ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Убийство царской семьи
Император Николай II
в форме
Гусарского Собственного Его
Императорского Величества полка.
1910-1914 гг.
Глава IX
Преемник Распутина — Соловьев
Теперь вернемся к событиям прошлого.
Когда в Тобольск прибыл из Омска во главе своего отряда Демьянов, столь
враждебный Екатеринбургу и столь дружественный комиссару Яковлеву?
Это произошло 26 марта 1918 года.
Я подчеркиваю это и обращаю внимание, что эта дата точно установлена следствием.
Под ней же Жильяр [ 37 ] заносит в свой дневник такие думы: “Отряд красных в сто
с лишним человек прибыл из Омска; это первые солдаты большевики, которые
составят гарнизон Тобольска. Наша последняя надежда на спасение бегством
рухнула. Однако Ее Величество мне сказала, что она имеет основания думать, что
среди этих людей имеется много офицеров под видом простых солдат. Она меня также
уверяет, не называя источника, из которого она осведомлена об этом, что триста
таких офицеров сконцентрировано в Тюмени”.
Я проверил запись Жильяра. Он показал мне на следствии: “Я положительно могу
удостоверить следующее. Государыня мне несколько раз говорила, что в Тюмени
(именно в Тюмени) собирается отряд хороших людей для их защиты. Однажды Ее
Величество определенно мне сказала, что там (в Тюмени) собралось триста хороших
офицеров. Это было незадолго до прибытия в Тобольск омского отряда
красноармейцев. Они все были убеждены, что в составе этого отряда имеются эти
хорошие офицеры из Тюмени для их защиты”.
В этот самый день происходил спор Императрицы с Битнер. На этих самых
красноармейцев Демьянова показывала в окно Императрица. По их адресу кричала
она, видя их в первый раз: “Хорошие русские люди”.
Нет сомнения, Императрица еще до 26 марта возлагала надежды на Тюмень. Она
Тюмень считала главной базой, где “хорошие русские люди” готовят им спасение.
Она связывала Тюмень с Омском и в отряде Демьянова видела в красноармейской
одежде тюменских офицеров. Своей верой Императрица заразила и других членов
семьи, но в то же время она не хотела открыть источник своей веры даже такому
человеку, как Жильяр.
На чем же была основана эта вера?
На обмане, ибо следствием абсолютно доказано, что не было ни в Тюмени, ни
где-либо в другом месте Тобольской губернии никаких офицерских групп, готовых
освободить семью.
Кто же обманывал Императрицу?
В декабре месяце 1919 года в г. Владивостоке был арестован военной властью некто
Борис Николаевич Соловьев. Он возбудил подозрение своим поведением и близостью к
социалистическим элементам, готовившим свержение власти Адмирала Колчака.
Соловьев подлежал суду как большевистский агент. Но при расследовании выяснилась
его подозрительная роль в отношении царской семьи, когда она была в Тобольске.
Он был отправлен поэтому ко мне.
Вот что удалось мне установить.
Отец Соловьева, Николай Васильевич, был маленьким провинциальным чиновником:
секретарем Симбирской Духовной Консистории. Почему-то он пошел в гору и получил
назначение в Киев. Затем он был членом Училищного Совета и казначеем Святейшего
Синода.
Не знаю истории его карьеры, но Соловьев-сын [ 38 ] показал у меня при допросе:
“Отец мой был в большой дружбе с Григорием Ефимовичем (Распутиным). Они с ним
были старые знакомые и приятели”.
Учился Борис Соловьев некоторое время в Киевской гимназии, но не окончил ее
будто бы по слабости здоровья. После этого он, по его словам, стал готовиться к
поступлению в духовную семинарию, так как-де с детства был проникнут
“религиозными” стремлениями.
В 1914 году он солдат 137-го Нежинского пехотного полка. В 1915 году он в тылу:
во 2-й Ораниенбаумской школе прапорщиков, каковую и кончил, а затем, по его
словам, кончил еще офицерскую стрелковую школу, не возвращаясь больше на фронт.
С 1915 года — он член распутинского кружка.
С первых же дней смуты Соловьев — в Государственной Думе.
Он объяснил это простой случайностью: “2б или 27 февраля (старого стиля), когда,
собственно, еще не было революции, а был просто бунт, я был схвачен как офицер
на одной из улиц Петрограда солдатами и приведен в Государственную Думу”.
Так ли это?
За Соловьевым вел наблюдение во Владивостоке поручик Логинов. Он в этих целях
близко сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием.
Логинов [ 39 ] показал, что Соловьев был одним из вожаков революционного
движения среди солдат и сам привел их к зданию Государственной Думы.
Где правда? Его, офицера, “притащили” мятежные солдаты в Думу, или он, мятежный
офицер, сам привел солдат к Думе?
Правду говорит Логинов, лжет Соловьев.
Одним из первых полков, взбунтовавшихся в дни смуты, был 2-й пулеметный полк.
Соловьев был офицером в составе этого полка в дни смуты. Вместе с полком он и
пришел к Думе.
Этим роль его не ограничилась. Он играл более активную роль.
Как известно, Комитет Государственной Думы, возглавивший революционное движение,
возник 12 марта. В этот же самый день образовалась Военная Комиссия этого
Комитета: первый революционный штаб.
С первого же момента Соловьев был назначен “обер-офицером для поручений и
адъютантом” председателя Военной Комиссии.
Логинов показывает, что революционная роль Соловьева и этим не ограничилась: он
тогда же организовал истребление кадров полиции в Петрограде.
Не пойду так далеко, но нет сомнения: такое назначение мог получить только
офицер-мятежник.
Эта Военная Комиссия с первого же момента была большевистской по духу и
враждебной Временному Правительству. В ней главная роль принадлежала генералу
Потапову, ныне одному из большевистских генералов [ 40 ].
