ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Макаки в полумраке
Иудокозлы
Когда вползли ваучеры
Мы не защитили Россию, а теперь плачем о ней и о себе.
Когда же каждый
русский вспомнит, что он – русский,
что он – родился и вырос на Земле отцов,
дедов и прадедов,
спасших от врагов страну и судьбу нашу в столетиях?
Валентин Сорокин
Человек без Бога всегда будет несчастным и заблудшим.
Но всё дело в том, что
Бога без родины – не бывает!
Лидия Сычева
Против нашего равнодушия
Владимир Бондаренко так много работает и так часто издает свои новые книги -
удивить нас этим трудно. Мы как бы привыкли. Но стоит тебе присмотреться к его
энергии, воле и тому громадному творческому холму на современном литературном
пространстве, который спроэктировал и соорудил неутомимый критик и публицист, -
не грешно позавидовать и признать Владимира Бондаренко активной Фигурой в мире
полемики.
Но книга "Серебряный век простонародья" - не полемика и не критика среди нас.
Книга скорее - благодарность автора старшим писателям и своим погодкам за их
труд. За их вдохновение. За их боль. За их ту правду жизни, какая не даёт покоя
честному русскому сердцу. А такая правда не бывает сугубо личной, сугубо, так
сказать, твоей...
Она, такая правда, то бессонницей мучит тебя, то горем страны великой, брошенной
в кровавые войны, уносящие крылатую молодость давно осиротевших русских деревень
и сёл. То - Гражданская. То - Отечественная. То - колхозы. То - совхозы. А
теперь - приватизация. Когда же нормально жить? Когда же нормально работать?
Гражданская - с кем саблями рубиться? С братом. Коллективизация -кого
раскулачивать? Ну, соседа. А и - брата? Перед моими мальчишечьими глазами - на
костылях инвалиды: они просили милостыню в трамвае и на вокзале. Забыли? А ныне?
Кто сосчитает - сколько миллионов у нас детишек и взрослых в бомжах?
А.К. Толстой:
Наконец полегли до единого
Все семеро братьев удалых;
Умирая же, каждый сыну наказывал,
Рубиться наказывал до смерти,
Полегли за правду, за истину;
То ж и сын сыну наказывал,
И доселе их внуки рубятся,
Все рубятся за правду, за истину,
За великое себе разорение.
Сам я, сказавший во многих своих статьях и очерках немало слов добрых о русских
прозаиках и поэтах, да и не только о русских, сказал и о наших национальных
собратьях по перу, - глубоко понимаю и слышу сложный труд Владимира Бондаренко,
вложенный им в книгу, названную весьма подтекстово - широко и народно:
"Серебряный век простонародья".
Герои книги, писатели:
Юрий Васильевич Бондарев,
Константин Дмитриевич Воробьёв,
Василий Владимирович Быков,
Дмитрий Яковлевич Гусаров,
Владимир Осипович Богомолов,
Фёдор Александрович Абрамов,
Евгений Иванович Носов,
Виктор Петрович Астафьев,
Василий Макарович Шукшин,
Борис Андреевич Можаев,
Владимир Алексеевич Солоухин,
Сергей Павлович Залыгин,
Василий Иванович Белов,
Валентин Григорьевич Распутин,
Виктор Иванович Лихоносов,
Владимир Владимирович Личутин.
Против какого имени тут возразишь? И какое произведение у этих авторов начисто
зачеркнёшь? Но в данном случае я спешу вернуться к своей прежней мысли -
удивлению: сколько же Владимиру Бондаренко потребовалось перечитать книг,
переговорить не только с их авторами, но и поспорить, посоветоваться, выверить
себя и свой "вкус" на других мнениях и вкусах? Ведь не всегда в книге
присутствует авторское слово о себе, а оно, биографическое слово, необходимо!
Так ведь за Бондаренко случайные люди не трудились над биографиями названных
писателей, а работал Владимир Бондаренко, автор книги "Серебряный век
простонародья", так же?
Честно ли будет с моей стороны не отметить энергию, волю и трудолюбие Владимира
Бондаренко? А за краткими биографиями следует или встреча Владимира Бондаренко с
писателем, или статья о писателе, или очерк, или же интервью. Книга получилась
горячая, справедливая, очень русская, очень широкая - на всю Россию!
Говорит же Алексей Константинович Толстой:
Порою в тверди голубой
Проходят тучи над долиной;
Они картину за картиной,
Плывя, свивают меж собой.
Так, в нескончаемом движенье,
Клубится предо мной всегда
Воспоминаний череда,
Погибшей жизни отраженья...
Да, писатели-воины ушли из жизни. Один Бондарев, слава Богу, пока здравствует и
творит сегодня. Здравствуют и творят - писатели моего поколения и более поздние
- поколение Владимира Бондаренко. Но и нам хвастать нечем: десятки наших друзей
уже за горизонтом жизни, уже в звёздном грустном просторе, а не на родной земле,
не среди лугов и родников, не на холме родном, русском, высоком, дорогом ещё
твоим отцам и дедам, твоим прапрадедам, штыками и обелисками защитившим святые
рубежи России. Ливнем свинцовым. Снегом горячим...
Я знал хорошо писателей, воспетых Владимиром Бондаренко, ушедших, хорошо знаю и
действующих. Я вёл, как главный редактор издательства "Современник", их
острейшие произведения через комитеты и цензуры: писатели-защитники России
отличались сказочным благородством и добротою. Со слезами на глазах обнимали
сотрудников редакций, радовались появлению книги. Распахнуто вскидывал ладони
Юрий Васильевич Бондарев.
Отменным лиризмом сверкали души Федора Абрамова и Виктора Астафьева, Константина
Воробьёва и Владимира Солоухина. А Борис Можаев махал по бороде ладонью и
восклицал, сочиняя мгновенно:
Ах, Валька, Валёк,
Буфет недалёк,
Забирай моих друзей,-
Выпьем по всей!..
Его повествование о нищенстве колхозном, о доле бесприютной русского крестьянина
"Живой" более десяти лет находилось под запретом. А его роман "Мужики и бабы" мы
в "Современнике" издавали нахрапом, беря на себя, на грудь, удары начальства. Но
тогда была великая миссия у писателя - стоять за родной народ, за родную Россию.
