А.Р. Андреев

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

А.Р. Андреев

Неизвестное Бородино

Молодинская битва 1572 года

Приложение 5.

В.О. Ключевский. Характеристика Ивана Грозного.

Детство.

Царь Иван родился в 1530 году. От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного на­смешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди которых протекало дет­ство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему неесте­ственное, болезненное развитие. Иван рано осиротел - на четвертом году лишился отца, а на восьмом поте­рял и мать. Он с детства видел себя среди чужих лю­дей. В душе его рано и глубоко врезалось и на всю жизнь сохранилось чувство сиротства, брошенности, одиночества, о чем он твердил при всяком случае:

"родственники мои не заботились обо мне." Отсюда его робость, ставшая основной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без отцов­ского призора и материнского привета, Иван рано ус­воил себе привычку ходить оглядываясь и прислуши­ваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилось в глубокое недоверие к людям. В детстве ему часто приходилось испытывать равно­душие и пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, как держали, как убогих людей, плохо кор­мили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставля­ли делать насильно и не по возрасту. В торжествен­ные церемониальные случаи - при выходе или приеме послов - его окружали царственной пышностью, ста­новились вокруг него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, порой бало­вали, порой дразнили. Играют они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И.В. Шуйский развалится перед ними на  лавке, обопрется локтем о постель покойного госуда­ря, их отца, и ногу на нее положит, не обращая на де­тей никакого внимания, ни отеческого, ни даже вла­стительного. Горечь, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почуствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Его ласкали как госуда­ря и оскорбляли как ребенка. Но в обстановке, в ка­кой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать серд­це. Эта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и за­таенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К тому же он был испу­ган в детстве. В 1542 году, когда правила партия кня­зей Бельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников ми­трополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце ве­ликого князя. Мятежники разбили окна у митрополи­та, бросились за ним во дворец и на рассвете вломи­лись с шумом в спальню маленького государя, разбу­дили и напугали его.

Влияние боярского правления.

Безобразные сцены боярского своеволия и наси­лия, среди которых рос Иван, были первыми полити­ческими его впечатлениями. Они превратили его ро­бость в нервную пугливость, из которой с летами раз­вилась наклонность преувеличивать опасность, обра­зовалось то, что называется страхом с великими гла­зами. Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспи­тал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, кото­рую, чудилось ему, стараются опутать его со всех сто­рон. Это заставило его постоянно держаться насторо­же; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится не­друг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее в нем работал инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства.

Ранняя развитость и возбуждаемость.

Как все люди, слишком рано начавшие борьбу за существование, Иван быстро рос и преждевременно вырос. В 17-20 лет, при выходе из детства, он уже по­ражал окружающих непомерным количеством пере­житых впечатлений и передуманных мыслей, до кото­рых его предки не додумались и в зрелом возрасте. В 1546 году, когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он, по рассказу летописи, вдруг заговорил с бояра­ми о женитьбе, да говорил так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображения­ми, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посовето­вавшись, от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала мысль Ивана, развила в нем болезненную впечатлительность и возбуждаемость, Иван рано потерял равновесие своих духовных сил, уменье направлять их, когда нужно, разделять их ра­боту или сдерживать одну противодействием другой, рано привык вводить в деятельность ума участие чув­ства. О чем бы он ни размышлял, он подгонял, подза­доривал' свою мысль страстью. С помощью такого са­мовнушения он был способен разгорячить свою голо­ву до отважных и высоких помыслов, раскалить свою речь до блестящего красноречия , и тогда с его языка или из под его пера, как от горячего железа под моло­том кузнеца, сыпались искры острот, колкие насмеш­ки, меткие словца, неожиданные обороты. Иван -один из лучших московских ораторов и писателей XVI века, потому что был самый раздраженный москвич бтого времени. В сочинениях, написанных под диктов­ку страсти и раздражения, он больше заражает, чем убеждает, поражает жаром речи, гибкостью ума, из­воротливостью диалектики, блеском мысли, но это фосфорический блеск, лишенный теплоты, это не вдохновение, а горячка головы, нервическая прыть, следствие искусственного возбуждения. Читая письма царя к князю Курбскому, поражаешься быстрой сме­ной в авторе самых разнообразных чувств: порывы великодушия и раскаяния, проблески глубокой заду­шевности чередуются с грубой шуткой, жестким оз­лоблением, холодным презрением к людям. Минуты усиленной бработы ума и чувства сменялись полным упадком утомленных душевных сил, и тогда от всего его остроумия не оставалось и простого здравого смысла. В эти минуты умственного изнеможения и нравственной опущенности он способен был на затеи, лишенные всякой сообразительности. Быстро пере­горая, такие люди со временем, когда з них слабеет возбуждаемость, прибегают обыкновенно к искусст­венному средству, к вину, и Иван в годы опричнины, кажется, не чуждался этого средства. Такой нравст­венной неровностью, чередованием высоких подъе­мов духа с самыми постыдными падениями объясняет­ся и государственная деятельность Ивана. Царь со­вершил и задумывал много хорошего, умного, даже великого, и рядом с этим наделал еще больше поступ­ков, которые сделали его примером ужаса и отвраще­ния современников и последующих поколений. Раз­гром Новгорода по одному подозрению в измене, мо­сковские казни, убийство сына и митрополита Филип­па, безобразия с опричниками в Москве и в Алексан­дровой слободе - читая обо всем этом, подумаешь, что это был зверь от природы.

Нравственная неуравновешенность.

Но он не был таким. По природе или воспита­нию он был лишен устойчивого нравственного равно­весия и при малейшем житейском затруднении охот­нее склонялся в дурную сторону. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки: он не умел сла­дить с малейшим неприятным случаем. В 1577 году на улице в завоеванном ливонском городе Кокенгаузене он. благодушно беседовал с пастором о любимых сво­их богословских предметах, но едва не приказал его казнить, когда тот неосторожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, ударил пастора хлыстом по голо­ве и ускакал со словами: "Поди ты к черту со своим Лютером". В другое время он велел изрубить при­сланного ему из Персии слона, не хотевшего стать пе­ред ним на колена. Ему недоставало внутреннего, при­родного благородства; он был восприимчивее к дур­ным, чем к добрым, впечатлениям; он принадлежал к числу тех недобрых людей, которые скорее и охотнее замечают в других слабости и недостатки, чем дарова­ние или добрые качества. В каждом встречном он прежде всего видел врага. Всего труднее было приоб­рести его доверие. Для этого таким людям надобно ежеминутно давать чуствовать, что их любят и уважа­ют, всецело им преданы, и, кому удавалось уверить в этом царя Ивана, тот пользовался его доверием до из­лишества. Тогда в нем вскрывалось свойство, облег­чающее таким людям тягость постоянно напряженно­го злого настроения, - это привязчивость. Первую же­ну свою он любил какой-то особенно чувствительной недомостроевской любовью. Так же безотчетно он привязывался к Сильвестру и Адашеву, а потом и к Малюте Скуратову. Это соединение привязчивости и недоверчивости выразительно сказалось в духовной Ивана, где он дает детям наставления, "как людей лю­бить и жаловать и как их беречься". Эта двойствен­ность характера и лишала его устойчивости. Житей­ские отношения больше тревожили и злили его, чем заставляли размышлять. Но в минуты нравственного успокоения,, когда он освобождался от внешних раз­дражающих впечатлений и оставался наедине с самим собой, со своими задушевными думами, им овладевала грусть, к какой способны только люди, испытавшие много нравственных утрат и житейских разочарова­ний. Кажется, ничего не могло быть формальнее, без­душнее духовной грамоты древнего московского великого князя с ее мелочным распорядком движимого и недвижимого имущества между наследниками. Царь Иван и в этом стереотипном акте выдержал свой ли­рический характер. Эту духовную он начинает возвы­шенными богосолвскими размышлениями и продол­жает такими задушевными словами: "Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножи­лись, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, уте­шающих я не нашел, заплатили мне злом за добро, не­навистью за любовь". Бедный страдалец, царствен­ный мученик, царственный мученик - подумаешь, чи­тая эти жалобно-скорбные строки, а этот страдалец года за два до того, ничего не расследовав, по одному подозрению, так, зря, бесчеловечно и безбожно раз­громил большой древний город с целой областью, как никогда не громили никакого русского города татары. В самые злые минуты он умел подниматься до этой искусственной задушевности, до крокодилова плача. В разгар казней входит он в московский Успенский собор. Митрополит Фмлмпп встречает его, готовый по долгу сана печаловаться, ходатайствовать за несча­стных, обреченных на казнь. "Только молчи, - гово­рил царь, едва сдерживаясь от гнева, - одно тебе гово­рю - молчи, отец святой, молчи и благослови нас". -"Наше молчание, - отвечал Филипп, - грех на душу твою налагает и смерть наносит". - "Ближние мои, -скорбно возразил царь, - встали на меня, ищут мне зла; какое тебе' дело до наших царских предначерта­ний!"

Описанные свойства царя Ивана сами по себе могли бы послужить только любопытным материа­лом для психолога, скорее для психиатра, скажут иные: ведь так легко нравственную распущенность, особенно на историческом расстоянии, признать за душевную болезнь и под этим предлогом освободить память мнимобольных от исторической ответствен­ности. К сожалению, одно обстоятельство сообщило описанным свойствам значение, гораздо более важ­ное, чем какое обыкновенно имеют психологические курьезы, появляющиеся в людской жизни, особенно такой обильной всякими душевными курьезами, как русская: Иван был царь. Черты его личного характе­ра дали особое направление его политическому обра­зу мыслей, а его политический образ мыслей оказал сильное, притом вредное влияние на его политиче­ский образ действий, испортил его.

Ранняя мысль о власти.

Иван рано и много, раньше и больше, чём следо­вало, стал думать своей тревожной мыслью о том, что он государь московский и всея Руси. Скандалы бояр­ского правления постоянно поддерживали в нем эту думу, сообщали ей тревожный, острый характер. Его снрдили и обижали, выталкивали из дворца и грозили убить людей, к которым он привязывался, пренебре­гая его детскими мольбами и слезами, у него на глазах высказывали непочтение к памяти его отца, может быть, дурно отзывались о покойном в присутствии сына. Но этого сына все признавали законным госуда­рем; ни от кого не слыхал он и намека на то, что его царственное право может подвергнуться сомнению, спору. Каждый из окружающих, обращаясь к Ивану, называл его великим государем; каждый случай, его тревоживший или раздражавший, заставлял его вспо­минать о том же и с любовью обращаться к мысли о своем царственном достоинстве как к политическому средству самообороны. Ивана учили грамоте, вероят­но так же, как учили его предков, как вообще учили грамоте в древней Руси, заставляя твердить часослов и псалтирь с бесконечным повторением задов, прежде пройденного. Изречения из этих книг затверживались механически, на всю жизнь врезывались в память. Ка­жется, детская мысль Ивана рано начала проникать в это механическое зубрение часослова и псалтыря. Здесь он встречал строки о царе и царстве, о помазан­нике божием, о нечестивыхсоветниках, о блаженном муже, который ходит на их совет и т.п. С тех пор как стал Иван понимать свое сиротское положение и дух-мать об отношениях своих к окружающим, эти строки должны были живо затрагивать его внимание. Он по­нимал эти библейские афоризмы по-своему, прилагая их к себе, к своему положению. Они давали ему пря­мые и желанные ответы на вопросы, какие возбужда­лись в его голове житейскими столкновениями, под­сказывали нравственное оправдание тому чувству злости, какое вызывали в нем эти столкновения. Лег­ко понять, какие быстрые успехи в изучении святого писания должен был сделать Иван, применяя к своей экзегетике такой нервный, субъективный метод, изу­чая и толкуя слово божие под диктовку раздраженно­го, капризного чувства. С тех пор книги должны были стать любимым предметом его занятий. От псалтыря он перешел к другим частям писания, перечитал мно­го, что мог достать из тогдашнего книжного запаса, вращавшегося в русском читающем обществе. Это был начитаннейший москвич XVI века. Недаром сов­ременники называли его "словесной мудрости рито­ром". О богословских предметах он любил беседо­вать, особенно за обеденным столом, и имел, по сло­вам летописи, особливую остроту и память от божест­венного писания. Раз в 1570 году он устроил в своих палатах торжественную беседу о вере с пастором по­льского посольства чехом евангеликом Рокитой в присутствии посольства, бояр и духовенства. В про­странной речи он изложил протестантскому богосло­ву обличительные пункты против его учения и прика­зал ему защищаться "вольно и смело", без всяких опа­сений, внимательно и терпеливо выслушал защити­тельную речь пастора и после написал на нее про­странное опровержение, до нас дошедшее. Этот ответ царя местами отличался живостью и образностью. Мысль не всегда идет прямым логическим путем, на­толкнувшись на трудный предмет, туманится или сби­вается в сторону, но порой обнаруживает большую диалектическую гибкость. Тексты писания не всегда приводятся кстати, но очевидна обширная начитан­ность автора не только в писании и отеческих творе­ниях, но и в переводных греческих хронографах, тог­дашних русскихучебниках всеобщей истории. Глав­ное, что читал он особенно внимательно, было духов­ного содержания; везде находил он и отмечал одни и те же мысли и образы, которые отвечали его настро­ению, вторили его собственным думам. Он читал и пе­речитывал любимые места, и они неизгладимо врезы­вались в его память. Не менее иных нынешних запис­ных ученых Иван любит пестрить свои сочинения ци­татами кстати и некстати. В первом письме к князю Курбскому он на каждом шагу оставляет отдельные строки из писания, иногда выписывает подряд целые главы из ветхозаветных пророков или апостольских посланий и очень часто без всякой нужды искажает библейский текст. Это происходило не от небрежно-. сти и списывании, а от того, что Иван, очевидно, вы­писывал цитаты наизусть.

Идея власти.

Так рано зародилось в голове Ивана политиче­ское размышление - занятие, которого не знали его московские предки ни среди детских игр, ни в деловых заботах зрелого возраста. Кажется, это занятие шло втихомолку, тайком от окружающих, который долго не догадывались, в какую сторону направлена встре­воженная мысль молодого государя, и, вероятно, не одобрили бы его усидчивого внимания к книгам, если бы догадались. Вот почему они так удивились, когда в 1546 году шестнадцатилетний Иван вдруго заговорил с ними о том, что он задумал жениться, но прежде же­нитьбы он хочет поискать прародительских обычаев, как прародители его, цари и великие князья и сродник его Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились. Пораженные неожидан­ностью дум государя бояре, прибавляет летописец, удивились, что государь так молод, а уж прародительских обычаев поискал. Первым помыслом Ивана при выходе из правительственной опеки бояр было при­нять титул царя и венчаться на царство торжествен­ным церковным обрядом. Политические думы царя вырабатывались тайком от окружающих, как тайком складывался его сложный характер. Впрочем, по его сочинениям можно с некоторой точностью восстано­вить ход его политического самовоспитания. Его письма к князю Курбскому - наполовину политиче­ские трактаты о царской власти и наполовину полеми­ческие памфлеты против боярства и его притязаний. попробуйте бегло перелистать его первое длинное-предлинное послание - оно поразит вас видимой пест­ротой и беспорядочностью своего содержания, разно­образием книжного материала, кропотливо собранно­го автором и щедрой рукой рассыпанного по этим не­скончаемым страницам. Чего тут нет, каких имен, текстов и примеров! Длинные и короткие выписки из святого писания и отцов церкви, строки и целые гла­вы из ветхозаветных пророков - Моисея, Давида, Иса-ии, из новозаветных церковных учителей - Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, образы из классической мифологии и эпоса - Зевс, Аполлон, Антенор, Эней - рядом с библейскими име­нами Иисуса Навина, Гедеона, Авимелеха, Иевффая, бессвязные эпизоды из еврейской, римской, византий­ской истории и даже из истории западноевропейских народов со средневековыми именами "Зинзириха" вандальского, готов, савроматов, французов, вычи­танными из хронографов, и, наконец, порой невзначай брошенная черта из русской летописи, - и все это, пе­репутанное, переполненное анахронизмами, с калей­доскопической пестротой, без видимой логической последовательности, всплывает и исчезает перед чи­тателем, повинуясь прихотливым поворотам мысли и воображения автора, и вся эта, простите за выраже­ние, ученая каша сдобрена богословскими или поли­тическими афоризмами, настойчиво подкладываемы­ми, и порой посолена тонкой иронией или жестким, иногда метким сарказмом. Какая хаотическая память, набитая набором всякой всячины, - подумаешь, пере­листав это послание. Недаром князь Курбский назвал письмо Ивана бабьей болтовней, где тексты писания переплетены с речами о женских телогреях и о посте­лях. Но вникните пристальнее в этот пенистый поток текстов, размышлений, воспоминаний, лирических отступлений, и вы без труда уловите основную мысль, которая красной нитью проходит по всем этим, види­мо, столь нестройным страницам. С детства затвер­женные автором любимые библейские тексты и исто-ические примеры все отвечают на одну тему, все го­ворят о царской власти, о ее божественном происхож­дении, о государственном порядке, об отношениях к советникам и подданным, о гибельных следствиях раз-новластия и безначалия. Несть власти, аще не от бога. Всяка душа властем предержащим да повинуется. Го­ре граду, им же градом мнози обладают и т.п. Упорно вчитываясь в любимые тексты и бесконечно о них размышляя, Иван постепенно и незаметно создал се­бе из них идеальный мир, в который уходил, как Мои­сей на свою гору, отдыхать от житейских страхов и огорчений. Он с любовью созерцал эти величествен­ные образы ветхозаветных избранников и помазанни­ков божиих - Моисея, Саула, Давида, Соломона. Но в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя отблеск их света и величия. Понятно, что он залюбовался собой, что его собственная особа в по­добном отражении представилась ему озаренною бле­ском и величием, какого и не чуяли на себе его пред­ки, простые московские князья-хозяева. Иван IV был первый из московских государей, который узрел и живо почуствовал в себе царя в настоящем библей­ском смысле, помазанника божия. Это было для него политическим откровением, и стой поры его царст­венное я сделалось для него предметом набожного по­клонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического са­мообожания в виде ученой теории своей царской вла­сти. Тоном вдохновенного свыше и вместе с обычной тонкой иронией писал он во время переговоров о ми­ре врагу своему Стефану Баторию, коля ему глаза его избирательной властью: "Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению".

Недостаток практической ее разработки.

Однако из всех усилий ума и воображения царь вынес только простую, голую идею царской власти без практических выводов, каких требует всякая идея. Теория осталась неразработанной в государственный порядок, в политическую программу. Увлеченный враждой и воображаемыми страхами, он упустил из виду практические задачи и потребности государст­венной жизни ине умел приладить свой отвлеченной теории к местной исторической действительности. Без этой практической разработки его возвышенная теория верховной власти превратилась в каприз лич­ного самовластья, исказилась в орудие личной злости, безотчетного произвола, поэтому стоявшие на очере­ди практические вопросы государственного порядка остались неразрешенными. В молодости, как мы ви­дели, начав править государством, царь с ибранными своими советниками повел смелую внешнюю и внут­реннюю политику , целью которой было, с одной сто­роны, добиться берега Балтийского моря и войти в непосредственные торговые и культурные сношения с Западной Европой, а с другой - привести в порядок законодательство и устроить областное управление, создать местные земские миры и призвать их к уча­стию не только в местных судебно-административных делах, но и в деятельности центральной центральной власти. Земский собор, впервые созванный в 1550 год, развиваясь и входя обычным органом в состав управ­ления, должен был укрепить в умах идею земского ца­ря взамен удельного вотчиника. Но царь не ужился со своими советниками. При подозрительном и болез­ненно возбужденном чувстве власти он считал добрый прямой совет посягательством на свои верховные права, несогласие со своими планами - знаком крамо­лы, заговора и измены. Удалив от себя добрых совет­ников, он отдался одностороннему направлению своей мнительной политической мысли, вежде подозревав­шей козни и крамолы, и неосторожно возбудил ста­рый вопрос об отношении государя к боярству - воп­рос, которого он не в состоянии был разрешить и ко­торого потому не следовало возбуждать. Дело заклю­чалось в исторически сложившемся противоречии, в несогласии правительственного положения и полити­ческим самосознанием московского государя. Этот вопрос был неразрешим для московских людей XVI века. Потому надобно было до поры до времени зани­мать его, сглаживая вызвавшее его противоречие средствами благоразумной политики, а Иван хотел ра­зом разрубить вопрос, обострив самое противоречие, своей односторонней политической теорией поставив его ребром, как ставят тезисы на ученых диспутах, принципиально, непрактично. Усвоив себе чрезвы­чайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвле­ченную идею верховной власти, он решил, что не мо­жет править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе. Превратив поли­тический вопрос о порядке в ожесточенную вражду с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии. Между тем успешно начатые внешние предприятия и внутренние реформы расстроились, были брошены недоконченными по вине неосторожно обостренной внутренней вражды. Отсюда понятно, почему этот царь двоился в представлении современников, пере­живших его царствование. Так, один из них, описав славные деяния царя до смерти царицы Анастасии, продолжает: "А потом словно страшная буря, нале­тевшая со стороны, смутила покой его доброго серд­ца, и я не знаю, как перевернула его многомудренний ум и нрав свирепый, и стал он мятежником в со­бственном государстве". Другой современник, харак­теризуя грозного царя, пишет, что это был "муж чуд­ного рассуждения, в науке книжного почитания дово­лен и многоречив, зело ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен, на рабы, от бога данные ему, жестокосерд, на пролитие крови дерзостен и не­умолим, множество народа от мала и велика при цар­стве своем погубил, многие города свои попленил и много иного содеял над рабами своими; но этот же царь Иван и много доброго совершил, воинство свое весьма любил и на нужды его из казны своей неоскуд­но подавал".

Значение царя Ивана.

Пложительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность. Гроз­ный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее по­действовал на воображение и нервы своих современ­ников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и по­сле него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и после него: важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены. Важнее от­рицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй, даже бойкий политический мыслитель, но он не был государствен­ный делец. Одностороннее, себялюбивое и мнитель­ное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишало его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государст­венного порядка, заложенного его предками, он неза­метно для себя самого кончил тем, что поколебал са­мые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана - одно из прекраснейших по началу - по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертво­вал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше кое­го эти враги сидели.

В.О. Ключевский Сочинения. М, 1957.

А.Р. Андреев Неизвестное Бородино. Молодинская битва 1572 года. Сражение русского войска под началом князей Воротынского и Хворостинина с войском крымского хана Девлет Гирея под Серпуховом. Документальная хроника XVI века. Москва., Издательство Межрегиональный центр отраслевой информатики Госатомнадзора России, 1997.

Финансирование издания: Сергей Шумов Оформление : Сергей Воробьев, Владимир Ярилов

Издание осуществлено в честь 425-летия победы русских войск в Молодинской битве

Электронная версия книги воспроизводится с сайта http://iwolga.narod.ru/

Оформление, гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.

Здесь читайте:

Молодинская битва 1572 г. (справочная статья).

Девлет-Гирей (? -1575) - один из самых известных Крымских ханов

Ливонская война 1558 - 1583 гг.

Крымское ханство. (справочная статья).

Судбищенское сражение (Нашествие Девлет-Гирея, 1555).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА