание ввести меня в свой тесный домашний круг; но так как он жил в разводе с своею женою и его домашний быт олицетворяла собою личность, бывшая его любовницею и теперь еще находившаяся в двусмысленных к нему отно­шениях, то я счел неприличным отвечать согласием на подобное предло- // С 113 жение. За это он никогда не выражал мне своей досады, и когда я даже один с ним обедал, то эта дама не появлялась к столу, хотя важнейшие сановники и светлейшие государственные вельможи постоянно ухажива­ли за нею и почитали за честь принимать участие в ее многочисленных и пышных собраниях. Такое внимание к утонченному чувству мелкого офи­цера заслуживает, во всяком случае, особенно благодарного признания, тем более что оно проявляется весьма редко и, напротив того, навлекает часто преследование на главу непреклонного. По службе граф выказывал мне величайшее доверие; по моим аттестациям полковники и генералы получали благодарности или выговоры; он часто употреблял меня, чтобы сглаживать неудовольствия и придавать новое движение остановившимся предприятиям. С Паренсовым дела постоянно шли нехорошо: вначале его устранили, поручив другие занятия, а потом по его желанию вернули в Генеральный штаб, а мне была передана, в чине капитана, важная дол­жность обер-квартирмейстера военных поселений, причем корпусные обер-квартирмейстеры, полковники и генералы, фактически мне были подчи­нены. Неохотно лишился я этого верного друга, с которым, при всем затруднении наших взаимных отношений, никогда у нас не было ни ма­лейшего несогласия или недоверия.

В мае или июне 1819 года, еще будучи в капитанском чине, я был вызван из военных поселений в Петербург к графу. Когда я к нему пред­ставился, он ввел меня в кабинет свой, разложил карту и сказал: «Цвиленев (генерал-лейтенант, начальник поселений в Могилевской губернии)8 прислал на утверждение мое множество представлений по делам, кото­рые зависят совершенно от местных условий. Поэтому я посылаю туда вас, чтобы вы на месте дали ему именем моим нужные разрешения. Вообще вы приведете тамошние хозяйственные дела в такой порядок, чтобы они потом могли идти без помехи. Я написал Цвиленеву, что вы знаете мою волю и сообщите ему ее и чтобы он считал ваши распоряжения за мои приказания». Я испугался и стал говорить графу, что поручение столь важное превышает мои силы, что я ничего не смыслю в сельском хозяй­стве и не умею отличить овса ото ржи. На это он очень спокойно отвечал: «Это глупости. Поручения должны быть исполняемы, коль скоро на нас лежит служебная обязанность». — «Но, — сказал я, — если я исполню их дурно по действительному неведению?» — «Так я отдам вас под суд», — отвечал он мне в утешение. Тем кончилось наше первое объяснение. Второе не было успешнее. Я принял в соображение, что в самом деле не // С 114 было налицо другого чиновника, который бы знал это дело, и, положив­шись на успех моих новгородских занятий, решился, чтобы совсем не оставлять служебного поприща, послушаться. Четыре месяца пришлось мне прожить в Могилеве. Я кинулся собирать местные сведения, работал и обсуждал, учился и учил в одно и то же время и наконец оставил гене­ралу Цвиленеву общее наставление о хозяйственном управлении колони­ями. По возвращении в Петербург граф выразил мне полнейшую благо­дарность, но прибавил с насмешкою: «Видишь, все идет хорошо, коль скоро есть добрая воля». Я отвечал, что доброй воли тут мало, а надобно знать дело, с чем он решительно не согласился.

Скажу несколько слов о том, как мы жили. Летом работы начинались в 4 часа; от 11 до 1 или 2 часов отдых, обед и сон; затем опять работы до 8 часов. Зимою мы занимались в штабе военных поселений постоянно от 8 до 3 часов; но всего послеобеденного времени едва доставало, чтобы управиться с занятиями на дому. Часто приходилось сидеть до поздней ночи и затем приниматься за дело в 4 часа утра. В одну зиму я должен был ходить к графу с докладами по два раза в день: занятия шли беспре­рывно, днем и ночью, и чиновники денные сменяли ночных. О воскре­сеньях и праздничных днях не было и помину. Я едва успевал причаститься св. тайн, не то чтобы навещать кого-нибудь.