И начальство, многие из них, нам помогали. А сейчас кого защищает эстрада?
Ты вся передо мной оголённая,
Оголённая,
Не в меня, не в меня влюблённая,
Влюблённая?
А я себе лгать не хочу, не хочу,
Я застегнусь и от тебя отскачу,
Отскачу,
У-у-у-у!..
Сия гениальная прелесть - из новогодних сочинений бездарных звёзд
русской культуры, почти порабощённой безнациональными ордами, родящими
национальные распри: не все же народы России могут терпеть оскорбления и
унижения собственной мудрости, красоты и стати...
Я мог бы вспомнить ликующие минуты над вышедшими книгами Фёдора Абрамова и
Василия Белова, Евгения Носова и Василия Шукшина. Так Владимир Бондаренко
разбудил прошлые годы красивой и высоко государственной литературной трассы,
пронзившей верными голосами сынов и дочерей краснофлаговые окоёмы СССР!..
Тиражи - сотни и сотни тысяч. А сейчас? Сотня - и автор слёзы утирает с глаз,
выпущенных необьятной радостью патриотического сердца. Книга "Серебряный век
простонародья" - память и благодарность тем, кто шёл за призванием, как Иванушка
за жар-птицей!
* * *
Можно пожалеть, что в книге нет страниц, посвящённых великому писателю русскому,
Ивану Акулову, перед которым не скупились на самые авторитетные похвалы и Виктор
Астафьев, и Юрий Бондарев, и Константин Воробьёв, и Фёдор Абрамов. Иван Иванович
Акулов - один из самых беззащитно храбрых, один из самых талантливейших сынов
России.
Но это - не упрёк Владимиру Бондаренко. Владимир Бондаренко этой книгой
заслуживает откровеннейшей благодарности. Пусть не названы прозаики моего
поколения, одарённейшие писатели, Эрнст Сафонов и Анатолий Жуков, не названы
поэты Николай Благов и Владилен Машковцев, разве вех одарённых одной книгой
закрепить? Но я верю в то, что автор "Серебряного века простонародья" ещё
вернётся к неназванным.
Я видел блеск свечей, я слышал скрипок вой.
Но мысль была чужда напевам бестолковым,
И тень забытая носилась предо мной
В своём величии суровом.
Прав А. К. Толстой. Суровое величие тени не позволит нам забыть живой великий
характер и образ писателя. Умный человек - пожизненный должник перед честностью,
верностью и красотою. Река течёт в устье, а человеческая жизнь в итог судьбы. И
правило сие - незыблемо.
Владимир Бондаренко и поэтов подает нам так же, как подаёт он нам прозаиков:
авторская биография или биография сработанная рукою и энергией Владимира
Бондаренко, а дальше - статья, очерк или интервью с поэтом. Такая схема - живая
беседа. Живая картина. Живой разговор.
Поэты:
Николай Иванович Тряпкин,
Станислав Юрьевич Куняев,
Юрий Поликарпович Кузнецов,
Николай Михайлович Рубцов,
Владимир Николаевич Соколов,
Анатолий Константинович Передреев,
Глеб Яковлевич Горбовский.
Из названных - только Куняев и Горбовский здравствуют и действуют на поэтической
арене сегодня. А те, к сожалению, уже далече.
Апостол Павел:
Нисшедший, Он же
есть и восшедший
превыше всех небес,
дабы наполнить всё.
И здесь, среди этих известнейших имён поэтов, Владимиру Бондаренко много
пришлось отдать сил творческих: ведь книга требует душевного напряжения, а разум
- равновесия и справедливости. Поэты, талантливые, весьма требовательны и
суровы. Заигрывание с бездарными - не сулит отрады, но и не карает угрызениями:
побаловался - и черт с ней, с игрою, потребительской или опрометчивой.
Но талантливого поэта - не замолчать, не умалить, не заслонить не только
ординарными именами, но и - талантливыми. Талантливый поэт - луч, мятежный и
неодолимый, пронзающим облако и время. Как замолчать Василия Фёдорова? Как
замолчать Александра Твардовского?
Василий Фёдоров:
Песни птичьи
Заманили в дебри,
К вековому дубу привели.
Что ты знаешь
О таком шедевре
Истинной художницы -
Земли?
Но нас, поэтов, разве вставить в одну книгу всех? Поэтический букет дарований,
подобранный Владимиром Бондаренко для своей замечательной книги, - сильный и
авторитетный. Нет причин спорить с ним. Я не раз натыкался на туповатое
самомнение иного лирика: по доброте душевной скажешь о нём доброе слово
поддержки, а он на следующий день - уже гений. Башка высоко и величаво поднята.
Кривой нос задран. И руки, поздоровкаться, не протянет. Да, идиотизм - выше
горя.
Распри в писательской среде таковы, что Арарат кажется ребёнком, а Эльбрус -
подростком. Муть по России от писательских распрей - грязнее нефтяных болот
возле вышек Ходорковского. Страна две недели сидела без работы. Ждала подарки
Нового Года. Дождалась - ужасно взлетели цены на все продукты. Олигархи и прочие
старатели возвращаются из Испании, Турций, Африк, а мы, как бомжи, рады -
позавтракали и пообедать имеем. Чем не перестройка?
Госдумовец: - Россия на подъёме!..
Графоман: - Мой друг, поэт, гениальный, Пушкин и Пушкин!..
Легко занижаем или завышаем человека. Легко обливаем помоями великих людей.
Пишем доносы, кляузы, судебные заявления, навешиваем ярлыки, паскудим на
порядочных и совестливых. Один графоман закидал нас всех вонючими баснями и
эпиграммами. Не хотел я, но пришлось ответить.
По этажам пешком
Он топает с горшком:
Дерёт с арендаторов плату,
Долларову, богату,
Хихикает, улюлюкат,
От радости даже хрюкат.
Потом в кабинете торчит –
На нас доносы, рифмуя, строчит!
Да, числит себя солнышком, мутант!.. Но не о нём, а о книге, о труде Владимира
Бондаренко я пишу. И вспоминаю поддержку друзей - Бориса Леонова и Владимира
Гусева, вспоминаю поддержку выпускников - Михаила Крупина и Лидии Сычёвой.
Особое спасибо Ханбекову, Байгушеву, Аршаку Тер-Маркарьяну. Да… Меня всегда тихо
мучает совесть, если я не скажу добрых слов о талантливом друге или книге.
Вот и книга "Серебряный век простонародья" порадовала меня. Имена писателей,
поэтов, названных в книге - народные цветы: то - горько седые, то благородно
умудрённые. Нет имён молодых. Но будут. Не иначе. Вот прекратим распри. Вот
улыбнёмся. Вот обнимемся. Вот вздохнём на просторе. И настоящее, русское
солнышко встретит нас!..
Мопсы никогда не возьмут на себя ответственность - защитить кого-то. Они - сами.
Они - в себе. Они - за себя. И только. Я часто спорю, даже ссорюсь иногда с
Владимиром Бондаренко, не соглашаясь или вообще не принимая его восторгов
вокруг, допустим, Высоцкого, но я не прячу за пазухой камень на Бондаренко. Если
я ошибся - ошибся, но без стукаческой подсидки и банальной дури - мстить за свои
ошибки кому-то. Не приму, если я так чувствую свою правоту, и ошибок Бондаренко.
Я не считаю Иосифа Бродского русским поэтом. Не считаю его я и русскоязычным
большим поэтом. Завихрили над ним антирусскую пыль - и всё!.. Но я не собираюсь
враждовать из-за Бродского с Бондаренко. Много чести Иосифу Бродскому. Прости
меня, Господи!..
Я очень ценю творчество поэтов Евгения Юшина и Владимира Силкина, рязанцев,
защищаю поэзию Ивана Голубничего и Максима Замшева, радуюсь книгам Ивана
Савельева и Льва Котюкова, приветствую мужество слова, глубокий житейский опыт
Владимира Гусева, его чёткую национальную позицию. Приветствую близких мне по
духу Владимира Фомичева и Юрия Баранова. Они - и прекрасные публицисты!
Не собираюсь я лаяться из-за кресла в МСПС и с Владимиром Бояриновым, очень
даровитым и упрямым. Я проработал без перерыва и без творческих отпусков на
Россию - 53 года. Ни перед кем я не собираюсь извиняться за сверхполувековой
труд. Никого козырянием не намерен ублажать. Вот в Новый Год на экране пела
шалава:
Иди ты на-а-а!
Иди ты на-а-а!
Иди ты на-а-а!..
Хочу познакомиться с ней и, no-возможности, пожениться: вдвоём с ней мы горы
свернём! Какой лиризм, какой лиризм в её визге!..
А книгу Владимира Бондаренко "Серебряный век простонародья" я прочитал с большим
удовольствием. Чего и вам желаю. Малым народам, управляемым своими национальными
Администрациями, сейчас легче, чем русскому народу, подвергнувшемуся нашествию
безродинности на экране, на сцене, в СМИ. Республикам же внутри России еще
легче, но не нам, русским, до сих пор не имеющим своего Национального Центра.
На Руси родиться - распроститься
С радостью и с дедовским крестом.
На Руси родиться, как явиться
Атаманом или же Христом.
Если снова ангелы и черти
Нагло оседлали бунтаря,
На Руси недалеко до смерти,
До расстрелов, проще говоря.
На Руси мятеж короче лета,
Он к зиме кончается тоской.
На Руси благодарят поэта
Гробовою крепкою доской.
Ну зачем ты смотришь волооко,
Почему ты грустная, луна,
Неужель от Пушкина до Блока
Речка жизни кровью не полна?
На Руси никто не отвечает
За себя, и целые века
На Руси нерусских привечает
Русская державная рука.
Сколько сгасло по тропинам узким,
Сколько слёз умыкала верста?
Потому
и быть на свете
русским -
Доля атамана и Христа!..
Господи, что подумает о Бондаренко и о Сорокине влюблённый в русский народ
Швыдкой, прочитав моё тихое стихотворение?.. О, если бы я приватизировал
Челябинский мартен, где я проработал 10 лет, или продал флигель Дома Ростовых за
три миллиона долларов, я бы никому бы руки бы не подал бы вобче бы, даже
Швыдкому, гобийскому ваучеру.
Вечерний благовест
Красивый писатель Анатолий Николаевич Жуков. Рослый, Добрый. И очень мудрый.
Мудрый — поэтическим словом: то лирически пронзительным, то сиренево шепчущим,
то медвяно веющим, то крылатым, как наше русское раздолье, то неукротимо
гневным, как в бурю разобидевшаяся великая река Волга, откуда он, Анатолий
Жуков, и вышел в жизнь, в творчество. Честный, вдохновенный художник.
По его рассказам, повестям, романам идёшь, смотришь, думаешь, понимаешь, словно
ты шагаешь по жизни: через судьбы дедов и отцов, через беды и радости братьев и
сестёр, через собственное призвание и обязанности перед личной судьбою и перед
судьбою России.
Борьба русского крестьянина за отчий огородик, за прабабушкино поле, верность
русского человека дому, краю, кресту и обелиску просто потрясают тебя в
произведениях Анатолия Жукова. Мы не уберегли эту верность, это храмовое
старание русского человека — остаться на лугу, на грядке, на холмике, где он
босиком бегал, где он впервые в руки взял косу, где он мальчишкой вскочил в
седло и пустил в галоп гривастого коня. Эх, почему же цекисты и политбюровцы
больше вслушивались в лжеучения столичных "экономистов", советовавших
"сокращать" и делить хутора и села русские на рентабельные и нерентабельные?
Доделили. Русская земля опустела. Зарастает горькою полынью и горькою лебедою.
Писатель настолько трагически переживает исход русского человека с родной земли,
что сама русская земля, сама русская боль дает ему неистовую энергию и неистовую
правду слова: читаешь и плачешь над книгой "Вечерний благовест или реквием по
Берёзовке".
"У предпоследней избы, слегка завалившейся набок, сухонькая долгожительница
весело скребла ножом по печной заслонке, припевая в такт своим шумным скребкам:
Я не тятькина,
Я не мамкина —
Я на улице росла,
Меня курица снесла».
А где же дети, внуки и правнуки наших дедов и наших бабушек, а где наши отцы и
матери? Отцы — под Курской Дугою и под Сталинградом, а матера — под крестами,
забытых и стёртых с лица земли хуторов и деревень. Осиротелые вдовы, кормилицы
осиротелых детей, осиротело лежат под лебедою и полынью уничтоженных балалаечных
и гармошковых хуторов и деревень…
Вспоминаю, читая прозу Анатолия Жукова, почти забытые мною строки Николая
Некрасова, стонущего сердцем классика:
Родина мать! по равнинам твоим
Я не езжал еще с чувством таким!
Вижу дитя на руках у родимой,
Сердце волнуется думой любимой:
В добрую пору дитя родилось,
Милостив бог! не узнаешь ты слез!
С детства никем не запуган, свободен,
Выберешь дело, к которому годен,
Хочешь - останешься век мужиком,
Сможешь - под небо взовьешься орлом!
В этих фантазиях много ошибок:
Ум человеческий тонок и гибок,
Знаю: на место сетей крепостных
Люди придумали много иных,
Так!.. но распутать их легче народу.
Муза! с надеждой приветствуй свободу!
Стихи написаны в 1861 году. А мы, народы России, в 2006 году лишь смутно ожидаем
улучшения бытия на селе, когда село вытеснено из нашей жизни раскулачиваниями,
войнами, тюрьмами, водкой, поборами, абортами и ненавистью к крестьянству России
со стороны различный проходимцев от науки и власти!..
* * *
Да, книга эта вышла благодаря радушной заботе и материальной помощи в её издании
земляков писателя и их руководителя Анатолия Ивановича Голубкова, замечательного
специалиста сельского хозяйства и известного в стране директора СПК им. Н.К.
Крупской Ульяновской области. Спасибо ему неувядающее!
Российский союз писателей, обращаясь к нему с просьбой, писал, что прозаику
Анатолию Николаевичу Жукову, который вырос и долгое время жил и работал в этом
совхозе, исполняется 75 лет, и чтобы отметить этот серьезный жизненный рубеж,
надо издать хотя бы однотомник его избранных сочинений.
Да, в другое бы, в недавнее время, которое клянут нынешние хозяева жизни, вышла
бы наверно не эта книга с нищенским тиражом, а собрание сочинений. Ведь прежде
его сборники повестей и рассказов издавались стотысячными тиражами, а романы
"Дом для внука" и "Судить Адама!", кроме журналов, печатала "Роман-газета" по
два с половиной миллиона экземпляров первый роман и 3,4 миллиона экз. второй.
Потом они ещё и переиздавались отдельными книгами.
Не удивительно, разумеется. Обычное дело. Не порнуха же какая, не нынешняя
чернуха, а серьёзные книги. Да и писатель надёжный, даровитый, опытный.
Национально неколебимый и братский.
Первый свой рассказ Анатолий Жуков напечатал пятьдесят с лишним лет назад в
газете "Защитник Родины" Одесского военного округ. Рассказ доверительный,
сердечный — о солдатской службе и дружбе, его похвалили, дали литературную
премию на конкурсе, а командир полка вызвал и решил так: хватит топать в
сержантах, аттестуем на лейтенанта, и расти офицером до самого верха. Маршал
Жуков, правда, уже есть, но может дотянешься до полковника, талантом не обделён.
— У меня другой талант, товарищ полковник, — сказал Жуков. — И не военный, а
настоящий русский, крестьянский.
— По-твоему, военный талант — не русский, да? — осердился полковник. — Ладно,
дослуживай срочную, неволить не буду.
На четвёртом году Анатолий Жуков уволился из армии и вернулся в свой совхоз, где
работал с раннего отрочества, как все ребята в военные и послевоенные годы. На
лошадях, на волах, плугарём и сеяльщиком на тракторах, копнильщиком и
штурвальным на комбайнах, на сенокосе, на зерновом току — куда пошлют. Широкий
профиль.
После армейской службы жизнь в совхозе показалась ещё роднее, свободней, и он
стал между делом писать стихи, очерки, рассказы, посылая их в районную и
областные газеты. Печатали охотно, а "Ульяновская правда" присудила даже премию
на литературном конкурсе. Потом сектор печати обкома партии послал его в
районную газету. Заодно, сказали, и среднюю школу закончишь, а то семилетки
маловато не только для писателя, но и для журналиста.
Район был приволжский, сельский, и его, потомственного крестьянина, назначили
заведовать сельхозотделом редакции. Дали фотокамеру, мотоцикл, моторную лодку
(для рыболовецких колхозов на Волге) и верховую лошадь на весеннее и осеннее
бездорожье. День ездишь, день – пишешь, а первую половину ночи – в вечерней
школе. Выходные, праздничные и отпускные дни – для чтения и литературной работы.
Читал он всегда много и писал теперь регулярно. На тридцатом году Жуков выпустил
в Ульяновске первую книжку рассказов, а вечерней школе получил аттестат
зрелости. Через год выдержал конкурс в Литературный институт и оказался в
Москве. Как в другом мире. И сразу же захотелось сберечь, спасти тот первый,
начальный, крестьянский мир, родной и любимый, чтобы он оставался живым навечно.
Сейчас уже видно, что если не все, то главные события того мира ярко запечатлены
в его рассказах и повестях. Ведь жизнь военного и первое пятилетие послевоенного
времени в русской деревне можно назвать героической — так самоотверженно
работали здесь подростки, солдатки и вдовы, оставаясь по-прежнему добрыми,
нравственно чистыми, удивительно жизнерадостными людьми. Такими они и остались в
рассказах "Надежда", "МУ-2", "Песни о любви", "Колоски неспелые, необмолоченные",
"Удочка из Европы", "Зеленоглазая ты моя" и др. Их нельзя читать спокойно: то
слёзный комок сдавит горло, то не удержишься от улыбки, от смеха... Полный букет
чувств.
Служба в армии мирного времени тоже показана правдиво, но она спокойней,
светлее, особенно в рассказах "Мужлан", "Песни ветерана", "Жил-был Курыль-Мурыль"...
Армия-победительница была тогда авторитетной, генералы, офицеры и
старшины-сверхсрочники — почти все фронтовики, а солдаты и сержанты срочной
службы под их отеческим и братским началом чувствовали себя как в дружной семье.
Ничего подобного нынешней уголовной дедовщине, солдатского мордобоя,
дизертирства в мирное время не было тогда и в помине.
Да и сельская обстановка-то тех лет, конечно же, выравнивалась с каждым годом,
становилась хоть и не совсем ещё безбедной, но уже сытнее, карточки отменили,
цены стали регулярно снижать. Мягче становилась жизнь, утешней. Может, ещё и
потому, что тогда мы были не господами, а товарищами. А не шапочными "здравствуй
и прощай", а товарищами по труду, соратниками по одинаковой народной жизни,
единодумами. Даже драматические сюжеты (больничная повесть "Под колёсами",
например, — об инвалидах и увечных) оставались духоподъёмными, сердечными и
давали читателю положительный смысл для жизни. Берегли в человеке желанную
радость.
Первые годы литинститутской учёбы в шумной и громадной Москве быстро стали для
сельского человека труднейшими ещё и потому, что в эти годы всех особенно
беспокоила хрущёвская безалаберная "оттепель". Наконец её оборвали отставкой
"кукурузника" и заменили оглядчивым режимом броненосца Брежнева, которого сперва
испугались, решив, что у него это не брови такие косматые, а державные усы так
высоко подпрыгнули. Потом пригляделись и привыкли — Лёня оказался свойским,
сговорчивым и уютным, как летний туман.
Студенты Литинститута после лекций трудились в общаге кто над стихами, кто над
прозой, кто над пьесами или переводами… Анатолий Жуков вынашивал свой первый
роман «Дом для внука», где в центре были раздумья о судьбе русского народа, о
России, о малой своей родине – умирающей колхозной Хмелёвке и крепнущем совхозе
им. Крупской. И ещё думал о себе и своей семье, о крестьянском своём роде,
который то ли распался, то ли был нечаянно уничтожен. Спланированная
нечаянность…
В январе 1931 года, через неделю после рождения Анатолия, всю большую семью его
деда, крепкого середняка, арестовали и как кулака в крещенскую стужу выслали из
родной Хмелёвки в Казахстан строить шахтёрский город Караганду. Отец Анатолия
остался только потому, что жил уже отдельно и строил по соседству с Хмелёвкой
зерносовхоз имена Крупской. Там он окончил курсы механизаторов и стал работать
трактористом и комбайнёром, а мать разнорабочей. Потом, через десяток лет, отца
взяли на фронт, откуда он не вернулся, и вместо него в семье за мужика остался
Анатолий. Малыш...
Работать он стал с 11 лет — ведь самый старший из детей, за ним ещё четверо, с
детства помогал матери приглядывать за ними, приучался к труду. А мать никогда
не выпрягалась. После войны дед с бабкой приезжали из Караганды повидаться со
своей родиной, но лучше бы уж не приезжали. Обезлюдевшая Хмелёвка умирала,
мужиков в войну повыбило, а заезженные, как колхозные клячи, бабы стали древними
старухами, молодых дед с бабкой не знали. Утешило их только озимое совхозное
поле. Июньская сильная рожь выколосилась и рослая, зелёная, цвела, переливаясь
под лёгким тёплым ветром мелкими волнами. Дед упал на колени и, кланяясь,
заплакал как ребенок, а потом виновато оправдывался: я же под землёй двадцать с
лишним лет вкалывал, русское наше поле во сне только видал, а тут оно — вот,
передо мной волнуется, родное, духмяное, хлебом пахнет. Небось радуется нашей
встрече. Или прощается. Ах, Господи, как же не хочется опять в Казахстан!.. Окна
родного дома плачут.
Кроме этой драмы с коллективизациями и ссылками, встали в первом романе Анатолия
Жукова и предвоенная крестьянская натуга его родителей, тяготы и жертвы войны,
вдовы и сироты, радость победы со слезами на глазах и братские могилы – аж до
Берлина.
Были там и оправдательные объяснения культа личности и суровости вождя. Его
авторитарный режим вырос из мобилизационного беспрекословного режима,
сформированного необходимостью защиты новой, ильичевой власти, быстрой и
коренной перестройки всего народного хозяйства перед войной.
Но вот страшные беды позади, фашизм разгромлен, Советский Союз — мировая держава
во главе социалистического лагеря, мобилизационный кнут можно бы отбросить,
Сталин умер, но стальной посох власти прежний. Вождя такого нет, но есть
ленинская партия, есть подконтрольная ей армия чиновников — советских,
профсоюзных, комсомольских, пионерских, октябрятских... Стоп! Неуместная ирония,
юмористика — ни к чему, товарищ писатель, понял? Понять-то понял, но ведь
чиновничество и казенщина, сами знаете их удаль…
Походил он с готовой рукописью немало. Стучался и в журналы, и в издательства,
пока, наконец, не откликнулся "Современник" — новое издательство патриотического
направления. Время всё-таки менялось к лучшему, хотя цензура оставалась
бдительной и повычёркивала восемьдесят страниц авторского текста. Роман издали,
Союз писателе дал свою премию, "Правда" тоже похвалила, но вскоре неожиданно
отработала назад и извинилась, сославшись на читателей. Видно, цензурный комитет
стоял на страже и постучал куда надо. Когда же один из критиков и знакомые
писатели заступились, послав свой отзывы в "Литгазету", печатать их отказались,
а главный редактор Чаковский сказал на летучке своим сотрудникам, что писателя
Анатолия Жукова для нашей газеты нет. Даже критические отзывы о нём не давать.
Словом, и тут чиновный контроль действовал. Всемогущ он был.
Когда А. Жуков в очерке о знаменитом земледельце Т.С. Мальцеве, крестьянском
академике, депутате Верховного Совета, сообщил, что он критикует государственную
систему планирования и стоит за то, чтобы в сельском хозяйстве это планирование
проводилось не СВЕРХУ, а СНИЗУ, чтобы колхозы и совхозы сами определяли, какие
зерновые и кормовые культуры им сеять и на каких площадях — они лучше знают, что
у них растёт, какие сорта урожайней, калорийней, полезней... Так вот, когда он
написал об этом, очерк ещё в рукописи прочитали в сельхозотделе ЦК партии и
убрали эти "еретические" соображения, откорректировали весь очерк, эстетствующие
грызуны.
О положении в деревне тех лет есть хорошая повесть А. Жукова, которая дала
название всей последней его книге — "Вечерний благовест или реквием по
Берёзовке". Честнейшая, как вздох матери.
Но вредоносную чиновную систему А. Жуков основательно высек в романе из четырех
повестей «Судить Адама!» Мы, весь народ, ратовали за конструктивную перестройку,
за совершенствование уже улучшенной нами системы, а не за её снос и жульническую
подмену воровской системой капитализма. Да ещё капитализма дикого, разбойного,
безоглядного!
* * *
Буйная, в рубашках расшитых и платьях расписных, песенная, танцующая, удалая, —
где ты, сельская Рязань? Где твои крылатые кони, что ликованием победным над
нищетою и страданиями пронеслись? Где уральские горные казачьи хутора? Где
сыновья сосновых и кедровых изб, широкооконных, с белыми ставнями, парящими в
синеве белыми лебедиными стаями, где они?
Кто обездетил нас? Кто отобрал у нас косу и грабли, плуг и лопату? Кто отучил
нас от трактора и комбайна? Прав Анатолий Жуков, говоря: "В Выселках он оказался
случайно. Ехал повидать родное село, а оно пропало. В автобусе колхозники
смеялись: когда хватился! Да из твоей Берёзовки Ванька Карась второй уж год как
в татарский Кубан переселился. Последний берёзовский житель. Покуковал в
одиночестве полтора года, надоело. Где ты был?" Гость, выселковец, стушевался.
Да, где ты был? Где мы были? Что это — равнодушие русское? Или это — трусость
русская? Молча согласились на разорение, на полное истребление родного хутора и
родной деревни, родного села и родной станицы? Потому и сейчас прорабствующие
умники отваливают острова и горы, реки и леса за рубежи новоопределённые, урезая
и уменьшая Россию, душу её распиная, как душу Иисуса Христа.
Потрясающе: я читаю "Вечерний благовест, или реквием по Берёзовке" и нахожу у
писателя-волгаря наши сугобо, кажется, уральские разбитные частушки, что
подтверждает — Урал заселялся всеми народами, всеми племенами России, всеми
краями России поднимался и креп.
Ах, дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал её водой,
Чтобы стала молодой.
Надо же? Дошли, на танках победно догремели до Берлина, а родное село
провокаторам на разорение сдали? Поэт Николай Некрасов точно подсказал: на место
сетей крепостных люди придумали много иных... Но... где ты был? Где мы были?
Анатолий Жуков — секретарь Московской писательской организации, ведёт отдел
прозы, главный отдел знаменитого журнала "Новый мир". Анатолий Жуков — директор
самого авторитетного издательства Союза Писатели СССР, издательства "Советский
писатель", более 500 названий выпускавшего за год, книг писателей Великой
Державы, страны, как тогда любили говорить, — от Кушки до Певека!..
О!.. Где же мы были, когда ее, краснознамённую, сшибали с ног у Дома Советов
ельцинские боевики, где, ну, где же мы были?.. Вот и Анатолий Жуков постарел. Я
постарел. Сидим у него за столом. Писателю талантливейшему — 75 лет. И — никого
рядом, ни парторга, ни прораба, ни Ельцина, ни Гайдара, ни банкира, ни олигарха.
Эх, 75 лет, и такому красивому, такому вдохновенному, такому сверкающему знатоку
и природы русской, и слова русского, и народа русского, разбазаренного по всем
государствам планеты, такому страдальцу, ну, где мы, где?!..
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Здесь даже мельница — бревенчатая птица
С крылом единственным — стоит, глаза смежив.
Я никому здесь не знаком,
А те, что помнили, давно забыли.
И там, где был когда-то отчий дом,
Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.
Не об Анатолии Жукове ли сказал Сергей Есенин, не о нашем ли с Анатолием, с
братьями Сафоновыми, с Николаем Рубцовым и Владиленом Машковцевым, Борисом
Примеровым, поколении? А вдруг – каждое поколение в России, и после нас, как
Сергей Есенин, встретится с чёрным разорением отчего края? Кто это делает и где,
где мы с вами?
Анатолий Жуков, мальчишка колхозный, подросток — на уборке сена. Анатолий Жуков
— солдат. Анатолий Жуков — молодой яркий журналист. Анатолий Жуков — студент
Литературного института имени Алексея Максимовича Горького. Высокий. Стройный,
благородный.
Рязанцы, Валентин и Эрнст, братья Сафоновы, прозаики, я, уралец, Николай Рубцов,
вологжанин, Жуков, волгарь, встречаемся утром — в столовой, днем — в перерывах
между лекциями, вечером — в общежитии, машем руками, говорим, спорим, слушаем
друг друга. Не всё и не везде тогда было плохо.
За 20 копеек — сытный обед. За 2 копейки — газета. За 5 рублей — ресторан. За 11
рублей — туфли. За 9 рублей — рубашка. За 65 — костюм и за 53 копейки — модный
галстук. Жить можно в Москве, а на моём или на хуторе Рубцова скучновато и
голодновато. Жуков прав. И братья Сафоновы правы: ни село, ни город не должны
вниз сталкивать родной народ, заботящийся о земле, о России.
Ну, посидим в комнате. Но винца выпьем. Ну Колю Рубцова все вместе послушаем или
Валю Сафонова, тоже балующегося стихами. Но Коля Рубцов сощуривался и начинал,
перебивая тихим голосом горластого и замечательного общего друга нашего, поэта
Владилена Машковцева:
Грустные мысли наводит порывистый ветер.
Грустно стоять одному у размытой дороги.
Кто-то в телеге по ельнику едет и едет.
Позднее время — спешат запоздалые дроги.
Плачет звезда, леденея, над крышей сарая...
Вспомни, о Родина, праздник на этой дороге, —
Шумной гурьбой под луной мы катались, играя,
Снег освещённый летел вороному под ноги!
Горько. Больно. Но такова дорога жизни. Нет давно Николая Рубцова и Владилена
Машковцева нет. Нет Примерова и братьев Сафоновых, братьев и прозаиков
известных, но брошенных на забытье теперешним жестоким и весьма испорченным
временем.
Олигархизм резвится, но нет у него будущего. Нынешние властители, паханы и
олигархи всех мастей уже показали, чего они стоят, народ в массе своей не принял
их системы, хайльдемократии, он сопротивляется всеми силами, он, по доброте и
доверчивости своей идёт на демонстрации, на голодовки, даже на вымирание, но не
принимает воровской системы. И терпение его уже кончается. Скоро он сожмётся в
боевой кулак, и паханы с олигархами узнают, что значит русский бунт, отчаянный и
беспощадный. Пушкинская оценка свежа...
Да, Анатолию Николаевичу Жукову 75 лет. Позади — школа, коса, грабли, плуг,
трактор. Позади — солдатская казарма и дисциплина, поездки по деревням и сёлам
журналиста, учеба в Литинституте, работа в журналах, союзах писательских,
издательствах, а главное — бессонный и красивый труд над словом, над
собственными думами о себе, о народе родном и о России нашей страдальной.
Анатолий Жуков не мелькал и не мелькает на трибунах, на сценах и на экранах. Не
тиражируют его имя газеты и радиостанции. Он не катался по заграницам. Он не
занимался политсклоками. Не торговал совестью. Не предавал. Не звенел упрёками и
обвинениями. Но жизнь его зато не отделилась от жизни тех людей, которых он
воспел, пронося их судьбы под сердцем своим…
Он потерял двух сыновей. Один из них — лётчик. Он не разочарован в Родине. Он не
проклинает время у крестов сыновей. Он печален, но верен. Он горек, но
благороден. По ночам, когда высоко горят звёзды, он слышит голоса дорогих
сыновей и видит погибшие русские хутора и сёла. Память его — русская слеза наша,
а воля его — русский бессмертный дух наш. В горе — мы ещё беззаветнее перед
Россией.
Я тоже потерял сына, статного, отважного, и я братски посвящаю Анатолию Жукову
это грустное стихотворение. Грусть лечит нас.
Просьба
Анатолию Жукову
Сердце устало биться,
Слишком страданий много,
Лучше бы не родиться
С благословенья Бога.
Падает в бездну вечер,
Гнутся оградки, хилы,
Сын мой широкоплечий,
Я у твоей могилы.
Месяц звенит над трассой,
Храмово, колокольно,
Сын мой голубоглазый,
Как без тебя нам больно!
Век наш мгновенно прожит,
К радостям не вернуться,
Мать до сих пор не может
Солнышку улыбнуться.
Ночью — в слезах подушка,
Горе крестом предстало,
А ведь сто лет кукушка
Жить тебе нагадала.
Звёздные гаснут свечи,
Чьей-то полны виною, —
Сын мой широкоплечий,
Поговори со мною!..
Я жму руку Анатолию Жукову, писателю великолепному русскому, другу моему
несравненному.
На кособокие избёнки русские, ослепшие от горя и нищеты, ваучеры надвигаются,
ваучеры, взвеивая рыжий раскалённый песок тысячелетних барханов тяжелыми
чешуистыми хвостами.
Бойтесь рептилий
Есть озеро в пустыне Гоби, в нём много столетий подряд размножаются и плавают
ваучеры. Выблядки крокодилов. А мы о красоте тоскуем, олухи.
Бегут круги,
Кружки,
Кружинки…
Мальчонки взмахами уды
Золотобокие кувшинки
Вытаскивают из воды.
Василий Фёдоров
Крестьяне зарабатывали себе на хлеб и соль, на одежонку и на крышу над головой —
урчащим трактором и честною бороздою, над которой к лету волновались зелёные
гривы пшеницы и ржи, овса и гречихи. А осенью к ним, сеятелям, нагрянывали
студенты из городов: помогали убирать золотой труд, урожай России.
И городок Невремянск участвовал в жизни, в планах граждан страны и в её
обязанностях наравне с другими центрами районов и областей… Но вот ночью, под
покровом ужасной мглы, ночью, к тихому городку, занимающемуся науками — физикой
и математикой, химией и атомом, подползли удавообразные ваучеры. Потянулись на
траве и хвостами зашевелили.
Телеэкраны охрипли от счастья:
"Ваучеры — наше грядущее!"
"Ваучеры — цивилизация Запада!"
"Ваучеры — свобода и богатство!"
А газеты даже заикаться и пугать земляков принялись:
"Борис Ельцин — спаситель наш!"
"Выходите на демонстрацию и поддержку перестройки!"
"Горбачев — послан нам Богом!"
А удавообразные ваучеры лежат молча. Чуть позже они изрыгнут листки синюшные —
квитанции на благо, на проценты от прибыли… Так запеленговала нас перестройка. И
Невремянск заболел шоу-бизнесом.
Это — ветер смеха и трагедий из романа Ивана Савельева "Провал", изданного
недавно. Читая, я дивился уважительно: как тонко и как глубоко поэт Иван
Савельев знает психологию обычных людей и нравы крупных ученых, отдающих свой
талант и свой опыт призванию — науке, народу, государству.
Но отрава и страсть — быстро разбогатеть превратила уютный и мудрый
стратегический Невремянск в преступный базар: где лилась классическая музыка —
заскрежетал потный и сексуальный рок, а в аудиториях закрытых стратегических
вузов — захихикали, как блицкриговый сатирик Петросян, юные и ещё свежие
десятиклассницы, предлагая себя в мгновенное угощение и насыть доллару. Вокруг
благородного Невремянска зaпузатились виллы.
Закружились вымышленные и реальные деятели, ученые, прозаики, поэты: замелькали
серьёзно и несмешливо, работяще и прощелыжно имена — Юрии Иннокентьевичи и
Валентины Дмитриевичи, фамилии родовитых Гасманов и аж Брынцаловых, завздыхали
зазывно в бардаках узаконенные проститутки.
Иван Савельев — честный и талантливый поэт, потому проза его, роман "Провал" —
очень горек, очень правдив, до беспощадности полезен нормальному человеку: ведь
судьба нормального человека, труженика, сегодня в стране нашей превращена в
рабскую. Голодные бомжи и голодные собаки мешают сегодня шагать спокойно не
только в Москве, по тротуару, но и в каждом, большом и малом, городишке,
поселке, хуторе.
Уничтожение коренных народов России — схема, план, своеобразный курий грипп,
навязанный нам из-за океана страдальцами, борцами за нашу радость… Слово Ивана
Савельева то насмешливое, то гневное, то пронзительное до слёз и до тоски по тем
временам, когда глаза наши не упирались в нищету около метро, в беззаконие на
суде, в жестокость и разбой на улицах и в домах, не упирались глаза наши и в
преступные списки золотозобых олигархов…
Поэт и в разрушенном уюте России не ослеп, нет, он изумительно слышит природу и
высоким вдохновением пишет красоту:
"…Теперь он смотрел на белые (в золотистых крапинках песчинок) руки Светланы, и
они казались ему белыми запястьями лилий, что лежали рядом на умиротворённой
заводи".
Сказано художником. Сказано поэтом, крылатым и русским!..
Валентин Дмитриевич вчера нормальный, до перестроечных новаций, и работящий,
ныне, припоминая быстродолларовых партнеров женщины, озираясь на знакомые
деревья и заросли вокруг, вдруг вздрогнул, цитируя про себя, немо, изречения
великого Александра Блока:
"Современная жизнь есть кощунство перед искусством, современной искусство —
кощунство перед жизнью". А женщина играла святошу, привычно и весьма умело
раздеваясь... Сегодня — жить не надо: надо побеждать в рубле, в долларе, в
грабеже, в приватизации, в разбое.
Сегодня нормальному русскому поэту, да и не только русскому, а просто —
нормальному, нет хода ни в газету, ни на экран, ни в издательство без шороха
червонцев, а где их взять поэту? А рифмошлёпый маньяк и завистник травит
таланты, в баснях, доносами и кляузами, опоздавший на поезд стервятник эпохи
приватизаций, орля и графоманя стукачеством у кошеля хозяина:
Он до поэтов так и не дорос,
Хотя и на полметра их длинней,
Зато водил чугунный паровоз,
Который был весьма его умней.
Теперь болван к нам с баснями прилип,
Хотел взорлить, но сброшен синевой,
Он зацепил хвостом куриный грипп
И стукнулся о бампер головой.
Итог:
С тех пор звенят у нашего дружка
В пустой башке осколки от горшка.
Я прочитал эту эпиграмму на стукача Ивану Савельеву. Иван рассмеялся и говорит:
"Валь, а что ты хочешь? Разве у стукача заноет душа от нищеты народной? Хам сыт
— счастлив. Хам богат — неприступен. Давай скинемся, как сможем, и выпустим в
свет его рифмованные доносы: бесцеллер бездаря!"
Да, один собирает в горшок дань с арендаторов, другой строит особняк в Лондоне.
Революция. Перестройка. Свобода слова и совести… Ельцин с моста падает. Чубайс
свет вырубает. Слава, слава героям!
Но народные депутаты СССР самораспустились. ЦК КПСС и его Политбюро прекратило
блистать гениальностью и прочностью власти. ЦК ВЛКС мышино прошуршало
приватизационными ваучерами, квитанциями на частную собственность, а КГБ давно
уже офирмачилось, кооперативы разрушили клятву чекистов, и американский
разведчик устроился советником в Штаб Перестройки.
И русский Председатель ВЧК Абрам Афанасьевич рад совместным заботам с Артемом
Марковичем: за успехи в ЖКХ и в казино — им простор для неусыпной работы. Детей
продают. Школы закрываются в селах. Больницы отданы под продуктовые лавки и
кафе. За чаяниями плутов и предателей, за плечами Абрамовичей и Березовских —
ограбление Чукотки и Сибири. Ну и что? Нефть же есть в русской Земле? Золото
есть. Алмазы в Якутии валяются под ногами.
Читая роман Ивана Савельева "Провал", я параллельно читал роман Сергея Карпенко
"Белое движение" — о генерале Врангеле. Читал и думал: "Господи, как же схожи
времена разорений те с этими, нынешними. Воровство, обман, убийства, партия на
партию, клан на клан, бандит на бандита, прокурор на прокурора, министр на
министра показывают пальцем, виноватят, хвалят, обеляют, а в России — нищета, а
в России — бесправие, а в России — Содом.
Всего-то 75 лет пролетело после 1917 года, а сколько войн, сколько погибших,
сколько брошенных за рубежи стран и бывших республик СССР, но ведь брошенные,
преданные, униженные, оклеветанные — наши, сыны и дочери коренных народов
России?!.
Не реконструкциями заводов и фабрик заняты спецвожаки, не восстановлением
авторитета семьи, а "русским фашизмом" и "куриным гриппом", поскольку банки
Европы и США у них отнимают много времени, а собственные виллы и особняки
требуют зоркости и охраны... Когда им бороться с хулиганами и грабителями,
убийцами и шпионами? Легче в несчастном русском народе удить "русских фашистов",
да, подличать проще: истина — ноша тяжкая!..
Итогом коротких моих размышлений о прочитанных романах Ивана Савельева "Провал"
и Сергея Карпенко "Белое движение" будет стихотворение известного братского
поэта Глана Оганяна:
Как шум дождя, как вдох и выдох,
Пока живу,
Во всех обличиях и видах
Люблю Москву.
Люблю её в час ликованья,
В годину бед,
Когда она как наковальня
И меч побед.
Люблю её в делах и спорах
Мятежный дух,
Люблю и хлеб её, и порох,
Который сух!..
Будем надеяться. Будем верными и тревожными. Мудрыми будем и стойкими. Богу —
богово. Поэтам — поэтово. А стукачам — стукачево…Русского отважного поэта не
запугать. Поэты, даже расстрелянные, продолжают говорить с родным народом: на
закате — под шёпот святой молитвы, а на рассвете — под набатный звон ратного
колокола!..
2006
Валентин Сорокин. Макаки в полумраке. Очерки. Публицистика. – 496 стр.
М., 2010
Далее читайте:
Валентин Сорокин
(авторская страница).
|