Первый председатель Комиссии Энгельгард говорит о ней на следствии: “Комиссия
при ее стремлении расширить свою компетенцию была учреждением, тормозившим
правильное функционирование военного министерства. Она пыталась расширить свою
деятельность не только за счет военного министерства, но, например, и за счет
командующего войсками петроградского военного округа. Корнилов, например, просил
меня однажды съездить в эту комиссию и повлиять там на кого следовало в этом
направлении”.
О генерале Потапове даже Керенский показывает: “Мы на него смотрели как на
человека весьма неуравновешенного, вряд ли нормального вполне. Он был склонен к
демагогическим приемам”.
В 1918 году Потапов оказался на территории Адмирала Колчака, откуда он был
выслан в Японию за его большевистскую деятельность.
В дневнике Соловьева [ 41 ] за этот год написано: “Интеллигентных людей немного
— искать приходится, а единомышленников и не найти. Генерал Потапов уехал в
Японию, к моему великому сожалению”.
Я предложил Соловьеву объяснить мне, почему он, случайно попав в Думу, не ушел
оттуда при первой же возможности.
Он отвечал: “Вы спрашиваете меня, почему так вышло. Потому что я, получив
воспитание в консервативно-патриархальной среде, никогда не интересовался и
никогда не занимался никакой политикой, будучи проникнут с детства религиозными
началами, занимавшими меня почти всецело. Все кругом опрокидывалось, рушилась
Святая Святых. Хотелось не молчать, протестовать, но что же можно было сделать?
Не “тащили” больше никуда из Думы, куда меня притащили солдаты, вот и сидел”.
Я просил его объяснить мне, как можно совместить в себе консерватора
патриархальной среды и офицера-мятежника. Ответом мне было молчание.
В августе месяце 1917 года, когда царская семья была уже в Тобольске, Соловьев
едет туда и пытается проникнуть к епископу Гермогену, установившему добрые
отношения с семьей.
Это ему не удается.
5 октября 1917 года он женится на дочери Распутина Матрене и снова едет в
Сибирь. Семья покойного Распутина проживала в с. Покровском Тобольской губернии.
Соловьев поселился не с ней, а в Тюмени, узловом пункте, которого нельзя
миновать едущим в Тобольск. Он жил здесь под именем Станислава Корженевского.
Я спрашивал Соловьева, как же объяснить его роль в дни смуты и близость к
Распутину.
Он много говорил мне о запросах человеческого духа. В чрезвычайно светлых тонах
рисовал он на следствии личность Распутина, а себя самого как моралиста и
глубоко религиозного человека.
Но моральный облик Соловьева его жена в своем “дневнике” [ 42 ] рисует так: 27
января 1918 года: “Очень часто любит немножко прибавить мне это не нравится, но
перевоспитать человека трудно. Я люблю людей правдивых это для меня главное.
Правда солнце яркое”.
13 февраля того же года: “Решила ни на грош не верить Боре. Он мне все врет, как
не стыдно вот низость-то для мужчины врать, по моему такому мужчине и руки не
надо подавать, а я еще его жена. Надо его от этого отучивать, но как. Раз его с
малых лет не воспитали и не научили. Он мне много говорил неправд... Буду
надеяться, что Господь его исправит, хотя и существует пословица “горбатого одна
могила исправит”.
30 сентября того же года: “Не знаю что писать, с чего начать, так много было
разных происшествий, что передать трудно и думать и писать обо всем. Только одно
могу написать и сказать, что Боря страшный хвастун”.
Религиозные стремления своего мужа Соловьева в том же дневнике изображает нам
так: 22 апреля 1918 года: “Вот и дождались Христову Пасху к заутрене не ходили —
проспали и досадно страшно; была у обедни одна, Боря не пошел, спал”. 25 декабря
того же года: “Была утром в церкви; Боря проспал”.
Я спрашивал Соловьева, на чем основан его брак с дочерью Распутина. Он ответил
мне, что он женился по любви. То же показала и она.
Но вот что читаем мы в дневнике его жены:
27 января 1918 года: “Вот я не думала, что будет скучно без Бори, но ошиблась...
Оказывается, я его люблю”.
24 февраля того же года: “Дома был полный скандал, он мне бросил обручальное
кольцо и сказал: “Я ему жена”.
25 февраля того же года: “Чувствую себя ужасно. Со вчерашнего дня перемену слышу
в моей совести и не могу так горячо любить Борю, это конечно пройдет. Мне тяжело
на него смотреть. Мне кажется, что повешено на меня 100 пудов тяжести”.
26 февраля того же года: “Борю видела очень мало, последнее время он чаще стал
уходить по делам, чему я очень рада. Чувствую себя немного лучше, но осадок
прошлого вчерашнего еще не оставляет меня в покое. Когда же я наконец найду
тихую пристань”.
27 февраля того же года: “Чаще и чаще учащаются ссоры. Жить уже стало
невыносимо”.
3 марта того же года: “Жалко мне расстаться с ним”.
23 марта того же года: “Несколько месяцев тому назад он был для меня нуль, а
теперь я его люблю безумно, страдаю, мучаюсь целыми днями”.
16 апреля того же года: “С Борей встретилась после продолжительной разлуки —
была я лично рада, но Боря нет — я для него не гожусь ни телом ни душой. Зачем я
вышла замуж. Разве я такова — как он говорит”.
11 мая того же года: “Ссоры да ссоры нет им конца... Каждый день от Бори слышу:
“У тебя рожа и фигура никуда не годятся”. А мне разве приятно слышать такие
вещи. Ну Бог с ним миленьким”.
30 июня того же года: “Сегодня мне он объявил, что он страдает из-за нас, ой как
мне было неприятно слушать, говорит, что кается, что поженился на мне; на такую
идет откровенность, от которой уши болят, а сердце разрывается”.
3 августа того же года: “Вообще есть ли у меня хорошие светлые, радостные дни
кажется их нету, видишь живешь среди горестей и обид. Боря страшный эгоист; он
любит только себя больше никого; ко мне он относится ужасно, груб, неимоверно;
мне кажется долго мы с ним не проживем; меня как то эта мысль и не пугает очень
то уж свыклась с ней. Где же мое счастье. Я его не вижу. За 10 месяцев вижу
только грубости”.
6 июля того же года: “Слава Богу пришлось уладить ужасную сцену; Боря вчера
решил уехать от меня совсем, собрал все вещи, если бы я его не умолила остаться,
он бы уехал. В минуту сколько мне пришлось пережить, прямо трагедия. Теперь
конечно ему стыдно неприятно оставаться здесь; мама ничего не знает о том, что
Боря меня ударил, а только одна Варя [ 43 ]. Боря ненавидит всех наших это видно
по всему”.
16 августа того же года (во время поездки в поезде): “Ах как я бы хотела видеть
Варю, теперь я понимаю, что ближе Вари у меня никого нету. У меня сегодня ночью
нету места и Боря не, пускает меня, потому что ему неудобно, даже дал пощечину,
а разве Варя сделала бы так да никогда, ей бы даже не было удобно, но и то
уступила бы”.
19 августа того же года. “Мне кажется до старости лет мы не доживем,
разведемся”.
28 августа того же года: “Со мной он совершенно не считается да и не желает”.
2 сентября того же года: “Сегодня я рассердила Борю и он на меня так рассердился
как никогда: гнал меня от себя, назвал сволочью, дурой”.
8 октября того же года: “Как я вижу Боря меня стесняется то есть не меня а моей
фамилии, боится, а вдруг что-нибудь скажут”.
18 октября того же года: “Прямо беда тоска непомерная. Я бы много могла написать
в дневник, но оказывается — говорить можно только с подушкой-подружкой. Одно
боюсь — развода”.
25 ноября того же года: “Ах, как я бы хотела иметь близкого человека. Боря
иногда настолько бывает груб и дерзок нету сил никаких; я его тогда прямо
ненавижу. Тогда мне хочется броситься к кому-нибудь другому на шею и забыться от
горя”.
2 декабря того же года: “Страшно хочется увидеть Варю... Почему мы с Борей
ссоримся часто даже он меня ударяет сильно иногда, ужасно тяжело переносить
оскорбления”.
Сам Соловьев в своем дневнике 13 апреля 1918 года отмечает:
“Продолжая жить с ней, надо требовать от нее хоть красивого тела, чем не может
похвастаться моя супруга, значит, просто для половых сношений она служить мне не
может — есть много лучше и выгоднее”.
Матрена Соловьева кончает свой дневник за 1918 год такой записью: “Недаром
дорогой мой отец сказал: “Ну, Матрешка, ты у меня злочастная”. Да я и есть
такая, вижу, что он ни говорил, все буквально исполняется. Много мне приходится
страдать, надо молиться Богу, а не роптать, а я ропчу бывают конечно и хорошие
минуты в моей жизни, но это редко. Боря оказывается совсем не такой, как я его
представляла и благодаря этому испортил меня”.
Наблюдавший Соловьевых поручик Логинов, живший во Владивостоке в общей с ними
квартире, показывает: “Матрена Соловьева до самой смерти своего отца не любила
Соловьева, и, как она говорит, с ней произошла неожиданная для нее перемена. Она
неразвитая, простая, запуганная и безвольная. Он делает с ней что хочет. Бьет
ее. Он гипнотизирует ее. В его присутствии она ничего не может говорить что-либо
нежелательное ему. Я и моя жена были свидетелями, как он усыпление на Русском
Острове. Перед нами прошла сцена усыпления — ненормальный сон, беспорядок в
костюме, бессмысленно раскрывающийся рот, пот и судороги. Истерический смех и
крики — она видела падающий и разбивающийся поезд, в котором ехала ее сестра. Он
приказал ей забыть о сестре, и она уже не вспоминала о ней”.
И как бы в подтверждение этих слов, мы читаем в дневнике Соловьева: “Имею силу
заставить Мару [ 44 ] не делать так, заставить даже без ведома ее, но как
осмелюсь, зная начало вещей”.
Дневник Матрены Соловьевой несколько вскрывает тайну ее брака. Мы читаем там:
15 марта 1918 года. “Дивны дела твои Господи... Первый раз чувствовали так
близко нашего дорогого тятеньку, так было хорошо и вместе с тем горько и обидно,
что не могли слышать папиных слов из его уст, но умы ясно чувствовали, что он
был с нами. Я его видела во сне он мне сказал: я буду в 4 часа у Раи, и мы как
раз собрались вместе у нее. Ольга Владимировна [ 45 ] говорила по тятенькиному
ученью, не она говорила с нами, а тятенька”.
16 марта того же года: “После вчерашнего дня я еще больше полюбила Ольгу
Владимировну она рассказывала, что была на Гороховой заходила во двор и
чувствовала папин дух. Ольга Владимировна велела мне любить Борю и я должна это
делать”.
5 апреля того же года: “Была у Ольги Владимировны... Почему-то все говорит чтобы
я любила Борю, ведь я его и так люблю”.
По чужой воле и не любя, вышла дочь Распутина за Соловьева. Не знаю, была ли она
ему женой или рабыней. Но ему нужна была не она, а имя Распутина.
Зачем?
Распутина не было, но его кружок и руководители существовали. По-прежнему царила
в нем сплошная истерия. По-прежнему там пребывала самый вредный его член
Вырубова.
Поселившись в Тюмени, Соловьев вошел в сношении с Императрицей. Он был
посредником распутинского кружка и Императрицы, доставляя в Тобольск и в
Петроград письма.
Я указывал в свое время, что в Тобольске проживали две горничных Государыни:
Уткина и Романова. Они не значились в списках прислуги, приехали в Тобольск уже
после приезда царской семьи и жили отдельно на частной квартире.
Обе они были распутинианки, а одна из них впоследствии вышла замуж за
большевика. Через них Соловьев и имел сношения с Императрицей.
Характерная деталь. С ними вместе жила преданнейшая Государыне ее камер-юнгфера
Занотти. Она не знала о сношениях Императрицы с Соловьевым: от нее это
скрывалось.
Следствие вскрыло, кто был тот “хороший русский человек”, который обманывал
Императрицу и усыплял ее лживыми надеждами на мнимое спасение. Это был Соловьев.
Не нужно доказывать, почему ему верили. Ведь он — зять Распутина.
Но он делал нечто большее.
Боткина показывает: “Надо отдать справедливость нашим монархистам, что они
собирались организовывать дело спасения Их Величеств, вели все это, не узнав
даже подробно тобольской обстановки и географического положения города.
Петроградские и московские организации посылали многих своих членов в Тобольск и
в Тюмень, многие из них там даже жили по нескольку месяцев, скрываясь под чужим
именем и терпя лишения и нужду, в ужасной обстановке, но все они попадались в
одну и ту же ловушку: организацию о. Алексея [ 46 ] и его главного руководителя
поручика Соловьева, вкравшегося в доверие недальновидных монархистов, благодаря
женитьбе на дочери одного лица, пользовавшегося уважением Их Величеств...
Соловьев действовал определенно с целью погубить Их Величества и для этого занял
очень важный пункт Тюмень, фильтруя всех приезжавших и давая директивы в
Петроград и Москву... Всех стремившихся проникнуть к Их Величествам Соловьев
задерживал в Тюмени, пропуская в Тобольск или на одну ночь, или совершенно
неспособных к подпольной работе людей. В случае же неповиновения ему он выдавал
офицеров совдепам, с которыми был в хороших отношениях... Никакой организации не
было, и все 300 человек, о которых любил говорить о. Васильев и о которых даже
Их Величества знали, были чистым вымыслом”.
Лидер русских монархистов член Государственной Думы Марков [ 47 ] показал: “В
период царскосельского заключения Августейшей Семьи я пытался вступить в общение
с Государем Императором. Я хотел что-нибудь делать в целях благополучия царской
семьи и в записке, которую я послал при посредстве жены морского офицера Юлии
Александровны Ден, очень преданной Государыне Императрице, и одного из дворцовых
служителей, я извещал Государя о желании послужить царской семье, сделать все
возможное для облегчения ее участи, прося Государя дать мне знать через Ден,
одобряет ли он мои намерения, условно: посылкой иконы. Государь одобрил мое
желание: он прислал мне через Ден образ Николая Угодника. К осени кое-что
удалось сделать, и мы решили послать в Тобольск своего человека для установления
связи с царской семьей, выяснения обстановки и, буде того потребуют
обстоятельства, увоза ее, если ей будет угрожать что-либо. Наш выбор пал на
офицера Крымского полка, шефом которого была Императрица, N. Это был человек,
искренне и глубоко преданный Их Величествам. Он был лично и хорошо известен
Государыне Императрице. Его также знал и Государь. В выборе N мы
руководствовались началом выбрать человека преданного, надежного и в то же время
без громкого имени. N вполне удовлетворял нашим желаниям... Я удостоверяю, что
перед посылкой N я пытался ради общей цели установить соглашение с Анной
Александровной Вырубовой, но она дала мне понять, что она желает действовать
самостоятельно и независимо от нас. Я не помню, называл ли я ей фамилию N. но о
намерении нашем послать в Тобольск своего человека она знала... Мы получили от N
письмо, в котором он извещал о своем прибытии в Тюмень. Но этим все и
ограничилось. Больше от N не было никаких известий. Спустя некоторое время был
решен отъезд в Сибирь офицера Сергея Маркова. Этот Марков был близок с Ден и,
вероятно, с Вырубовой. Он ехал на деньги Вырубовой и по ее желанию. А так как
наша организация в денежных средствах была весьма стеснена, то воспользовался
отъездом Маркова, дав ему поручение отыскать N. войти с ним в сношения и
побудить его известить нас о ходе его работы. Пока N еще не возвращался, мне из
кружка Вырубовой было дано понять, что мы совершенно напрасно пытаемся
установить связи с царской семьей посылкой наших людей; что там на месте
работают люди Вырубовой; что мы напрасно путаемся в это дело и неуместным
рвением только компрометируем благое дело. Я совершенно не помню теперь, кто
именно из кружка Вырубовой передал мне это. Но факт этот я положительно и точно
утверждаю. Кроме того, я положительно утверждаю, что при этом делалась ссылка на
волю Ее Величества: что наша работа вызывает опасения Государыни. Если не
ошибаюсь, нам было передано, кажется, что Ее Величество в письме к Вырубовой
высказала это... Весной 1918 года в Петроград приехал Марков. Он нам сказал, что
в Тюмени (может быть, он говорил еще и про Тобольск) во главе вырубовской
организации стоит зять Распутина Соловьев; что дело спасения, если понадобится,
царской семьи налажено Соловьевым; что нахождение там N и вообще кого-либо
другого нежелательно. Никаких подозрений в то время мне не запало в голову.
Отсутствие у нас денежных средств наводило меня тогда на мысль: кружок Вырубовой,
вероятно, обладает средствами, и, быть может, действительно посылка наших людей
может повредить общему делу спасения царской семьи. Только сам Марков, которого
я лично знал очень мало и относился к нему исходя из оценки его, данной мне Ден,
мне после возвращения его из Сибири представился в ином свете: его рассказы
внушали мне мало доверия, представлялись малоубедительными, сам он лично
производил впечатление молодого человека излишне смелого и чрезвычайно
настойчивого и притязательного в денежных вопросах. Позднее приехал N. Из его
доклада я увидел, что он абсолютно ничего не сделал для установления связи с
царской семьей; что он ни разу не побывал в Тобольске, когда там находился
Государь Император, и выехал туда только тогда, когда Их Величества и Великая
Княжна Мария Николаевна ехали из Тобольска. Из его слов было совершенно ясно,
что каким-то образом его в Тюмени совершенно подчинил себе Соловьев,
препятствовавший ему ехать в Тобольск и выпустивший его только тогда, когда
Государь уже уезжал из Тобольска. Самый факт подчинения воли N воле Соловьева
был очевиден: он доказывался поведением N; кроме того, он об этом говорил сам.
Какими способами достиг этого Соловьев, я не знаю”.
Я допрашивал наиболее активного работника в той же группе русских монархистов
Соколова [ 48 ]. Он показал: “Положение царской семьи, заключенной в Царском,
озабочивало нас, но мы не могли ничего предпринять в первые месяцы после
отречения Государя в силу общих событий: более, чем кто-либо, гонениям
подвергались именно мы, правые монархисты. К осени 1917 года все же удалось
кое-что сделать в смысле собирания наших сил. Было решено озаботиться о судьбе
царской семьи и попытаться выяснить ее положение, установить известное общение с
ней, дабы в случае опасности прийти на помощь к ней. С нашими кругами имела
общение Юлия Александровна Ден, близкое лицо к Государыне Императрице. Когда
нами было решено послать определенное лицо в Тобольск, Ден указала двоих
офицеров: N и Маркова. N производил лучшее впечатление в сравнении с Марковым,
как человек более серьезный, вдумчивый, основательный; при этом же он был и
более известен Их Величествам. Организация предпочла послать его, и он уехал,
кажется, в сентябре 1917 года... Он известил нас о своем прибытии в Тюмень.
Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что
делает. Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке
других офицеров в Тобольск... Состоялась посылка Маркова, о котором я говорил
раньше. Я не могу Вам хорошо сказать, на чьи деньги ездил Марков тогда в
Тобольск. Николай Евгеньевич Марков, вероятно, знает это лучше меня. Уехал
Марков приблизительно в январе 1918 года. Ему было поручено отыскать N,
поставить ему на вид его молчание, но в дальнейшем поступить под его начало и
слушаться его. Я затрудняюсь сказать, когда именно: до посылки Маркова или после
его посылки, но только нам дано было знать из кружка Анны Александровны
Вырубовой, что мы напрасно посылаем в Тобольск людей, что это нежелательно для
налаженного уже силами кружка Вырубовой дела спасения царской семьи. Кажется, в
это же время и было названо имя Соловьева как организатора на месте этого дела.
Приблизительно в конце марта или в начале апреля вернулся из поездки Марков. Он
начал нам рассказывать что-то несусветное. Он говорил, что на месте в Тобольске
и вокруг него собраны громадные силы, говорил про целые кавалерийские полки,
совершенно готовые для спасения в любую минуту царской семьи, занимавшие
известные пункты, и во главе всего этого дела стоит Соловьев. В то же время
выяснилось из рассказа Маркова, что он сам в Тобольске не был и не только не
установил связи с N. но, кажется, даже и не видел его. Вместо того чтобы найти N
и поступить под его начало, он был в полном подчинении Соловьева, который давал
ему вышеуказанные сведения и руководил его действиями. Я, признаться, отнесся с
недоверием к рассказам Маркова: как-то не походило на правду все то, что он нам
говорил. Приблизительно в конце апреля приехал N. Из его доклада выяснилось, что
он ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него
в отношении царской семьи; что, прибыв в Тюмень, он каким-то образом сошелся с
Соловьевым и всецело руководился его указаниями, а Соловьев отговаривал его
ехать в Тобольск и вообще предпринимать что-либо, уверяя, что все им налажено,
что он в сношениях с царской семьей, что пребывание в Тобольске N может только
повредить делу. Я не помню, говорил ли N об угрозах ему от Соловьева, если он не
подчинится его требованиям, но выходило-то так, что N слушался не нас, а
Соловьева. N было указано нами, что он не сделал того, что на него было
возложено, и он чувствовал себя сконфуженным”.
22 ноября 1918 года офицер N по своей инициативе явился в Екатеринбург к моему
предшественнику, члену суда Сергееву, и заявил ему следующее: “Узнав о том, что
Вы производите следствие об убийстве б. Императора Николая Александровича и
членов его семьи, я явился к Вам, чтобы сообщить следующие факты: как офицер
полка, шефом которого была б. Императрица Александра Федоровна, я по соглашению
с некоторыми другими офицерами, преданными царской семье, задался целью
оказывать заключенному Императору возможную помощь. Почти всю минувшую зиму я
провел в г. Тюмени, где познакомился с Борисом Николаевичем Соловьевым, женатым
на дочери известного Григория Распутина. Соловьев, узнавший как-то о моем
появлении в Тюмени, сообщил мне, что он стоит во главе организации, поставившей
целью своей деятельности охранение интересов заключенной в Тобольске царской
семьи путем: наблюдения за условиями жизни Государя, Государыни, Наследника и
Великих Княжен, снабжением их различными необходимыми для улучшения стола и
домашней обстановки продуктами и вещами и, наконец, принятием мер к устранению
вредных для царской семьи людей. По словам Соловьева, все сочувствующие задачам
и целям указанной организации должны были являться к нему, прежде чем приступить
к оказанию в той или иной форме помощи царской семье; в противном случае,
говорил мне Соловьев, я налагаю “вето” на распоряжения и деятельность лиц,
работающих без моего ведома. Налагая “вето”, Соловьев в то же время предавал
ослушников советским властям; так, им были преданы большевикам два офицера
гвардейской кавалерии и одна дама; имен и фамилий их я не знаю, а сообщаю Вам об
этом факте со слов Соловьева”.
Хотя и поздно, но все же освободился от чар Соловьева офицер N. До судьи
Сергеева он дошел не сразу. Переживая свои злоключения в Тюмени, он говорил о
них некоторым другим людям.
В мае месяце 1918 года в Тобольск прибыл офицер Мельник. Он женился на дочери
доктора Боткина Татьяне. С молодыми Мельниками сошелся офицер N и многое
рассказывал им.
Мельник показывает [ 49 ]: “О деятельности Соловьева я очень много слышал от N.
который был послан в Тобольск петроградской организацией, но в Тюмени принужден
был прожить более четырех месяцев, где в это же время находился и Соловьев.
Только один раз Соловьев разрешил, перед самым увозом большевиками царской семьи
из Тобольска в Екатеринбург, N поездку в Тобольск, но на одни сутки. На мой
вопрос, почему N так слушался Соловьева, N мне сказал, что Соловьев рассказал
ему о том, как он выдал двоих офицеров тюменскому совдепу за то, что эти офицеры
без разрешения Соловьева ездили в Тобольск, о чем Соловьеву не могло быть не
известно. Соловьев говорил N. что всех едущих в Тобольск офицеров без его
разрешения он выдает совдепу”.
Брат доктора Боткина полковник Боткин [ 50 ] показывает: “Н рассказывал мне о
том, что в Тюмень приезжали офицеры каких-то организаций к Соловьеву и также
передавали ему деньги для вышеуказанной цели, причем Соловьев не допускал этих
офицеров в Тобольск, а деньги присвоил себе. Тех же офицеров, которые помимо
разрешения Соловьева пытались проехать в Тобольск, Соловьев выдавал
большевикам”.
Он выпустил офицера N в Тобольск только на один день. Знаменательно: это был
день, когда Яковлев увозил Государя. N встретил их в пути.
Мы видели, что Императрица считала Тюмень основной базой, где работает для
спасения семьи “хороший русский человек”. Но ведь она связывала, объединяла в
одно целое и Тюмень, где сидел Соловьев, и Омск, откуда приехал Демьянов.
Нет сомнений, одними общими действиями Соловьев был связан с Демьяновым.
Но роль Демьянова была подсобна: он помогал Яковлеву увезти Царя, что было
главной целью.
Не был ли связан с Яковлевым и Соловьев?
Царь не знал заранее, что его увезут из Тобольска. Он не хотел этого. Никто
вообще не знал об этом в Тобольске. Но Соловьев знал об этом заранее, ровно за
две недели. Под датой 12 апреля 1918 года (нового стиля) он отмечает в своем
дневнике о предстоящем увозе семьи из Тобольска.
Есть и другой факт.
Сергей Марков — офицер Крымского полка, шефом которого была Императрица, пасынок
известного Ялтинского градоначальника генерала Думбадзе. Его связь с Распутиным
началась с 1915 года. Он был в его кружке свой человек. Матрена Соловьева везде
называет его в дневнике “Сережей”.
Проживая в Тюмени под именем Сергея Соловьева, Марков Я служил у большевиков как
красный офицер и командовал у них в у Тюмени “революционным уланским
эскадроном”.
Этот эскадрон, по выбору Яковлева, и конвоировал Государя в последний переезд к
Тюмени.
Марков был в полном повиновении у Соловьева.
С увозом царской семьи из Тобольска роль их в Тюмени кончилась.
22 мая проехали через Тюмень, направляясь в Екатеринбург, дети Царя.
Марков отправился следом за ними и через Екатеринбург прибыл в Петроград. Как он
лгал здесь, нам рассказали свидетели.
В августе месяце 1918 года Марков — в Киеве, занятом тоща;
немцами. Его роль здесь все та же. В Петрограде он лгал русским монархистам, что
все готово для спасения царской семьи. В Киеве он лгал им, что ее спасли.
Странным казалось поведение молодого русского офицера. Некоторым оно казалось
подозрительным.
Генерал N [ 51 ] показывает: “В Киеве в германской комендатуре я? встретился с
неизвестным мне господином. Он называл себя корнетом Крымского Конного полка
имени Государыни Императрице Александры Федоровны. Он говорил, что он пасынок
генерал-губернатора Думбадзе, по фамилии Марков. Мать его — урожденная Краузе.
Марков — определенный монархист ярко выраженной германской складки. Марков
рассказывал, что он ездил по пятам, за царской семьей и был в Царском, когда она
была там заключена. Потом, как он говорил, командовал где-то эскадроном красных
и попал в Тобольск... Он говорил, что, уехав из Тобольска, он уже в Москве
узнал, что их перевозят в Екатеринбург. Все, кто его слушали, указывали ему на
это, что царская семья убита... Марков уверял нас, что вся царская семья жива и
где-то скрывается. Он говорил, что он знает, где они все находятся, но не желал
указать, где именно... В Киеве этот самый Марков был на совершенно особом
положении у немцев. Он сносился телеграммами с немецким командованием в Берлине.
Немцы за ним очень ухаживали. Из Киева он выехал не с нашим эшелоном, а с
германским командованием. Если он выходил в город, его сопровождали два немецких
капрала. Он говорил, что он сам бывал везде и в советской России имел повсюду
доступ у большевиков через немцев”.
Марков представил, по моему требованию, свои письменные показания по делу [ 52
].
Нужно самому читать их.
“В период от 19 июля по 15 августа (когда я уехал из Петербурга в Киев) по всем
наведенным мною справкам у немцев, которые имели связь тогда со Смольным
(чиновник немецкого генерального консульства в Питере Герман Шилль, других не
помню), — семья была жива. Постоянно немцы говорили: “Да, вероятно, Государь
расстрелян, но семья жива”. Да, я говорил с Шиллем, других, с кем говорил, не
помню”.
В октябре месяце 1918 года происходит в Киеве свидание Маркова с неким г.
Магенером: “...Магенер в половине октября приехал в Киев. Оказался чиновником
германского министерства иностранных дел. Лет 53-х. Говорит отлично по-русски,
до войны 23 года жил в Одессе, у него было какое-то коммерческое дело. Перед
войной он уехал в Германию. Магенер категорически заявил, что царская семья
жива, но о Государе он ничего не знает, но во всяком случае Государь не с
семьей. Это он узнал от германской разведки в Пермской губернии. Он говорил с
Иоффэ и Радеком, они оба категорически сказали, что царская семья жива”.
“К концу 1918 года я познакомился с немецким военным шпионом, фамилии его не
помню, но знаю, что он работал два с половиною года во время войны на
радиотелеграфах в Москве. Он сказал мне, что его племянник работал в последнее
время в пределах Пермской губернии и говорил ему, что царская семья безусловно
жива и находится в постоянных передвижениях в Пермской губернии”.
Так говорит “хороший русский человек”, от которого Императрица ждала себе
спасения. И какой странный круг знакомств для русского офицера...
В конце 1918 года Марков уехал в Берлин.
Еще до отъезда Маркова из Сибири думал о “загранице” и Соловьев.
8 дневнике его жены мы читаем:
9 мая 1918 года: “В последнее время Боря стал раздражителен, сердит. Прямо беда.
Мечтаем ехать за границу, едва ли наши мечты исполнятся. Что Бог даст, ну и
слава Богу”.
18 мая того же года: “Мечтаем ехать за границу, не знаем, что Бог даст”.
Уехать в то время за границу Соловьеву не удалось. Он остался в Сибири.
Весь мир свидетель, что происходило в то время в Сибири. Там доблестное русское
офицерство жертвенно проливало свою кровь за жизнь и за честь Родины.
А Соловьев?
В дневнике его супруги мы читаем:
13 августа 1918 года: “Всех офицеров забирают, боюсь, как бы Борю не забрали, и
он тоже боится этого”.
28 сентября того же года: “Когда-то Боря приедет, уж соскучилась я о нем ужасно.
Бедный, тяжело ему. Ведь его могут взять на войну, а он так боится всего этого”.
Чрезвычайно странную жизнь вел в это время Соловьев. Он разъезжал по свободной
от большевиков территории от Симбирска до Владивостока, бывая иногда и в
Тобольске.
Иногда у него не бывало денег, иногда он откуда-то доставал их и сорил ими.
В Тобольск он кинулся в тот самый день, как через Тюмень проехали дети. Там он
видел Анну Романову и узнал от нее, где находятся в Тобольске царские
драгоценности, часть которых была оставлена там. Позднее он продал содержанке
атамана Семенова бриллиантовый кулон за 50 000 рублей.
Когда военная власть обыскивала его во Владивостоке, у него нашли два кредитных
письма на английском языке. Неизвестное лицо предлагало в них Русско-Азиатскому
Банку уплатить “в наилучшем размене” самому Соловьеву 15 000 рублей и его жене
5000 рублей.
Я спрашивал Соловьева, кто и за что дал ему эти письма. Он показал, что ему дал
их незнакомый, с которым он только в первый раз встретился в поезде, по имени
“Ганс Ван дёр Дауэр”.
Есть один штрих, проливающий некоторый свет на эту пору жизни Соловьева.
Свидетель Мельник показывает: “В последних числах сентября 1918 года (старого
стиля) N [ 53 ] приехал ко мне в Тобольск; к этому времени относится и появление
там Соловьева, которого я раз видел мельком на улице. Я попросил N узнать, для
чего Соловьев здесь и почему он не мобилизован. На первый вопрос Соловьев
ответил уклончиво, а на второй сказал, что от военной службы он уклоняется,
скрывая свое офицерское звание. Я просил N не терять его из вида. Через два или
три дня рассказал, что он был у Соловьева, у которого в номере сидели три
незнакомых человека. Соловьев представил им N как своего друга. Подозрительный
вид этих людей и иностранный акцент одного из них заставили N насторожиться.
Много пили, но N был осторожен и внимательно следил за ними, когда уже было
много выпито и N вел беседу с Соловьевым, то слышал какие-то странные разговоры
остальных гостей между собой. Говорили о какой-то подготовке и о каких-то
поездках, но, заметив, что обратили на себя внимание N. замолчали. Перед уходом
N Соловьев посоветовал ему скорее уезжать, так как в Тобольске небезопасно.
Когда я попросил N выяснить, почему считают пребывание здесь небезопасным,
Соловьев представился ничего не помнящим. Мы не обратили на все это должного
внимания, но дней через 5—6 в тобольской тюрьме, в которой содержалось больше
2000 красноармейцев и до 30 красных офицеров, вспыхнуло восстание, чуть ли не
окончившееся разгромом города, так как в гарнизоне насчитывалось только 120
штыков. Аналогичные наступления большевиков были одновременно и в других
городах. Поручик Соловьев исчез с горизонта за день или за два до восстания. Его
приятели, которые, по собранным сведениям, имели какое-то отношение к шведской
миссии, состоявшей из немцев (был только один швед, но шведского языка не знал,
а говорил только по-немецки), тоже исчезли. Еще до приезда Соловьева в Тобольск
мне от многих лиц приходилось слышать, что священник Васильев, поссорившись с
Соловьевым, грозил запрятать его в тюрьму как германского шпиона”.
Долго, упорно скрывал Соловьев свое офицерское звание. Но дальше скрываться было
нельзя. Он открыл его 26 ноября 1918 года в г. Харбине, за несколько тысяч верст
от фронта. Я спросил его, почему он не сделал этого в Омске. Он ответил, что
служить в Омске ему не позволили его “монархические” убеждения.
При обыске у Соловьева были найдены четыре книги. Это — секретная разведка Штаба
Приамурского Военного Округа во владениях Китая и Японии. Она широко освещала
политическую жизнь этих стран.
В этих книгах, как они были найдены у Соловьева, оказались карандашные пометки.
Они сделаны там, где освещаются отношения Китая к Германии.
В дневнике Соловьева я нашел тот самый знак, которым пользовалась Императрица.
Соловьев ответил мне, что это — индийский знак, означающий вечность. Он
уклонился от дальнейших объяснений.
Марков был более откровенен и показал: “Условный знак нашей организации был +.
Императрица его знала”.
Соловьев пытался выдать себя на следствии за простого симбирского обывателя.
Марков показал, что Соловьев до войны проживал некоторое время в Берлине, а
затем в Индии, где обучался под руководством какого-то испытателя в
теософической школе в г. Адьяре.
Соловьев доставил в Тобольск Императрице от имени Вырубовой 35 000 рублей. Это
создавало, конечно, хорошее впечатление, вызывало доверие, чувство трогательной
признательности.
На чьи деньги работала Вырубова?
Многим, вероятно, известно имя банкира и сахарозаводчика К. И. Ярошинского.
Поручик Логинов, наблюдавший за Соловьевым, показывает, что Ярошинский был агент
немцев; что в войну он имел от них громадные денежные суммы и на них вел по
директивам врага борьбу с Россией, что на эти деньги и работала в Сибири
Вырубова.
Как судья, я по совести должен сказать, что роль Ярошинского осталась для меня
темной.
Мой долг указать строгие факты.
Ярошинский был известен Императрице. Он финансировал лазарет имени Великих
Княжен Марии Николаевны и Анастасии Николаевны и в то же время был помощником
коменданта личного санитарного поезда Императрицы.
Нет сомнений, что он имел связи с кружком Распутина и был близок и с
Манасевичем-Мануйловым, и с Вырубовой.
Ярошинский [ 54 ] показал мне при допросе, что он давал деньги Вырубовой для
царской семьи, когда она была в Тобольске, и израсходовал на это дело 175 000
рублей.
В то же время он категорически отверг всякую связь, даже простое знакомство с
Соловьевым.
Соловьев же показал, что он состоял на службе у Ярошинского, был его личным
секретарем за определенное жалованье.
В дневнике его жены мы читаем 2 марта 1918 года: “Только что Боря ушел к
Ерошкину... Я знаю, сколько дал Боре денег Ерошинский, но он не хочет дать денег
мне. Он рассуждает так: его деньги есть его, а мои тоже его”.
Как бы ни было, роль Соловьева ясна. Он вел наблюдение за царской семьей и
пресекал попытки русских людей прийти к ней на помощь.
В чьих интересах делалось это?
Весной 1918 года русские монархисты вели переговоры с немцами о свержении власти
большевиков.
Одно из таких лиц член Государственного Совета Гурко [ 55 ] показывает: “Когда
во время этих переговоров немцам было указано на опасность, угрожавшую царской
семье, если мы начнем своими силами переворот, то немцами был дан ответ: “Вы
можете быть совершенно спокойны. Царская семья под нашей охраной и наблюдением”.
Я не могу ручаться, что я точно передаю их слова, но смысл был именно тот”.
Не питаю сомнений, что Соловьев работал на немцев.
Примечания:
37) Жильяр П. Трагическая судьба Императора Николая II и его семьи, с. 216.
38) Б. Н. Соловьев был допрошен мною в качестве заподозренного свидетеля (722
ст. уст. угол. суд.) 26 декабря 1919 года — 3 января 1920 года в г. Чите.
39) Свидетель Е. К. Логинов был допрошен военным контролем 24 октября 1919
года в г. Владивостоке.
40) Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты, т. 1, в. 1, с. 102.
41) Дневник Б. Н. Соловьева был изъят мною у него 28 декабря 1919 года в г.
Чите.
42) Дневник М. Г. Соловьевой был изъят мною у нее 28 декабря 1919 года в г.
Чите. Цитирую его, сохраняя орфографию.
43) Сестра Соловьевой, младшая дочь Распутина.
44) Матрена Соловьева старается пользоваться более благозвучным именем Мария.
Так называет ее муж.
45) Ольга Владимировна Лохтина — поклонница Распутина.
46) Васильев — священник в Тобольске, как указывалось выше. Он не имел
никакой организации, но был в первое время связан с Соловьевым. Потом они
рассорились на почве денежных дел.
47) Свидетель Н. Е. Марков был допрошен мною 2 июня 1921 года в г.
Рейхенгалле.
48) Свидетель В. И. Соколов был допрошен мною 3 июня 1921 года в г.
Рейхенгалле.
49) Свидетель К. С. Мельник был допрошен военным контролем 2 ноября 1919
года: Судебным Следователем по важнейшим делам Ростовского-на-Дону Окружного
Суда Павловым, по моему требованию, 18—19 августа 1923 года в Сербии.
50) Свидетель В. С. Боткин был допрошен военным контролем 2 ноября 1919 года.
51) Этот свидетель был допрошен мною 2 сентября 1919 года в г. Омске.
52) Свои письменные показания С. В. Марков представил доверенному от меня
лицу 26 марта, 18 и 19 апреля 1921 года.
53) Офицер N — посланец Н. Е. Маркова, о котором шла речь выше.
54) Свидетель К. И. Ярошинский был допрошен мною 1 сентября 1920 года в
Париже.
55) Свидетель В. И. Гурко был допрошен мною 20 ноября 1920 года в Париже.
Вернуться к оглавлению
Далее читайте:
Соколов Николай
Алексеевич (1880-1924), следователь по делу об
убийстве Царской Семьи.
Николай II
Александрович (биографические материалы).
Александра Федоровна, императрица (1872-1918),
урожденная Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса Гессен-Дармштадтская.
Все Романовы, биографический указатель.
Судьба лиц императорской
фамилии после революции 1917—1918 г. (Справка к 1 июля 1953 г.).
Романовы после Николая I
(генеалогическая таблица)
Вильтон Роберт. Последние дни
Романовых. Берлин, 1923.
|