Трудное было время. Мы его выносили, пока оно длилось, а начи­нать опять такую жизнь никто бы по доброй воле не согласился. Но нам выбора не было. Большая часть чиновников не имели состояния, а кто уходил от графа против его воли, тому уже нельзя было нигде определить­ся9. Не было, таким образом, и поблажки суетности, которая легко могла развиться по моим отношениям к остальному миру: перед именем графа отворялись двери во всех ведомствах и у знатнейших сановников государ­ства; всюду допускали нас и принимали с отменного вежливостью.

В 1819 или 1820 году шефом штаба военных поселений назначен пол­ковник Клейнмихель, занявший таким образом очень важное положение. Он был крестный сын графа и находился к нему как бы в родственных отношениях, что для Клейнмихеля было скорее вредно, нежели выгод­но, так как, на основании этого духовного родства, граф обращался с ним, уже нисколько не стесняясь. Сначала не обращали внимания на Клейнмихеля и, когда он захотел входить во все дела, нередко отстраня­ли его; но с приобретением большей опытности и в силу его сердечного и духовного самопожертвования графской воле с ним освоились, и влия- // С 115 ние его становилось все сильнее. Выгоды от того, конечно, не было, так как вместо одного начальника приходилось иметь дело с двумя...

Думаю, что мне не следует покидать этого предмета, не коснувшись государственного положения и характера графа Аракчеева, насколько они для меня выяснились за то время, когда я находился под его начальством, по близости моих к нему отношений и вследствие дружественного обмена мыслей с моими товарищами.

Аракчеев происходил от древней, но весьма недостаточной фамилии Тверской губернии; как он мне сам рассказывал, все его воспитание обо­шлось в 50 рублей ассигнациями, выплаченных медными пятаками. По окончании курса в артиллерийском училище он долгое время давал уроки математики, попал наконец в Гатчину, где жил великий князь Павел Петрович, и заслужил его милостивое расположение. В царствование императора Павла мы видим его комендантом Императорской Главной квартиры и генерал-квартирмейстером, с редким в России титулом баро­на, живущим в Зимнем дворце и вскоре после того «выброшенным» из службы, как было буквально выражено в дневном приказе, и сосланным в его поместье Грузино, полученное им от Государя в подарок. Поводом к этой последней катастрофе послужил, как мне передавал один из его близких родственников, следующий случай. Тогдашний барон принял незадолго до того в число своих приближенных одного иностранца, ему неизвестного, но которого ему рекомендовали с хорошей стороны и ко­торый числился в чине подполковника при нашем Генеральном штабе10. Однажды, в минуту сильного раздражения, барон высказал ему несколь­ко глубоко оскорбительных слов, после чего подполковник решился за­стрелить Аракчеева и потом сам застрелиться. Он уже явился в Зимний дворец с заряженными пистолетами в кармане. Когда ему выяснили все безумие подобного поступка, то он, правда, отказался от него, но не­сколько дней спустя всадил себе пулю в лоб, оставив после себя письма к Государю, Наследнику11 и некоторым государственным сановникам. По этому случаю поднялась буря негодования против Аракчеева при дворе и в городе, и даже Государь и Наследник ожесточились против него, и со­вершилось то, что было выше сказано. Лишь за несколько дней до кон­чины Императора Павла получил он прощение и был вызван обратно. Наследник никогда не отзывался об Аракчееве с выгодной стороны, и человеколюбивая, кроткая душа Монарха была слишком противополож­на природе Аракчеева, чтобы можно было опасаться когда-либо сближе- // С 116 ния между ними, а между тем все-таки взяло верх соображение, что не следует оставлять без пользы такие замечательные дарования: ему была поручена артиллерия, находившаяся в то время в плачевном состоянии, и он ее совершенно преобразовал и, по крайней мере, приравнял к ар­тиллерии, существовавшей в то время в остальной Европе. Потом он был несколько лет военным министром, покинул это поприще (по собствен­ному ли желанию или вопреки ему), занимал затем разные обыкновен­ные должности, был впоследствии членом Государственного совета и Комитета министров, но находясь постоянно в числе ближайших особ, окружавших Государя. Здесь удалось ему приобрести все большее и боль­шее влияние на дела государственные, и, наконец, в его лице, без осо­бенного официального звания или положения, сосредоточилось все внут­реннее управление империи, с непосредственным подчинением ему соб­ственной императорской канцелярии. Все представления Государственного совета и Комитета министров восходили через него на Высочайшее усмот­рение, и через него объявлялись все Высочайшие повеления. Таким об­разом, за исключением вопросов внешней политики и отчасти военного управления, состоял он как бы посредником между Монархом и государ­ством, и, в силу особого Высочайшего указа, все объявляемые им от име­ни Его Императорского Величества повеления должны были принимать­ся за подлинное выражение монаршей воли12. Последовавшее затем со­здание военных поселений хотя и не послужило к умножению его власти, но усилило милостивое к нему расположение Государя, который питал к этому вопросу сердечное участие. Неожиданная кончина Императора Александра застигла его на этой высшей ступени почестей, доступной для подданного, и Император Николай также продолжал оказывать ему бла­говоление и уважение, как ближайшему сотруднику покойного Монарха. Но тут сам собою начал возникать разлад. Новый Государь желал действи­тельно быть самодержцем, что и принадлежало ему вполне в силу боже­ственного и человеческого права, а граф, напротив того, считал бразды правления своею принадлежностью. Этот разлад очень легко разрешил­ся. Государь приказал управляющему собственною его канцеляриею, статс-секретарю Муравьеву, перевести канцелярию из квартиры графа в Зимний дворец и докладывать ему дела лично, а не через графа. Государ­ственный секретарь и управляющий делами Комитета министров были поставлены в непосредственные отношения к Его Императорскому Вели­честву, и таким образом граф был устранен, причем даже не было по- // С 117 трачено ни одного листа бумаги. Только военные поселения были ему оставлены, но его честолюбие не могло этим удовлетвориться, и он про­сил отпуска за границу13, причем обнаружились разные проявления, ясно свидетельствовавшие о его раздражительности и высоком о себе мнении и оставленные императорской фамилиею без внимания. За границей на­печатал он на французском языке письма Императора Павла и Александ­ра и некоторых других членов царской фамилии, адресованные на его имя14, и так как он не испросил на это, как бы следовало, Высочайшего соизволения и эти письма в некоторых отношениях не могли быть напеча­таны, то все наши посольства получили повеление препятствовать их по­явлению в свет и перекупить все уже изданные экземпляры, так что, сколь­ко мне известно, действительно из них ничего не сохранилось в обраще­нии. Что затем совершилось — неизвестно: отказался ли он добровольно или вследствие полученного внушения от официального значения, это со­ставляет тайну между ним и Императором Николаем и могло быть извест­ным лишь весьма немногим, но достоверно одно, что он прямо отпра­вился в Грузино, что ему оставлено все его содержание и дом в Петер­бурге и, согласно его желанию, предоставлено в его распоряжение не­сколько чиновников. Здесь мог бы он, при наступившей старости, бла­гополучно и в почете довершить свое земное существование, пользуясь теми отличиями, которые и теперь еще часто оказывались ему от царских щед­рот, и при таких доходах, которые несравненно превышали все его по­требности; но честолюбие — такой червь, который никогда не умирает в отчужденном от Бога смертном, и к этому еще присоединилось болезнен­ное опасение, при всем своем избытке, умереть с голоду. Словом, он вла­чил жалкое существование и умер непримиренный с собою, без утеше­ния и отрады; ни единая слеза сострадания не омочила его смертного одра. Так как, в силу сохранявшегося по повелению Императора Александра в Сенате духовного завещания его, титул графа Аракчеева должен был пе­рейти к его наследнику, а между тем этот наследник им указан не был, и по смыслу самого завещания назначение наследника предоставлялось в подобном случае на усмотрение Государя, то Император Николай, по вскрытии духовного завещания, предоставил его наследство Новгород­скому кадетскому корпусу, который и поныне носит название Новгород­ского графа Аракчеева кадетского корпуса и пользуется всеми доходами с его весьма значительного имущества. // С 118

Коснувшись, таким образом, внешней стороны деятельности графа, насколько я сам был тому свидетелем, и затем вкратце и последующего ее развития, я полагаю, что я обязан упомянуть и о внутренней жизни этого бесспорно замечательного человека, чтобы выяснить причину его необы­чайного государственного положения.

Что Аракчеев был человек необыкновенных природных способностей и дарований, едва ли может быть подвержено сомнению со стороны тех лиц, кто его хоть несколько знал и кто не увлекался безусловно своими предубеждениями. Быстро охватывая предмет, он в то же время не ли­шен был глубины мышления, когда сам того желал и когда она не вовле­кала его в противоречия с предвзятыми его намерениями. Его образова­ние ограничивалось математикою и военными науками, в которых он обладал обширными познаниями; история и литература промелькнули мимо него, оставив, впрочем, за собою некоторый след; но история, как основание государственного развития, и вообще государственное право были ему вполне неизвестны, и он даже почитал все возникшие на этой почве понятия и теории совершенною бессмыслицею и весьма искусно умел осаживать и осмеивать людей, которые толковали об этом заученными и отрывочными фразами. Его религиозные понятия были, так сказать, церковные, и он строго придерживался предписанных в этом отношении правил, но во внутреннюю его жизнь перешло из них весьма немногое: недоставало смирения, и при полнейшем отсутствии самосознания рели­гия любви не могла утвердиться в его сердце и затем отразиться в его внеш­ней жизни. Ему казалось, что он стоял одиноким, что его высота была умственно недосягаема, и с этого воображаемого величия взирал он на бедное человечество и пользовался его слабостями и страстями для дости­жения своей цели и для усиления своего безгранично возраставшего са­молюбия. Поистине редкая и строго направляемая деятельность, необык­новенная правильность в распределении времени и воздержание от безмерного пользования плотскими наслаждениями давали ему очевидную возможность совершать более того, что могло быть сделано обыкновенным путем, и служили в его беззастенчивой руке бичом для всех его подчинен­ных. Но его нравственные правила были нетверды; у него почти посто­янно были незаконные связи, и при этом он часто хвалился своим воз­держанием. Жена его лишь несколько дней могла вынести сожительство с ним, потому что он желал в то же время удержать при себе свою лю­бовницу; они расстались и с тех пор не хотели уже знать друг друга. // С 119

Его отношения с Императору Александру отличались ловкостью и тон­ким расчетом, но их нельзя было назвать честными. Под личиною стро­гой любви к правде и попечения о государственном благосостоянии он часто весьма грубо и непочтительно возражал ему; но как только он заме­чал, что Государь не желает отступаться от задуманного им намерения, то он тотчас убеждался его доводами и покорялся его верховным сообра­жениям. При этом, подделываясь под чувствительное настроение Монар­ха, он часто предавался нежностям и высказывал, подчас как бы неволь­но, сентиментальную преданность к Государю в виде неудержимого порыва, чем успевал действительно внушить доверчивому Монарху дру­жеское к себе расположение, которое иначе могло бы казаться непонят­ным. За решительным отклонением всякой награды и всякого официаль­ного повышения скрывалось, под видом смирения, неограниченное высокомерие человека, который и без того почитался бесспорно первым лицом в государстве после Его Императорского Величества.

Его обращение с товарищами по службе было повелительное и весьма часто бессовестное и грубое. Обнаруживалось иногда и милостивое снис­хождение, но я думаю, что едва ли кого-либо считал он своим сотовари­щем. По общей служебной иерархии он, как генерал от артиллерии и член Государственного совета, не составлял еще особенно выдающейся лич­ности, но его неофициальное положение возвышало его над всеми и при­давало ему совершенно исключительное значение. Вследствие этого пред­седатель Государственного совета князь Лопухин (собственно говоря, непосредственный его начальник) и действительный тайный советник Ку­ракин, председательствовавший часто во многих комитетах, где граф со­стоял простым членом, относились к нему как покорнейшие его слуги, принимали с глубочайшим уважением все его приказания, подчинялись всяким с его стороны дерзостям, ухаживали за его любовницею и с вели­чайшею поспешностью кидались к графу, когда ему недоставало партне­ра за карточным столом. Чего домогались эти две личности, которые принадлежали к знатнейшим фамилиям, обладали большим состоянием и уже пользовались всеми возможными государственными отличиями, довольно трудно понять. Это может объясниться лишь безгранично и бес­цельно возбужденным честолюбием. Весьма немногие не следовали это­му примеру или сохраняли, по крайней мере, некоторое собственное достоинство, но большинство высших сановников в столице поклонялись той высокой власти, которую он держал в своих руках. При этом он умел // С 120 быть весьма любезным в своем снисхождении, в особенности в Грузине, где он желал разыгрывать роль простого дворянина, хотя и туг весьма ча­сто проявлялись его тигровые когти. На станции Чудове, верстах в два­дцати от Грузина, был выставлен флаг, который, подымаясь или опус­каясь, возвещал, принимает ли граф в своем Грузине, так что высшие сановники нередко вынуждены были из Чудова возвращаться в Петербург, не достигнув своей цели. Его требования по отношению к подчиненным были неограниченны и безмерны: все семейные связи следовало прино­сить в жертву службе, то есть ему. Здоровье оставлялось без внимания до самого крайнего изнурения. Смертельная болезнь жены или ребенка не могла прервать служебных обязанностей ни на минуту; однажды он спро­сил одного штаб-офицера, который со слезами на глазах объяснял незна­чительное промедление по службе смертью своей жены: «А что мне за дело до смерти твоей жены?» Другой, по причине страдания в легких и совер­шенного физического расслабления, не мог подняться на лестницу к ме­сту своего служения; он велел ему сказать, что если он тотчас не явится, то он заключит его в каземат, и тот, разумеется, немедленно взобрался наверх и, на сделанный ему мною упрек, возразил, что его здоровье, в сущности, еще более могло бы пострадать в каземате. После четырехме­сячной нервной горячки, от коей я был спасен одним лишь божествен­ным чудом, граф навестил меня в то время, когда два рослых солдата водили меня по комнате, и я собственно не мог еще вполне владеть нога­ми. Он сказал, что «я скучаю», и прислал мне на другой день работу, которою и затем продолжал постоянно снабжать меня, так что я впослед­ствии поплатился за это в течение многих лет сильнейшими нервными страданиями. С этою неумолимою бесчувственностью ко благу и вреду своих подчиненных соединял он в себе самое низкое лукавство. Так, на­пример, держался он того правила, что следует каждому обещать настоль­ко, чтобы побудить его к самой сильной деятельности, но не следует спе­шить выполнением этого обещания, чтобы рвение не охладилось и привлекательная цель всегда оставалась бы перед глазами.

И, однако, этот человек, для которого чувство не имело никакой цены, предался самым диким выходкам, когда умертвили женщину, ко­торая некогда была его любовницею и затем не переставала удерживать за собою его привязанность. Он вполне отказался от служебных обязанно­стей, удалился в Грузино, отпустил себе бороду, носил на шее платок, омоченный ее кровью, стал дик и злобен и подвергал ужаснейшим ис- // С 121 тязаниям множество людей, которые на деле или только помыслами уча­ствовали в убийстве или могли, хотя косвенно, знать о том. Но и его по­стигли кары небесные еще при жизни. Кроме того, что в самом непомер­ном его самодовольстве уже заключался зародыш того червя, который видимо подтачивал его сердце и еще усиливал муки уязвленного често­любия, по воле Всевышнего еще был у него живой бич, причинивший ему немало раздражения, в особенности во время его заграничного путе­шествия. Он считал себя отцом одного незаконнорожденного сына, ко­торого воспитал в Пажеском корпусе и затем возвел в гвардейские офи­церы и флигель-адъютанты Императора Александра; этот молодой человек был одарен (насколько я его знавал) отличными способностями, привле­кательною наружностью и большим природным добродушием. Хотя, го­ворят, впоследствии обнаружилось, что он не был сын Аракчеева, но граф все же сохранил к нему свою прежнюю привязанность. Этот юноша с ранних лет предавался разным увлечениям, в особенности пьянству; бы­вали минуты отрезвления, но продолжались недолго. Во время несчаст­ной катастрофы убийства графской любовницы и следовавших затем жестокостей, которые его сильно возмутили, он обратился к графу с настоятельными увещаниями в пользу обреченных жертв и, не достигнув своей цели, предался безусловно пьянству и довел эту страсть до крайних пределов к тому времени, когда ему пришлось сопровождать графа в его путешествии по Германии и Франции.

В припадках опьянения, когда граф пытался удержать его от дальней­ших кутежей, он, говорят, с поразительною наглядностью выставлял ему зеркало его собственной жизни, и с таким жаром, что передававший мне о том мой сослуживец доктор Миллер15, который бывал иногда третьим лицом при этих часто повторявшихся сценах, приходил от них в трепет. В течение многих месяцев граф выносил эти тяжелые минуты, но потом пробужденная совесть, вероятно, слишком сильно заговорила, и он рас­стался навсегда со своим обличителем. Шуйский (так звали молодого человека) прошел все ступени погибели, погряз впоследствии в самой темной среде и умер преждевременно от последствий своего разврата. Тот же Миллер, мой почтенный друг, пользовавший графа в продолжение десятков лет, находился также при его смерти, когда он, цепляясь за жизнь с безграничною тоскою, не хотел думать о последнем часе и отталкивал, от себя всякое о нем напоминание; а равно и не решался, под влиянием  // С 122 овладевшего им ужаса, дополнить свое завещание, хотя и намеревался это сделать в здоровом состоянии.

Если я несколько подробно изложил этот характеристический очерк, то поводом к тому послужило мне убеждение, что я изучил характер это­го человека, игравшего столь значительную роль в истории России, не­сравненно ближе и имел гораздо более к тому случаев, чем большинство его окружавших, и что другим могло недоставать беспристрастия, кото­рому я, по крайней мере сознательно, никогда не изменял; причем я не могу сообщать никаких анекдотов из chronique scandaleuse16 графа и не хочу передавать того, что не могло бы служить к разъяснению его характера. Остается сказать еще несколько слов о его политическом и церковном положении. В политике во времена конституционных тенденций Импе­ратора Александра он держался совершенно противоположных воззрений и высказывал их вполне откровенно; однажды он сказал некоторым из нас: «Вы все карбонарии!» В церковном отношении он стоял на почве непо­движного православия; деятельность Библейского общества17, вызов ду­ховенства других исповеданий, влияние г-жи Крюднер18 и других мисти­ков внушали ему отвращение, так что он прервал всякие сношения с князем Александром Николаевичем Голицыным и другими его единомыш­ленниками. Он был руководителем той оппозиции, к которой принадле­жал знаменитый архимандрит Фотий, графиня Орлова" и многие знат­нейшие сановники империи20. В обоих этих направлениях он возымел перевес: Государь возложил на него, как на представителя самодержавного начала, бразды внутреннего управления, а в церковном вопросе князь Го­лицын был вынужден оставить Министерство духовных дел, передав его адмиралу Шишкову21. Русское библейское общество было закрыто, и правоверие превозмогло, хотя, по милости Божьей, библейское настро­ение не вполне погибло.

Если теперь спросить: были ли военные поселения плодом мудрости и человеколюбия, сделали они солдата счастливее и его семейные отноше­ния разумнее, доставили они государству опору, ратующую за свой очаг силу и сократили ли они огромные затраты на содержание действующих армий? — то на все эти вопросы приходится отвечать решительным «нет», в особенности по отношению к северным поселениям пехоты, состояв­шим под непосредственным наблюдением графа. Уже самый выбор мес­тности может почитаться роковым. В Новгородской губернии, в округе 1-й гренадерской дивизии, почти сплошной лес, и притом уже устарев- // С 123 ший, попорченный, с обширными и глубокими болотами, весьма за­труднительными для обработки; население — большею частью весьма мало занимавшееся земледелием, благодаря близости столицы и большой су­доходной реки Волхов; грунт — глина с глинистой же подпочвою, при сыром и холодном климате, требующем громадных усилий при обработ­ке. В Могилевской губернии была избрана обширная волость, и ее на­селение в несколько тысяч человек было переселено в Херсонскую губер­нию, но из них лишь весьма немногие достигли места своего назначения, остальные погибли с отчаяния, с тоски по родному жилью, от пьянства, от голода, по собственной вине причиненного, и от полнейшего уныния, и сошли в безвременную могилу во время самого переселения. Я забыл настоящую цифру погибших, но она была ужасна; говорят, что это изве­стие повергло Императора Александра в величайшее горе. На их место поступил баталион солдат, отвыкших от земледелия, вполне незнакомых с местностью, недовольных своим новым назначением, лишенных опыт­ных руководителей, и потому они страшно бедствовали и долго не могли обеспечить себе даже самое жалкое существование. Все эти поселенцы, впредь до ожидавшихся распоряжений, получали с женами и детьми опре­деленное для солдата количество хлеба, и, таким образом, нельзя было в скором времени ожидать какого-либо сбережения, а расходы еще ре-личивались содержанием солдатских семейств. Сооружение великолепных зданий для полковых штабов, для помещения поселенных солдат и уст­ройство шоссе обошлись в каждом полковом округе с лишком в три мил­лиона ассигнациями; подготовка пашни, заготовление земледельческих орудий, скота, запасов семян и других необходимых потребностей стоили около миллиона, так что на каждый полк была сделана затрата в четыре миллиона, с которых приходилось выручать проценты. В самой основе учреждения не заключалось залогов успеха. Деревни состояли каждая из одной роты, то есть 228 человек, а в Могилевской губернии из 57 домо­хозяев, представлявших собою отдельное капральство, что на Севере, где без удобрения ничего не произрастает, составляло громадный труд при одном лишь удабривании полей, так как луга и пастьбы находились за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренным. Накупи­ли дорогого заграничного скота, а луга еще не были подготовлены, и скотина падала от голода и от злокачественности болотных трав. Внешний порядок был тягостен, так что соблюдение его отвлекало поселян и их жен от работы. Все это и еще множество других затруднений, проистекавших // С 124 от неумения и деспотического произвола, при полнейшем невежестве, возбудило среди солдат неудовольствие и отчаяние, еще усугубленные бесцельною жестокостью обращения, так что это учреждение в общей его сложности представляло по своему внешнему, поверхностному виду не­что весьма блестящее, но внутри его преобладали уныние и бедствие. Когда Император Николай отправлялся на коронование в Москву и по­желал посетить поселения 1-й гренадерской дивизии, то все эти обстоя­тельства впервые подверглись открытому обсуждению. Граф был в то время за границею, а Клейнмихель не находил нужным что-либо скрывать. Размеры зла слишком ярко кидались в глаза, чтобы не заметить их, если только желали. Но как горю пособить? Трудно отменить предприятие, совершенное в таких громадных размерах и с такими страшными затрата­ми, в особенности когда к нему причастна такая масса людей; кроме того, Клейнмихель не был в состоянии изобразить Государю истинное положе­ние вещей, ему самому лишь поверхностно известное. Было предложено множество преобразований, и стоило много труда и времени, чтобы до­казать, что они нецелеобразны; наконец, уже гораздо позднее, прекрас­ные новые здания гвардейской кавалерии были обращены в казармы, для которых они оказались весьма пригодными, а колонисты вернулись к хле­бопашеству по деревням, особо с этою целью устроенным, и говорят, что они теперь вполне довольны своим положением. О поселениях близ Ста­рой Руссы я не говорю, хотя я также принимал в них весьма деятельное участие; но они в государственном отношении не представляют ничего нового. Вам достаточно будет и общей картины, мною изображенной, так как я не желаю вдаваться в частности в тех случаях, когда они не име­ли влияния на общий ход дела. <...>

Но вы вправе, дети мои, спросить меня: почему ты не выставлял Арак­чееву на вид вредной стороны военных поселений, коль скоро она тебе была так знакома? На это я дам вам откровенный и добросовестный от­вет. Во-первых, я не мог обнять в то время этот предмет в общем его виде так, как в настоящую минуту, и был так поглощен возложенными на меня частностями, что не имел досуга предаваться соображениям, не относив­шимся прямо к моим обязанностям. Кроме того, мне шел всего 21-й год, и мой взгляд еще недостаточно созрел; а затем образовалась привычка, всегда заменяющая ясность наших суждений. Во-вторых, граф очень хо­рошо сознавал истинное положение вещей, но не желал его видеть; то была игрушка, подносимая им Государю в виде важного дела, и при этом не // С 125 приходилось останавливаться на том, что она стоила миллионы и делала многие тысячи человек несчастными; и, наконец, в-третьих, я положи­тельно и весьма часто говорил графу правду, навлекая на себя нередко его неудовольствие, и мои так называемые романтические мечтания были им постоянно отклоняемы. Неоднократно представляемые просьбы мои об увольнении были просто помечаемы «к делу», а в тех поручениях, кото­рые лично на меня возлагались, не заключалось ничего такого, от чего бы я по совести был вправе отказаться. <...>

Примечания:

Е.Ф. фон Брадке. Автобиографические записки (с. 106—126)

Фон Брадке Егор Федорович (1796—1861) в 1806—1810 гг. учился в Горном корпусе; в 1811 г. — в школе колонновожатых, где с 1812 г. преподавал; с 1816 г. прикомандирован к главной квартире фельдмаршала Барклая де Толли в Могилеве; с 1817 г. служил в Новгородских военных поселениях. В 1820 г. поручик; приказом от 11 июля назначен начальником работ по расчистке полей в округе поселения гренадерского графа А. полка, которые производились батальонами 3-й пехотной и 3-й гренадерской дивизий: «Предписываю ему при вступлении 3-й гренадерской дивизии в работу разделить всю недочищенную в полях землю по участкам, на каждый баталион обеих дивизий, и объявляю, что после такового назначения каждый баталион не иначе выступит из округа поселения на зимние квартиры, как по окончании работы своего участка» (Приказы— 1820. С. 21). В 1824 г. капитан; впоследствии попечитель Киевского учебного округа (в 1834 г. по его инициативе был открыт Киевский университет); в 1839—1844 гг. на службе в Министерстве государственных имуществ; сенатор (1844—1854), попечитель Дерптского учебного округа (с 1854 г.). Мемуары написаны по-немецки, фрагменты их печатаются по переводу, помещенному в: РА. 1875. № 1. С. 33, 36-53.

1 Паренсов Дмитрий Тихонович (р. 1792) — в 1821 г. полковник, исправляющий должность обер-квартирмейстера Отдельного корпуса военных поселений; // С 418 по представлению А. был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени (Приказы—1821; 29 июля); впоследствии генерал от инфантерии.

2 Военные поселяне были освобождены от обычных повинностей: рекрутской, земских (строительство и ремонт дорог, постой) и волостных. В июне 1820 г. в Грузине был открыт мирской заемный банк; А. пожертвовал для его основания 10 000 рублей ассигнациями и издал «Положение о заемном банке для крестьян Грузинской вотчины» (Отто. № 4. С. 388). Крестьяне могли брать ссуды на покупку скота и строительство домов, хранить свои средства. В 1826 г. годовой оборот банка составлял 200 тыс. рублей; управляющим был крепостной А, грузинский дворецкий Семен Алексеев (см: Папешин В.А. Усадьба Грузине при графе Аракчееве // Новгородское общество любителей древности и краеведческие традиции. Новгород, 1994. С. 124). Он также вел «в Грузине всю домашнюю переписку», получал «600 рублей жалованья, особую квартиру, все содержание, няньку к его детям» и имел «собственного капиталу в мирском банке 1500 рублей» (цит. по: Лит. наследство. М., 1956. Т. 60, кн. 1. С. 158). Вместе с женой, дворовой А. Дарьей Константиновой, был привлечен к следствию по делу об убийстве Минкиной и сослан в Сибирь; умер не позднее 1848 г.

3 Геснер Соломон (1730—1788) — швейцарский немецкоязычный писатель, автор «Идиллий» в прозе (1756), иллюстрированных гравюрами его собственной работы.

4 Кантонисты — солдатские дети и дети военных поселян, числившиеся за военным ведомством. Высочайше утвержденными 11 мая 1817 г. правилами о переводе коренных жителей округов в состояние военных поселян родители были «освобождены» от забот о воспитании детей, которые оставались в семьях до семилетнего возраста, а затем отправлялись в школы кантонистами; более взрослые зачислялись в состав учебного батальона. А.А. Аракчеев составил и выпустил в свет «Краткие правила для матерей Грузинской отчины», которые должны были храниться «у образной киоты, дабы их всегда можно было видеть» (Русский библиофил. 1911. № 4. С. 9).

5 как с чернью (фр.).

4 Об А.Ф. Львове см. ниже, в комментариях к его мемуарам.

7 Карбонарии (ит.) — члены тайной революционной организации, действовавшей в первой трети XIX в. в Италии и Франции.

8 Цвиленев Александр Иванович (1769—1824) — генерал-лейтенант (1815), начальник военных поселений в Могилевской губернии (с 1817), в 1818 г. командир 11-й пехотной дивизии.

9 Ср. воспоминания И.И. Свиязева.

10 Имеется в виду подполковник Лен.

11 То есть великому князю Александру. // С 419

12 Речь идет об указе от 14 декабря 1807 г.: «Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым Высочайшие повеления считать именными нашими указами» (Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 29. № 22 715).

13 А. просил позволения уехать в отпуск за границу в письме к Николаю I от 9 апреля 1826 г.

14 Об этих изданиях см. примеч. 21 к мемуарам Н.И. Шенига.

15 Миллер Карл Павлович — до 1828 г. полковой лекарь в Грузине.

16 скандальной хроники (фр.).

17 Санкт-Петербургское (с 1814 г. — Российское) Библейское общество было создано в конце 1812 — начале 1813 г.; его президентом стал А.Н. Голицын. Занималось переводами на русский (и другие языки народов Российской империи), изданием и распространением Библии. В апреле 1826 г. общество было закрыто, а его имущество конфисковано.

18 Крюднер (Крюденер; урожд. Фитингоф) Варвара Юлия (1764—1825) — баронесса; писательница и проповедница.

19 Орлова Анна Алексеевна (1785—1848) — графиня; дочь А.Г. Орлова-Чесменского, камер-фрейлина. Познакомившись в 1820 г. с Фотием, стала его духовной дочерью и покровительницей в придворных кругах.

20 Имеются в виду интриги против А.Н. Голицына, приведшие к его опале.

21 Шишков Александр Семенович (1754—1841) — вице-адмирал (1799); в 1812—1814 гг. государственный секретарь, с 1814 г. — член Государственного совета; министр народного просвещения и духовных дел (1824—1828); писатель, президент Российской академии (1813—1841).

Использованы материалы кн.: Аракчеев: свидетельства современников. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

Здесь читайте:

Аракчеев Алексей Андреевич (биографические материалы).

Россия в XIX веке (хронологическая таблица).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА