Хрущев Никита Сергеевич

1894-1971

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Никита Хрущев

Время. Люди. Власть

Воспоминания

Митинг в Сталинграда в честь разгрома немецко-фашистских войск.
Выступает Н.С.Хрущев. 4 февраля 1943 г.

Часть II

Великая Отечественная война

К ДНЕПРУ!

Я уже рассказывал, как готовилась Курская битва. Воронежский фронт должен был перейти в наступление 20 июля, а противник перешел в наступление еще 5 июля. Это - одно. Мы недополучили значительной части подкреплений из тех, что причитались нам по плану. Это - другое. Наступление Рокоссовского должно было начаться раньше нашего, а наступать он должен был с юга на север, с тем чтобы раздвинуть правый фас дуги. Кажется, он должен был начать наступление числа 15 или, может быть, даже раньше (1). Средства усиления Центрального фронта, которые были приданы ему в виде артиллерийского корпуса Резерва Верховного Главнокомандования, после использования передавались нам. Для этого требовалось какое-то время. Конечно, раз Центральный фронт начинает раньше, то он получает все, что ему по плану положено, раньше нас. Следовательно, к началу немецкого наступления войска Рокоссовского имели больше, а мы меньше, потому что у нас еще оставалось время. Артиллерийский корпус уже находился на огневых позициях Рокоссовского, так что там сложились идеальные условия для отпора противнику огнем.

Хочу объективно оценить сложившееся тогда положение, а не оправдаться как член Военного совета Воронежского фронта; хочу для самого себя объяснить происшедшее и правильно понять, как случилось, что противник на направлении Рокоссовского углубился на меньшую глубину, чем у нас. Есть и другая причина. Мне представляется, что против нас была сосредоточена более сильная группировка противника. У него именно тут было направление главного удара. Поэтому и больше сил было выставлено на этом направлении. Но точно я этого не знаю, тем более что не знаю также, чем располагал фронт Рокоссовского. Сейчас военному историку будет уже нетрудно разобраться, потому что стали доступны все документы о численности и вооружении и нашей стороны, и противника. Можно их проанализировать и более объективно подойти к оценке сложившегося тогда положения и умения использовать имевшиеся средства во время битвы. Если же кое-кто и пытался тогда (не через печать, а в разговорах) делать нам моральные уколы, то сейчас это уже отпало. Прошло много лет, да и самое главное - битва-то была нами выиграна!

Какое тут подобрать подходящее выражение, которое отражало бы наш успех, разгром врага на Курской дуге, не знаю! Еще после разгрома немцев под Москвой они пустили в ход слух, что главный союзник русских - зима. Русские зимой побеждают, потому что они в союзе с нею. Это ведь, мол, их зима! Проведение зимних операций им легче, чем немцам, потому что эти условия для них родные - обычный климат тех мест, где они живут. Наполеон, дескать, тоже потерпел поражение зимой. Русские разбили ранней зимой Наполеоновскую армию, теперь русские разбили немцев под Москвой тоже зимой. За это Гитлер и сместил их главнокомандующего Браухича (2). Когда затем под Сталинградом мы разбили колоссальную группировку Паулюса, то немцы тоже говорили, что во всем виновата зима. Осенью окружили Паулюса, а зимой добили; значит, и тут зима. Кроме того, как под Москвой, так и под Сталинградом велись затяжные бои.

Но совершенно другие условия были на Курской дуге. Лето! Самое лучшее время лета - 5 июля. Все цвело, все наливалось, если говорить высокопарными фразами. Во-вторых, здесь инициативу проявили сами немцы: выбрали направления для ударов и ударили, когда хотели. Поэтому все средства, которые они желали сосредоточить для достижения цели, поставленной перед их войсками на Курской дуге, они собрали. Таким образом, здесь немцы уже не могли сказать, что у русских был какой-то союзник вроде зимы. Конечно, это и раньше было не главным, но пускалось в ход ради оправдания. А теперь аргументы, которыми оправдывались в Берлине перед своим народом за поражения 1941, 1942 и 1943 годов, отпадали. Инициатива во всем принадлежала им: и в выборе времени и места, и в накоплении необходимых средств, все буквально было в руках гитлеровского командования. И несмотря на это, даже на возможность первым сделать выстрел, противник был разбит.

Сосредоточение войск, особенно артиллерии, танков, другой техники там было колоссальным. К сожалению, я сейчас не располагаю цифрами и не знаю, в каких работах наши военные историки собрали соответствующие данные и сопоставили их. Когда я занимал положение Первого секретаря ЦК партии и Председателя Совмина СССР, всегда предупреждал военных при изучении прошлого и анализе боев меньше всего полагаться на воспоминания. Надо строго руководствоваться фактическим материалом. Ведь сейчас все это доступно: поднимите карты, сопоставьте силы, посмотрите, как они были расположены с нашей стороны и со стороны противника, взвесьте получившееся, и будет видно, где и как были проявлены умение, знания и способности того или другого командующего. А если опираться только на воспоминания, то следует знать, что очень трудно ожидать объективности от людей, которые лично участвовали в операциях.

Я много времени провел на войне, знал многих командующих, у меня были хорошие взаимоотношения с абсолютным большинством из них, хотя и возникали трения. Без этого нельзя, я тоже не святой. Все люди - живые и все со своими недостатками. Нельзя прожить жизнь, как говорится, без сучка и задоринки. Но вообще-то я доволен теми людьми, с которыми работал на фронте. Почти всегда мы находили общий язык. Говорю - почти, но мог бы даже сказать - всегда. Появлялись иной раз какие-то разногласия, но сейчас не стану конкретно говорить об этом, чтобы не углубляться в негативную сторону дела. Люди, участвовавшие в тех боях, получили награды и соответственно отмечены, так что ворошить "грязное белье" ни к чему.

Повторюсь: то была грандиозная битва. Враг утратил стратегическую инициативу раз и навсегда, военное счастье больше к немецкому оружию не возвращалось. Помню, когда я приехал к Ротмистрову (3), он показал мне немецкий документ с приказом, который захватили, разгромив какую-то немецкую часть. В нем содержались такие слова, обращенные к войскам: "Сейчас вы ведете наступление и обладаете оружием, которое превосходит оружие русских. Наши танки превосходят русские танки Т-34, которые до сих пор считались лучшими. Сейчас вы получили немецкий танк "тигр", равного которому нет в мире. Поэтому вы, воины немецкой армии, получив такое оружие, разгромите врага" и пр. Действительно, танк был грозный, нужно отдать ему должное. Но он не сыграл той роли, которую на него возлагал Гитлер. Наши войска быстро научились бить "тигров". Даже когда снаряды еще не пробивали их броню, наши бойцы находили уязвимое в них место и били по гусеницам.

Недавно я видел фильм. Там показывали, как девушку заставили, понимаете ли, ползти по переднему краю и фотографировать "тигр". Но это - художественное произведение; вольно же автору вкладывать в него свою выдумку. А встретились мы с "тиграми" на Курской дуге в условиях, когда было не до фотографий. Да и для чего его фотографировать, тоже непонятно. По замыслу сценариста девушка хотела его сфотографировать, чтобы показать место, куда следует стрелять. Оказалось, надо пробивать бок танка. Но танк обычно движется к врагу не боком, а лбом. Поэтому мы дали директиву бить по гусеницам. Гусеницы - не только самая уязвимая часть танка, но и представляют хорошую мишень, потому что у "тигра" широкие гусеницы. В бок бить, конечно, тоже хорошо: боковая броня в танке слабее, чем лобовая, но бок не всегда подставляют противнику. Не хочу развивать эту тему, хотя вольная выдумка художника противоречит, с моей точки зрения, действительным фактам. Ведь плохо для картины, когда зритель начинает говорить, что вот так-то не было, а было вот так-то. Мнения совпадают лишь в том, что немецкий танк, действительно был грозен, но потом наши артиллеристы превосходно справились со своей задачей.

Возвращаюсь к вопросу о значении битвы на Курской дуге. Первая ощутимая победа на том направлении, где я был, имела место в 1941 г.: Ростов. Потом - операция в районе Воронежа, Курска и Ельца. Потом, если говорить о другом направлении, - Москва. Это была действительно грандиозная победа. Враг уже совершенно был уверен, что захватит Москву, но потерпел поражение и был отброшен на большую глубину. Потом - новые неудачи 1942 г., наше поражение под Харьковом, продвижение противника, захват Ростова, продвижение на Северный Кавказ и на Волгу. Затем - опять наши успехи, разгром врага под Сталинградом и в результате крушение масштабного гитлеровского плана, включавшего проникновение в Иран и в Индию. Однако фашисты еще не признали себя побежденными, решили восстановить былую славу немецкого оружия и вернуть себе стратегическую инициативу. Выбрали подходящее место и время, сосредоточили все лучшее, что могли, против наших войск и провели операцию на Курской дуге. Но в результате получили разгром своих войск и после этого стали откатываться под ударами наших войск на обширном фронте.

Вернусь к Сталинграду. Мы там выбирали точку, где нам удобнее ударить. Хотя это было и не главное, но значительным подспорьем явилось то, что мы смогли решить, на каком направлении организовать удар и выбрать те войска, по которым нужно ударить на этом участке фронта. Мы предпочитали, чтобы там стояли не немецкие войска, а находились бы румыны или итальянцы, их союзники. Когда мы наступали под Сталинградом, то против нас были румынские войска, менее стойкие, менее организованные и хуже вооруженные. Внутренняя устойчивость у них тоже была не та. Они не знали толком, за что воюют, и являлись придатком, сателлитами немцев, которые оскорбительно относились к ним, несколько свысока. Это, конечно, тоже сказывалось на моральном состоянии румынских войск, и они не проявили того упорства, которое проявляли тогда немцы. На Курской же дуге не было такого вопроса. Перед нами не было никаких других войск, кроме немецких. Поэтому не стояло вопроса, какой национальности враг находится перед нами: немцы, румыны, итальянцы или венгры. Если немцы, то даже лучше: громить, так уж главные силы врага, ударные силы. А после Курской дуги данный вопрос вообще отпал, ибо инициатива перешла полностью в наши руки.

После Курской дуги я продолжал быть членом Военного совета Воронежского, а потом 1-го Украинского фронтов. Мы провели битву за освобождение Киева и двинулись дальше на запад. Конечно, и я не лишен чувств человека, его слабостей. Мне приятно, что в этих грандиозных битвах, которые были проведены Красной Армией под Сталинградом и на Курской дуге, я был членом Военного совета соответствующих фронтов. Вот почему мне было обидно, и я внутренне переживал (человеческая слабость, а может быть, и протест против несправедливости), что на торжества, которые состоялись недавно по случаю 25-летнего юбилея разгрома врага под Сталинградом, меня не пригласили. И в исторических фильмах, и в киноэпизодах, которые демонстрировались к этой дате, все, кто близко знал меня и видел эти кинокадры, заметили, как сделано было все, чтобы зритель не увидел, что Хрущев участвовал в той борьбе как член Военного совета Сталинградского фронта. Мне рассказали и о еще более неприятном, я бы сказал, даже позорном, факте. Когда состоялось заседание в Москве по случаю юбилейной годовщины разгрома врага под Сталинградом, по окончании торжественной части один офицер обратился к генералу, который там находился, с вопросом. Я спросил товарищей, которые там были, о фамилии генерала. Им оказался генерал Батов (4). К нему-то и обратился офицер: "Товарищ генерал, скажите, пожалуйста, Сталин был в Сталинграде, когда шла знаменитая битва?" Возникла пауза, потом Батов говорит: "Я не знаю". Офицер опять обратился к Батову: "Товарищ генерал, а Хрущев был в Сталинграде?" Опять пауза, потом следует ответ: "Я не знаю".

Я с уважением относился к Батову. Пауза, о которой мне передали, свидетельствует об остатке совести, стыда, что ли. Батов сказал офицеру, что он не знает, а ведь он знал, что говорит неправду. Он-то хорошо знал, что Сталина во время битвы никогда там не было. Ну, хорошо, допустим, что это - высокий секрет. Но я-то знаю, я, член Военного совета, что не было там Сталина, и Батов тоже знает. Он взял грех на свою душу, правда, не без угрызений совести, потому и возникла пауза перед ответом. То же - и по ответу на вопрос: "Был ли там Хрущев?". Опять пауза, также признак остатков порядочности. Он не сразу смог ответить, а ответил уклончиво: "Не знаю". Это все же лучше, чем сказать, что не был, что явилось бы наглой ложью. Но и такой ответ - не украшение для человека и для генерала, когда он молодому офицеру говорит по сути дела неправду. А этот офицер все же узнает потом, кто там находился и кого не было. Узнает, потому что проходит какое-то время, умирают те или другие люди, которые заинтересованы непомерно выпячивать какие-то факты или лиц, игравших определенную роль в событиях, и затаптывать, умалять действия других людей. Но время, как реставратор, снимает все наслоения, все налеты неправды и клеветы. Все это будет расчищено, и каждый факт получит правильное освещение, а все участники событий займут свое место. Я в этом глубоко убежден. Я верю в человека, верю в людскую правдивость, и это является сейчас для меня успокоением и утешением.

Возвращаюсь к разгрому вражеских войск под Курском и к нашему торжеству. Просто, как говорится, приятно вспомнить! После длительных переживаний, огорчений, волнений и беспокойства за судьбу страны каждый из нас чувствовал, что победа обеспечена, что это - начало гибели гитлеровской Германии, начало нашего победоносного шествия на пути к Берлину и полному разгрому немецких войск. Можно себе представить переживания людей, которые жили в то время. И вот - их торжество: угроза стране отведена и ликвидирована, мы идем к окончательной победе и будем наслаждаться мирной жизнью, продолжать успешное строительство социализма и коммунизма.

Это, возможно, не каждый поймет из числа тех, кто будет знакомиться с моими воспоминаниями. Здесь нужно как бы проникнуть в душу человека, понять и его, и угрозу, которая висела тогда над нами. Наш народ безропотно страдал от жизненных недостатков, потом умирал на переднем крае войны, погибал под бомбами гитлеровцев, но все делал для того, чтобы обеспечить победу, и добился перелома в войне. Мы уже были уверены, что теперь Гитлеру, как говорили солдаты, "капут". Все, все это мы пережили тогда, но и сейчас, когда я начинаю вспоминать былое и напрягать свою память, то опять волнуюсь, живу горестями и радостями того времени.

Итак, мы перешли в наступление. Я бы сказал даже, не наступление это было, а вытеснение противника, потому что сил у нас было для настоящего наступления еще недостаточно, хотя и противник потерял много. Он утратил не только возможность дальнейшего продвижения, но даже возможность задержаться на рубеже, которого достиг в результате прежнего своего наступления на Курской дуге. Наше вытеснение врага продолжалось несколько дней. Мы, наверное, теснили противника на расстоянии километров в 20 с лишним или 30. У нас не хватало сил, чтобы отбросить его на старый рубеж, который он занимал до 5 июля, и нам пришлось прекратить это оттеснение. Мы выдохлись и стали подсчитывать свои возможности, когда сможем возобновить наступление. Определили, что сможем 3 августа. Я отлично помню тот день. Он памятен тем, что мы как бы подняли голову, расправили крылья, разогнули спину и приготовились к нанесению удара: не только к оттеснению врага на старый рубеж, нет, мы уже готовились тогда к освобождению Белгорода, Харькова, к повороту на запад, с тем чтобы выйти к Днепру.

Степной фронт, который ранее стоял в резерве, был направлен на Белгород. Командовал им Конев. Харьков тоже вошел в полосу Степного фронта. К 3 августа мы подтянули пополнения, получили боеприпасы и подготовились к наступлению. Тут уже мы сами выбирали время и направление удара. Когда разрабатывался план наступления и выбирался участок главного удара для прорыва фронта, к нам приехал Жуков. У нас имелось несколько вариантов. Пришлось поломать голову, какой избрать вариант: бить в лоб на участке, на котором против нас наступал противник, или же перенести свой удар вправо, то есть западнее, с тем чтобы там прорвать оборону немцев. Последнее считалось более легким: предстояло зайти им в тыл, а может быть, и окружить группировку противника. Это было очень заманчиво. Но еще нигде, кроме Сталинграда, мы такой операции не проводили и пока не привыкли к этому.

Долго мы обсуждали, колебались и в конце концов решили бить в лоб. Это предложение внес Жуков, и я с ним был тогда согласен, да и сейчас считаю, что такое решение было правильным. Оно тяжелее в том смысле, что мы были вынуждены (и мы это понимали) приложить больше усилий и больше иметь жертв, чем если бы нам удался фланговый удар. Почему же мы отказались от удара во фланг? Мы располагали сравнительно небольшими силами. Было опасно этими силами проводить маневренный удар. Мы рассуждали так: хорошо, мы ударим с фланга. Зайдем со своего правого фланга и ударим по левому флангу группировки противника. Видимо, прорвем его оборону. Но какая существует гарантия, что противник не сделает то же самое, то есть не нанесет нам фланговый удар по нашему новому флангу? Тогда получится, что мы, желая окружить противника, сами попадем в окружение и понесем потери. То, что мы теснили противника, еще не служило доказательством того, что он, как и мы, не подтянул резервы и не обеспечил себе возможность контрудара. Решили, как сказал Жуков, бить в лоб, перемалывая силы противника: все равно где-то ведь надо их перемолоть, иначе продвижения вперед мы не получим.

Был организован лобовой удар. Сил к тому времени у нас было даже меньше, чем к 5 июля, к началу немецкого наступления. Но мы чувствовали, что и такими силами можем нанести удар противнику. Нанесли удар. Враг дрогнул, стал пятиться. Я говорю - пятиться, но не говорю - бежать. Так путем оттеснения мы оттесняли противника на юго-запад. Заняли Белгород, потом Харьков (5). Взятие Харькова - это была большая победа. То ли в качестве члена Военного совета фронта поехал я в Харьков, то ли я там был в качестве секретаря ЦК КП(б)У (потому что Харьков в то время не входил в полосу нашего фронта).

Торжество в Харькове состоялось большое. Народ хорошо встретил вступление в город Красной Армии. Мы провели там большой митинг, все было очень торжественно, люди сияли. Но были и омрачения на митинге. Не помню, на какой площади организовали митинг, наверное, на площади перед зданием Госпрома или, может быть, на Сумской улице. Построили трибуну, составив грузовые машины. Народу собралось много. Помню, стояли мы и ожидали, когда городские власти подготовят митинг к открытию. И вдруг появляются один или два воздушных разведчика противника и кружат над городом. Как воробьи, которые, когда налетает ястреб, сейчас же прячутся под крыши, так и народ побежал к домам. Вижу, если не принять каких-то мер, то мы можем остаться с пустой площадью, народ разбежится. Я стоял рядом с Жуковым и говорю ему: "Давайте взойдем на трибуну. Это сразу стабилизирует положение". Он отвечает: "Пойдем". Мы поднялись на трибуну, и народ, как только увидел, что мы поднялись на грузовые машины, тоже стал подходить, уплотняться вокруг импровизированной трибуны. Потом появились в воздухе наши истребители, и самолеты противника улетели.

Мы позднее часто вспоминали с Жуковым, в каких условиях пришлось нам проводить митинг, когда Харьков-то заняли, а противник стоял буквально под боком. Еще мы провели в театре какое-то собрание харьковской интеллигенции. Тогда, по-моему, вражеские снаряды вообще падали в этом районе, противник был еще очень близко. Это свидетельствует о том, что у нас сил было достаточно, чтобы отогнать его от Харькова, но недалеко. Вот такие были тогда переживания.

У меня в памяти отложилось еще несколько эпизодов. Правительство Украины устроило для военных, участников разгрома противника и освобождения Харькова обед. Не так-то и много было людей на обеде. Были там Жуков и Конев. Но Ватутина не было, так как этот участок отошел от Воронежского фронта к Степному, где командующим был Конев. Обедали. По такому случаю поставили 100 граммов, а желающие могли получить даже больше. Помню, что артист Лаптев (6), видимо, получил больше 100 граммов. Иначе он не обратился бы со своей просьбой, подойдя к нам. Мы сидели рядом с Жуковым, и он обратился к Жукову: "Вот вы генерал, и я тоже очень хочу быть военным. Я вас очень прошу, присвойте мне звание полковника. Я очень хочу иметь звание полковника". Человек был, так сказать, под хмелем. Я-то знал Лаптева, и если бы не такое его состояние, то вряд ли бы он настойчиво старался показать, как ему хочется быть военным и иметь звание полковника. Генерал, конечно, больше. Но до генерала он не дотянул. Видимо, считал, что за следующим обедом можно будет добраться и до генерала, после того как ему будет присвоено звание полковника.

Я отговаривал его шуточками, но он продолжал просить. И что меня удивило? Под каким-то особым настроением, может быть - под влиянием 100 граммов, вдруг поворачивается ко мне Жуков и говорит: "А знаешь (мы с ним находились в дружеских отношениях), ведь я имею право как заместитель Верховного Главнокомандующего присваивать звания до полковника включительно". Я отвечаю: "Давай мы эти вопросы обсудим завтра". И стал уже более твердо настаивать, чтобы Лаптев прекратил свои просьбы и занял свое место. Он это и сделал. Конечно, назавтра уже никто не поднимал этого вопроса, ни Лаптев, ни тем более Жуков, а я ему даже не напоминал. Представляю себе, если бы такое случилось, то какой невероятный возник бы скандал. Оправданный скандал - ведь воинскими званиями нельзя бросаться, особенно по просьбе тех, которые сами с нею обращаются, нельзя просто так присваивать воинские звания, тем более полковника.

Занялся я делами Харькова. Еще до освобождения и Харькова, и вообще всех областных и районных городов Украины мы заранее создавали организационные комитеты и назначали на определенные посты нужных людей. Как только освобождался очередной город, они вступали в свои права и начинали налаживать жизнь, обслуживание населения, приводить в порядок производство, обеспечивать народ всем необходимым. В первую очередь организовывали снабжение продовольствием, восстанавливали водопровод, электростанции, трамвай, канализацию. Меня тянуло посмотреть, что же случилось с Харьковским тракторным заводом? Он был построен вскоре после Сталинградского тракторного и обладал такой же мощностью. Я хотел посмотреть, как быстро можно восстановить этот завод, потому что без восстановления производства тракторов не было даже возможности думать, что нам удастся восстановить сельское хозяйство Украины, а следовательно, обеспечить народ продовольствием, прежде всего хлебом и сахаром.

Поехал я на Тракторный и увидел там печальную картину. Когда мы зимой 1942/43 гг. в первый раз освободили Харьков, то Тракторный завод был пуст, но его корпуса были готовы принять станочное оборудование. Пожалуйста, давайте заказы и сырье, и сразу можно запускать производство. А в августе 1943 г. завод лежал в руинах. Другие заводы тоже были разрушены, как и жилые кварталы. Харькову был нанесен очень большой ущерб. Но война есть война! Мы хотели, конечно, чтобы было лучше. Но были готовы и к тому, с чем встретились в Харькове, разрушенном гитлеровскими ордами.

Секретарем обкома партии мы назначили, по-моему, Чураева (7). Председателем облисполкома, когда мы отступали, был, кажется, Свинаренко, но он был убит при бомбежке в Валуйках, где стоял наш штаб фронта. Он шел ночью по улице, взорвалась бомба, и он погиб. Это был хороший, молодой, энергичный человек, по образованию агроном или зоотехник (8). Кого мы назначили на его место в августе 1943 г., не помню. Сейчас у меня выскочило из памяти, кто же были тогда председатель облисполкома, секретарь горкома партии, председатель горисполкома. Но люди зашевелились, кадры у нас имелись в резерве, и мы сейчас же организовали местное руководство, которое обеспечило восстановление нормальной жизни и деятельности города и области.

Тем временем Воронежский фронт продолжал выпрямлять Курскую дугу. Вершина южного фаса дуги лежала под Сумами. Здесь-то мы и нанесли удар. Но на фланге, с более южной стороны, противник нависал над нами, и нам надо было его и здесь разгромить, иначе он мог бы, восстановив свои силы, причинить нам неприятности. Там у нас оставались 40-я армия Москаленко, 27-я армия Трофименко, 38-я армия Чибисова, а справа примыкала 60-я армия, которая входила в состав Центрального фронта Рокоссовского. Впрочем, в ходе боев наши армии менялись местами.

Мы стали думать об организации нового удара, с тем чтобы сломить противника, стоявшего против армии Москаленко, и сбили там противника с его позиций даже с меньшими усилиями и потерями, чем при наступлении 3 августа, хотя он и оказывал еще довольно сильное сопротивление. Особенно упорное сопротивление мы встретили в районе Томаровки. Враг там не отошел, мы окружили его войска, но затратили довольно много времени и сил, чтобы разгромить их. Они цепко держались, не уступали нам, не бежали, а дрались за каждую пядь земли. Потом продолжила наступление 27-я армия. Она была более полнокровной, так как из нее ранее меньше было взято на главное направление боев. Кроме того, мы получили подкрепление - танковый корпус под командованием Полубоярова (9).

Тогда уже мы сами выбирали время и направление удара. Мы были абсолютно уверены, что не только организуем наступление, но и что это наступление завершится разгромом противника. Мы с Ватутиным, Ивановым (10) и другими членами Военного совета и командующими родами войск определили направление главного удара, стали готовиться к наступлению и подтягивать все необходимое. Мы уже тогда получили артиллерийский корпус Резерва Верховного Главнокомандования, который должен был нанести удар по переднему краю противника и облегчить наш прорыв. Не помню, выезжали ли мы все в Москву для утверждения этого плана или послали туда начштаба фронта Иванова. Такие случаи бывали, потому что это наступление не считалось генеральной битвой: просто в результате разгрома противника мы приступили к скалыванию его флангов на Курской дуге.

Потом прилетел Жуков. Я был очень рад его приезду, потому что он всегда привносил в операцию что-то новое. Человек он был уверенный в своих способностях, и решительно вмешивался в подготовку операции и ее проведение. Он всегда с толком разбирался, где и какие силы противника расставлены, и высказывал определенное мнение, как лучше использовать на данном участке наши силы. Я с доверием относился к такому его вмешательству. Это не только не задевало моего самолюбия, но и радовало меня.

Не знаю, как думал командующий войсками. Может быть, он и проявлял некоторую болезненность, хотя я не замечал со стороны Ватутина таких переживаний. Готовили мы эту операцию, развесили карты, обсуждали направление удара. Сидели Жуков, Ватутин, я и Иванов.

Жуков подошел к карте, ткнул пальцем и говорит: "А что если нам не здесь ударить, а несколько глубже?". То есть опять мы возвращались к старому вопросу, который возник, когда мы готовили наступление 3 августа. Как ударить: в лоб или во фланг? Если ударить, как мы предлагали, в лоб, то получалось небольшое скалывание по линии фронта, сейчас не помню, на сколько километров. Жуков же замахнулся значительно западнее. Там находился крупный населенный пункт, районный центр. У нас в это время уже появился задор: а почему бы и нет? Мы ведь разбили главные силы врага; может быть, здесь следует ударить посмелее? Решили нанести удар в этом направлении и сразу же поручили начальнику штаба переработать оперативную карту и задания для войск, дать необходимые указания командующему армией Трофименко, на участке которого будет проводиться эта наступательная операция. Особенных изменений не произошло, кроме направления самого удара.

Шло время. Работали тылы, подвозили все необходимое для обеспечения боев. Незадолго до начала проведения операции поехали мы с Ватутиным к Трофименко, чтобы послушать его на месте, конкретнее разобраться в обстановке, с тем чтобы быть более уверенными в успехе. Трофименко располагался в поле, в каком-то леске или кустарнике. Лесов там мало, это юг Курской области, на границе с Украиной, а может быть, это была уже украинская земля. Его штаб находился в палатке. Он развернул карту и начал докладывать, как идет подготовка. Я с уважением относился к этому генералу. Он был моложе других командующих армиями, но человек был образованный и опытный. И вдруг Трофименко стал докладывать о новом направлении главного удара как о худшем, чем то, которое было намечено первоначально. Ватутин встрепенулся. Он очень не любил менять принятого решения. Он мне не раз доказывал, что военные, раз приняв решение, не должны менять его. Я же ему возражал: "Товарищ Ватутин, если военный или даже невоенный человек, приняв какое-то решение, видит, что вырисовывается новое, более интересное, которое позволит с меньшими потерями выиграть сражение, то глупо придерживаться старого. Дескать, раз я сказал, то так и буду делать. Это глупо, и я не понимаю этого. Хоть для военных, хоть для гражданских лиц это принцип ослиного упорства, а не разумное изыскание лучшего решения". Произошел довольно натянутый разговор, чего у меня никогда раньше не случалось с Ватутиным, да и позже тоже не случалось. Я его не только уважал, но просто любил этого человека. И я не стал спорить, а только задавал вопросы: "Почему вы считаете, что лучше первое направление?".

Трофименко: "Вот, смотрите по карте. Я здесь на брюхе ползал, ночью и на рассвете, и хорошо изучил этот участок. Вот первое место. Передо мной нет вблизи никакого населенного пункта, передний край проходит в низине, а за этой низиной - заболоченное место, которое танки смогут преодолеть. Я в этом уверен. Если танкам не удастся пройти с ходу, то можно небольшими усилиями обеспечить танкопроходимость участка. Передний же край противника я просто вижу, потому что наши позиции лежат выше, чем у противника". И действительно, когда мы приехали на его командный пункт, то точка для него была выбрана такая, откуда видны окопы противника. "А вот, - продолжает, - новое направление. Здесь районный центр, там много кирпичных зданий. Думаю, противник превратил их в доты, поставил пулеметы, может быть, и артиллерию. Чтобы выбить оттуда немцев, надо приложить большие усилия. Кроме того, перед районным центром есть три пруда. Они неглубокие, но наполнены водой. Хотя воду можно спустить, но грязь-то останется, и танки вряд ли смогут пройти. Я убежден, что, если останется второе направление, тоже выбью противника, но с большими усилиями и с большими потерями. Я просил бы, если возможно, оставить мне старое направление". Я не стал высказывать своего мнения, потому что высказался командующий войсками, и я не хотел, чтобы перед командующим армией у нас выявились разные мнения. Но не хотел поддерживать и Ватутина. Говорю: "Хорошо, поедем к себе".

Уехали. Когда сели в машину, а мы вместе с Ватутиным ехали на "виллисе", я стал доказывать, что Трофименко, по-моему, прав, его доводы разумны, тем более что это направление именно нами с вами было выбрано, а переменили мы его по совету Жукова. Он только посоветовал нам, но не приказал так делать. Мы сами уцепились за его предложение, потому что оно казалось более выгодным и позволяло глубже сколоть фланг противника. Теперь видно, что мы плохо изучили этот район, а к Жукову предъявлять претензии нельзя: он совсем района не изучал, а просто ткнул пальцем. Считаю, что надо поддержать Трофименко. Ватутин опять начал мне доказывать, что менять решение нельзя. "Мы все распределили, отвели позиции для установки тяжелого артиллерийского корпуса, который уже на марше". Я возражал: "Да, мы выбрали новые позиции для орудий, но и старые у нас тоже выбраны. Корпус перемещается с востока, так что ему старые позиции даже ближе на несколько километров. Думаю, что это не препятствие". Он со мной не соглашался. Приехали мы в штаб. Мне ничего не оставалось делать, как написать Сталину. Я послал шифровку.

Значительно раньше того Сталин предложил мне: "Вы возьмите шифр и шифровальщика, чтобы непосредственно от вас, минуя штаб фронта, я получал то, о чем вы будете считать необходимым докладывать". Теперь я воспользовался этим, составил шифровку и послал Сталину. Назавтра мы собрались с командующим войсками поехать в 38-ю армию. Ею командовал генерал Чибисов. К нему было далеко ехать. В дороге вдруг догоняет нас на "виллисе" офицер из штаба и говорит, что был звонок из Москвы, от Иванова. В то время были в ходу фронтовые псевдонимы, и у Сталина был псевдоним "Иванов". "Иванов приказал позвонить ему по телефону ВЧ из ближайшего пункта". Нам было ближе всего проехать в штаб к Чибисову. Я понял, что Сталин, видимо, прочел мою шифровку и хочет уточнить для себя наши разногласия, поэтому считал своим долгом предупредить командующего фронтом, чтобы он не был застигнут врасплох, и сказал ему: "Николай Федорович, думаю, что Сталин будет спрашивать вот по такому-то вопросу. Я сообщил Сталину мнение командующего армией Трофименко и хочу предупредить, чтобы вы подготовились, продумали ответы на вопросы, которые он поставит". И опять сказал, что я и сейчас считаю, что надо принять предложение Трофименко и вернуться к нашему старому варианту. Он умолк, обдумывая дело. Видимо, волновался. Безусловно, моя позиция вызывала его недовольство, но я вынужден был пойти на это.

У меня сложились добрые, дружеские отношения с командующим войсками. Но ведь шла война. Нельзя в угоду тому, чтобы не нарушить дружеских отношений, пренебрегать опасностью, что мы больше затратим сил и больше прольем крови. Я считал, что нет иного выбора. Приехали мы к Чибисову в штаб и по телефону вызвали Москву. Сталин ответил. Не помню, меня ли он раньше подозвал к телефону или сразу командующего войсками. Стою рядом, а Ватутин говорит: "Я считаю, что если мы опять переменим направление удара, то не сможем уложиться в сроки, которые определены для наступления. Прошу оставить второе направление, тогда мы обеспечим начало операции в определенный срок". Сталин сказал, чтобы тот передал трубку мне, и говорит: "Вы слышали?". Отвечаю: "Слышал, но считаю, что это не совсем точно. И начал доказывать, что арткорпус сейчас на марше, и если мы немедленно примем решение вернуться на старое направление, то там места уже определены для орудий, потому что заранее была проведена разведка командиром корпуса, а проехать туда даже ближе. Думаю, что никакого нарушения сроков не произойдет. Сталин: "Я поддерживаю вас. Если надо будет продлить срок, считаю, что можно продлить". Отвечаю: "Лучше всего мы сейчас поговорим с Трофименко, а потом мы еще раз Вам скажем, каково его мнение". - "Ну, хорошо".

Мы тут же вызвали Трофименко по телефону. С ним разговаривал Ватутин. Тот сказал, что укладывается в те же сроки, никакого дополнительного времени ему не нужно. Потом взял трубку я, и Трофименко повторил мне то же самое. Мы опять позвонили Сталину. По-моему, с ним говорил я: "Вот, поговорили с Трофименко, он не просит удлинения сроков, готов проводить операцию в те сроки, которые намечены, и абсолютно уверен в успехе операции". Сталин: "Я согласен, я за ваш вариант". Но это не мой вариант, это вариант штаба фронта, который был утвержден Генеральным штабом и, следовательно, Сталиным. Я передал трубку командующему войсками, и Сталин сказал, что поддерживает вариант Хрущева. На этом разговор кончился.

С обстановкой в 38-й армии мы уже разобрались. Мы приехали к Чибисову, чтобы его послушать, потому что следующей операцией, после наступления Трофименко, была намечена операция 38-й армии. У нас она не была еще разработана, и мы послушали командующего, с тем чтобы он высказал свое мнение, как считает возможным организовать удар прямо на запад. Тут мы, как говорится, лицом повернулись уже к Днепру, к Киеву. Послушали мы его и вернулись к себе. По дороге заехали к Трофименко и сказали, что удовлетворяем его просьбу, изменяем свой приказ и что удар будет наноситься на направлении, которое было определено первым. Тот буквально просиял и начал нас заверять, что операция будет проведена успешно. Мне понравилось, что человек заботится о том, чтобы провести операцию с меньшими затратами.

Продолжалась подготовка, срок вплотную приблизился к намеченному началу наступления. В это время опять к нам приехал Жуков. Он уже знал, что мы изменили направление удара. Я сказал Жукову: "Вы тогда ткнули пальцем в карту и, видимо, не разобрались, а вот командующий армией критически отнесся к этому решению. Мы еще раз изучили обстановку и убедились, что направление, которое было раньше избрано для наступления, лучше. Поэтому мы изменили решение, принятое в ваш прошлый приезд. Командующий армией настаивал, чтобы вернуться к первому варианту решения, мы так и сделали, и нам это утвердили". Я был обрадован, что он без всякого ложного самолюбия, спокойно, даже с какой-то веселостью согласился: "Видимо, лучше так. Раз Трофименко говорит, то, видимо, так лучше". Решили мы с Жуковым поехать к Трофименко. Трофименко уже подготовился к наступлению. Было подтянуто все, что нужно, для начала боевых действий. Когда мы приехали, то увидели, что на позициях стояли даже "катюши". Это, так сказать, готовность № 1.

Там произошел такой инцидент. Мы подъехали поближе к переднему краю, чтобы не попасть под навесный обстрел противника, и Жуков в своей резкой манере отрывисто спросил офицера, сопровождавшего нас: "Куда нам тут ехать?". Тот ответил: "Вон, на горочку". Мы подъехали. Стоят "катюши". Они стреляют на довольно близкое расстояние, так что мы подлезли очень близко к противнику и на "виллисе" выскочили на горку. Как только выскочили, сейчас же противник накрыл нас минометным огнем, но никто не пострадал. Мы выбрались из "виллиса", а тут лежал ход сообщения, и мы нырнули в него. Жуков очень ругал этого офицера: "Что же ты нас подставил под минометный огонь? Ты что, испытания проводишь?". Офицер должен был предупредить нас, что если мы поднимемся на горку, то противник нас увидит и, конечно, не простит нам такой дерзости, а хотя бы попугает нас минометным огнем.

Прошли мы по ходу сообщения на командный пункт, тоже на горочке, а еще там были накаты, и то, и се. Он выглядел как пуп на животе и, видимо, со стороны противника хорошо проглядывался. Но оборудован был хорошо, имелась оптика для наблюдения, очень хорошо был виден передний край и низина, которую нам надо было преодолеть танками. Докладывал Трофименко, полностью уверенный, что готов наступать. Наступление действительно протекало хорошо. После артиллерийской подготовки наши войска пошли в атаку на противника. Это с командного пункта все было видно, потому что командный пункт был расположен для обозрения поля боя идеально. Но возникла заминка станковым корпусом Полубоярова. Ко мне обратился Трофименко: "Танкам пора идти в прорыв, чтобы развивать успех пехоты, а они медлят". Мы приказали командиру корпуса, который находился тут же, с нами, чтобы танки двинулись вперед. Но они не двигаются. Я опять к нему: "Что же вы?". Он: "Там болото. Надо его укрепить, иначе танки не пройдут". Одним словом, тянет дело. Я ему: "Вы примите меры поскорее. Потеряем время, и противник что-то сможет сделать, подтянет в район прорыва какие-то силы, а если у него есть танки, то и танки сюда бросит. Надо воспользоваться успехом, который создан сейчас пехотой". Меня его задержка тогда очень рассердила.

Потом я упрекал этого генерала: "Вы бережете танки, но не бережете солдатскую кровь. Хотите, чтобы пехота расширила прорыв и обеспечила лучшие условия для продвижения танков". Действительно, ни один танк там не застрял. Трофименко был прав, когда говорил, что это болото проходимо для танков. Полубояров, видимо, этот случай очень переживал. Он вообще-то человек добросовестный. Помню, уже после войны он приехал ко мне в Киев с тем, чтобы еще раз объясниться; говорил, что хочет, чтобы его правильно поняли: имелись такие-то и такие-то препятствия, которые он должен был преодолеть, чтобы пустить танковый корпус в прорыв, осуществленный пехотой. Но у меня сложилось впечатление, что он жалел танки. И я ему сказал: "Дело прошлое, война кончилась, противник разбит. Ваши танки хорошо действовали, когда пошли в бой, но я считаю, что вы замедлили ввод танкового корпуса в прорыв, который был образован пехотой. Впрочем, победителей не судят" (ходячая фраза у военных) (11).

Успех был достигнут. Наши армии наступали и развивали успех дальше. Конкретных же воспоминаний о действиях 27-й армии у меня не отложилось в памяти. 38-я армия двинулась в наступление последней. Шли упорные бои, но мы продвигались вперед, выровняли линию фронта и разогнули часть дуги, которая с юга нависала над нами. Фронт развернулся теперь прямо на запад по всей своей линии. То же самое сделал Рокоссовский: он развернул правую сторону дуги, тоже выровнял фронт и повернул на запад. Когда мы готовились к наступлению, я ездил к нему в штаб и беседовал с ним. Я не в первый раз встречался с ним. Мы встречались еще тогда, когда он командовал войсками Донского фронта. Встретиться с Рокоссовским всегда было приятно. Он был хорош как командующий и как умный человек.

Двинулись мы на запад. К нам поступила еще одна армия, 4-я Гвардейская. Командовал ею генерал Кулик (12). Его понизили в звании в первый же год войны, лишив маршальского звания. Не помню, в каком генеральском звании он тогда был у нас: не то генерал-майор, не то генерал-лейтенант. Членом Военною совета у него был Шепилов (13). Армия же - Гвардейская, как говорится, одета и обута с иголочки, а вооружена всем, чем мы могли в то время вооружить ее. Мы, конечно, были рады, что получили такую армию, но ни я, ни Ватутин не обманывали себя. Ее командующий не внушал нам ни доверия, ни уважения. Я был знаком с ним раньше, знал его плохой характер, и мне просто было жаль этой армии. Такая замечательная армия, а вот командующим был назначен Кулик. Почему Сталин назначил его, мне трудно объяснить. Он сам его прежде разжаловал, но не знаю, насколько тот был виноват, насколько было обосновано лишение его звания маршала. Значит, его наказали за конкретные дела. Он всегда был человеком ограниченным. Маршальское звание получил потому, что Сталин знал его по Царицыну 1918 года.

Прибыла эта армия, начала действовать. Мы, по-моему, поставили ее в направлении примерно на Полтаву или немного севернее Полтавы. Сам Кулик был родом из деревни под Полтавой (14). Мы с Ватутиным выехали в его армию. Мне хотелось еще раз встретиться с Куликом. Зашли к нему в штаб, он как раз вел разговор по телефону. Я слушал, и меня очень обеспокоил и даже раздражал этот разговор, фразы его по содержанию были довольно нечеткими, и я жалел командиров корпусов. Они тоже, видимо, чувствовали недостаточную квалификацию командующего армией. Тогда мы отправили Сталину записку, в которой сказали, что недовольны командующим армией и что надо его заменить, потому что мы боимся за армию, боимся, что будут лишние потери, причем самые тяжелые, в результате неумелого управления войсками. В конце концов Сталин согласился с нами, и нам сообщили, что Кулик отзывается и назначается новый командующий.

Шепилов же тогда произвел на меня хорошее впечатление. Он умный человек, и я считал, что он на своем месте как член Военного совета армии. Но, каким бы он ни был, это ведь не командующий. Командующий определяет все: и командует, и дает указания. Поэтому важно подобрать хорошего командующего. Я сейчас не помню фамилии нового командующего. Я его не знал и, собственно говоря, так и не смог с ним встретиться. Он погиб. Он полетел прямо в расположение армии, и не знаю, почему не заехал в штаб фронта. Когда же он с аэродрома ехал на "виллисе" в штаб армии, то совершенно случайно подорвался на мине (15). Таким образом, мы не получили нового командующего, и какое-то время Кулик еще продолжал командовать. Потом прислали еще кого-то (16). Не помню, кто сменил Кулика в командовании этой Гвардейской армией. Эта армия поредела в результате боев, но в какой-то степени потери были увеличены неумелым руководством Кулика.

Сталин вскипел. Он позвонил и выражал очень резко свое недовольство тем, что подорвался на мине новый командующий. Можете себе представить, ехал командующий на "виллисе" и наскочил на мину противника. Значит, член Военного совета фронта виноват! Сталин упрекал меня, что я не берегу командующих армиями. А я не представляю себе, как можно уберечь командующего армией, чтобы он не наскочил на мину. Мы все там ездили, и солдаты, и офицеры, и генералы, и маршалы. Это же война. А где лежит мина противника - она об этом не говорит. Это неизбежные потери, как на всякой войне. Но у нас это усугублялось тем, что незадолго до того, и тоже на мине, подорвался командующий еще одной армией, который был назначен вместо Чибисова. Чибисов был освобожден от должности, потому что мы с Ватутиным были им недовольны и говорили об этом Сталину. Новый командующий принял армию и буквально через неделю подорвался на мине. Оба генерала подорвались в течение одной недели. И опять - упреки: "Вот уже два командующих у вас подорвались. Не бережете вы их". Меня возмущало, как он может, сидя в Кремле, требовать, чтобы я давал указания командующим, как им ехать на "виллисе", дабы не налететь на мины, разбросанные противником. Мы как раз вступили в полосу наступления, и это могли быть и наши мины, которые мы раньше оставляли тут. И мы минировали, и противник минировал, и здесь никаких претензий не должно быть.

Помню, как через два года после войны в Киеве, у дороги, по которой уже было открыто движение и прошли минеры, подорвался трактор. Ехал, свернул с дороги и подорвался на мине. Тогда же я, конечно, возмущался, что Сталин выражает недовольство, и отвечал, что здесь я никак не могу взять на себя вину в гибели двух генералов. Это непредвиденная гибель, которая всегда возможна на фронте.

Тогда командующим воздушными силами у нас на фронте был генерал Красовский (17). Сейчас он начальник Военно-воздушной академии имени Гагарина. По национальности белорус. Порядочный человек, душу вкладывает в свое дело, старается, чтобы дело шло лучше. Однажды он пришел ко мне с предложением, новой выдумкой, как уничтожить противника. Рассказывает: "Я хочу провести такую операцию: вооружить самолеты зажигательным порошком, который, если его разбросать с воздуха, зажжет посевы, траву. Если эту зажигательную смесь высыпем на аэродромы, то трава, она сейчас сухая, сразу загорится, и самолеты, следовательно, тоже загорятся". Я слушал его и вспоминал первый год войны. Сколько раз мы пользовались этой смесью, но не знаю случая, чтобы оказался хороший результат. Говорю: "Товарищ Красовский, по-моему, ничего из этого не выйдет. Мы только себя будем утешать и питать какие-то надежды, а трава-то не загорится. Сколько раз мы ее поджигали. Бывало, выгорит кусочек, но солдаты быстро гасят пожар. Мы поджигали и посевы созревшей пшеницы, чтобы не оставлять ее немцам, но оставались люди, а это - их пшеница. У них имелись свои соображения, и они сами все гасили. И потом, это вообще малоэффективное средство. Прежде чем применять на фронте, испытайте. Рассыпьте где-то этот порошок и посмотрите, как он действует, чтобы быть уверенным, что мы уничтожим им на аэродромах авиацию противника". Он испытал порошок и, как добросовестный человек, пришел ко мне и говорит: "Да, вы правы, затея не стоит труда, я отказываюсь от нее". Мы иной раз потом шутили на эту тему с Красовским. Он очень приятный человек, и я относился к нему с уважением.

Вот еще один эпизод. Он относится к более раннему периоду. Шел второй год войны. Тогда командующим авиацией у нас был генерал Фалалеев (18). Хороший генерал. В тяжелый момент наступления противника, когда мы были совсем истощены и перед нами стояла одна перспектива - отступать и отступать, так как мы не могли сдержать врага, он принес боевое донесение от авиации с просьбой включить его во фронтовое боевое донесение и послать в Генеральный штаб. В нем сообщалось, какие мы нанесли противнику потери в течение дня. Фалалеев докладывал, что наша авиация в этот день вывела из строя 500 танков противника. Я взглянул на него: "Товарищ Фалалеев, 500 танков? Это никак я не могу принять и не смогу согласиться. 500 танков за один день? Да вы знаете, какая это сила? Ну, хорошо, вот вы заместитель командующего фронтом и командующий авиацией. Как вы считаете, если мы уничтожили 500 танков, то каким завтра будет наше положение на фронте? Удержим мы позиции, на которых стоят наши войска, или нам придется отступать?". А я знал, что придется отступать, что наши войска не удержатся. Он тоже говорит: "Нет, наши войска не удержатся". - "Так как же тогда Ставка будет рассматривать наше донесение? 500 танков мы уничтожили за один день и бежим от противника? Тут ведь нет логики. Я думаю, что вам врут, пишут, сколько было прямых попаданий.

Пишут, что некоторые танки даже перевернулись. Я советую вам, товарищ Фалалеев, проведите эксперимент. Обстреляйте с этих штурмовиков эрэсами любые танки и назначьте премию за попадание. Вы увидите, как трудно получить прямое попадание с воздуха. Возможно, вообще летчики не получат премий. А то, что из эрэсов попали точно под танк и танк переворачивается - это абсурд. Я рекомендую вам, возьмите эрэсовский снаряд, подложите под танк и взорвите его. Думаю, что у него не хватит взрывной мощи перевернуть танк. А тут ведь не подкладывается снаряд, а попадает с воздуха. Это же невероятный случай. Давайте напишем 250?". Не помню, на какой цифре мы тогда сошлись. Какую-то цифру надо было написать, основанную на теории вероятности. А Фалалеев говорил, что у него все просчитано. Я же не верил такому счету.

Мы послали донесение и, действительно, вынуждены были затем отходить. Потом Фалалеев докладывал мне, что провел эксперимент: "Я поставил стол и назначил премию тому, кто в стол попадет с воздуха". Премия никем не была взята. Конечно, наши штурмовики били по танкам, но чтобы в один день уничтожить 500 танков? Этого и противник не мог тогда сделать, а у него в ту пору авиация была сильнее нашей. Мы же, к сожалению, никак не могли такого сделать, тем более в 1942 г., когда наши силы были основательно потрепаны и истощены. Вот как случается на войне. Говорят, Суворов, когда взял Измаил и написал донесение матушке-царице Екатерине, сообщил, что он уничтожил 70 тысяч турок. Адъютант ему сказал: "Ваше превосходительство, там их столько и не было". Суворов же ответил ему: "Басурман не жалко, пиши!". Наверное, так происходило еще и до Суворова.

Перехожу опять к рассказу о нашем наступлении к Днепру. После боев под Полтавой наши солдаты, офицеры и генералы были уверены в своих силах. Если раньше нам казалось, что, когда против нас стоят немцы, их трудно или даже невозможно сбить с позиций, то теперь в сознании всех, от солдата до генерала, точка зрения изменилась. Появилась уверенность в наших возможностях и даже в превосходстве над противником. Это было очень приятное время. Мы продолжали продвигаться вперед, к Днепру. Помню, пришел однажды Красовский и докладывает, что прилетели летчики с операции. Возвращаясь, они видели сплошное море огня, пшеница созрела, рожь созрела, яровые созрели и вот горят. Мне было больно слушать его. Он тут ни при чем, докладывал то, что видели летчики. Отвечаю: "Не могу согласиться, думаю, что это не так". Мне просто не хотелось верить ему. Я сам себе объяснял, что это невозможно. Говорю: "Летчики возвращались из боя на большой скорости. Может быть, где-то и возник очаг огня, а когда они проскакивали, то у них в глазах образовалось целое море огня. Не может того быть!". Я очень не хотел этого.

Мы наступали, хотелось получить хлеб для страны и для армии. И действительно, в освобожденных районах в 1943 г. мы заготовили сравнительно много хлеба. На Украине урожай был как раз хорошим. Сказал Красовскому: "Будем наступать, увидим". А когда мы наступали и освобождали наши районы, то нигде не видели, чтобы сгорело много хлеба. Я потом шутил: "Товарищ Красовский, где же сгоревшие поля, то море огня, которое видели летчики?". Мои предположения сбылись. На войне иной раз случается расширение зрачков.

Помню также доклад относительно ночных бомбежек. К нам в то время прибыл генерал Скрипко (19). Он тогда командовал ночной бомбардировочной авиацией дальнего действия. Хороший генерал. Я знал его по Сталинграду, он хорошо там поработал. Это бывалый "ночник". Он, прибыв в наше распоряжение, работал теперь в интересах нашего фронта. Нам тогда донесли, что под Полтавой (я и сейчас отлично помню название этого села - Мачоха) расположен не то склад боеприпасов, не то ремонтная база противника. Мы готовились наступать, а лишить противника боеприпасов, горючего и других средств ведения войны - заветная мечта каждого командующего. Вызвали Скрипко и показали донесение разведки, дали задание - разбомбить! Конечно, сейчас могут сказать, что в селе же живут люди. Да, живут люди, но и наступают люди. На войне всегда встает очень тяжелый выбор: пожалеешь одного, потеряешь больше. Поэтому мы решили бомбить склад, который будут использовать немцы, чтобы бить наших же.

Наутро Скрипко докладывает: "Все сровнял с землей. Все уничтожено". Но я уже имел опыт, и немалый. Посмотрел на него и говорю: "Имейте в виду, ведь мы же наступаем, скоро будем в Полтаве и освободим Мачоху. Я потом скажу вам, насколько соответствует истине донесение, которое вы получили от тех, кто бомбил склад". Какое же огорчение было для Скрипко, когда мы освободили этот район, и я ему сказал: "Товарищ Скрипко, можете поехать в Мачоху. Ни один дом не сожжен, Мачоха вообще никаких потерь не имела. Спрашивается, куда летчики сбросили бомбы? Что горело, когда вы докладывали, что все там уничтожено?". И потом я часто спрашивал при встречах: "Товарищ Скрипко, так как там Мачоха?". Мачоха стала для него нарицательным понятием. Конечно, в боевых операциях было и то, и другое. И бомбили, и зажигали, и уничтожали, и разносили врага. Но бывали и случаи, когда доносили о таких вещах, которые были построены неизвестно на чем. Была ли то сознательная ложь или они куда-то сбросили ночью бомбы, просто потеряв ориентировку? Трудно сказать. Я сейчас даже не помню, было ли вообще что-либо сожжено вблизи Мачохи.

А вот еще и такой случай. О нем я знал со слов Сталина. Когда мы воевали с Финляндией в 1939/40 г., то тогда тоже доносили, как наши летчики уничтожали паровозы противника. Имелся приказ лишить финнов паровозов, чтобы создать им затруднения в пользовании железнодорожным транспортом. Донесли, что мы столько набили этих паровозов, что у них ни одного целого паровоза не осталось (20). Когда же мы вошли в этот район, то и не нашли битых паровозов. Сталин прямо говорил: "Врали!". Я не могу говорить так грубо. Одно дело - врать, другое дело - ошибаться. Это же война. Не думаю, что врали сознательно. Нет, думаю, что ошибались, а ошибки возможны, тем более при ночной бомбежке.

Примечания

(1) 12 июля 1943 г. начали наступление Западный и Брянский фронты, 15 июля - Центральный фронт.

(2) Генерал-фельдмаршал фон В. БРАУХИЧ (1881 - 1948) являлся главнокомандующим сухопутными вооруженными силами Германии с 1938 года. Уволен в отставку в декабре 1941 года.

(3) Генерал-лейтенант РОТМИСТРОВ П.А. командовал тогда 5-й Гвардейской танковой армией.

(4) Дважды Герой Советского Союза генерал армии (в описываемое время - генерал-лейтенант) БАТОВ П.И. командовал тогда 65-й армией, которая участвовала в Сталинградской битве в составе Донского фронта.

(5) Вторичное освобождение Белгорода состоялось 5 августа, а Харькова - 23 августа 1943 года.

(6) Речь идет о баритоне, солисте Киевского театра оперы и балета (с 1957 г. народном артисте СССР) ЛАПТЕВЕ К.А.

(7) В 1943 г. первым секретарем Харьковского обкома партии недолго являлся ЕПИШЕВ А.А., но он не утверждался в ЦК ВКП(б), и после него оставались в должности только второй секретарь ПРОФИТИЛОВ И.И. и третий секретарь МАКСИМОВ М.Д. А ЧУРАЕВ В.М. стал первым секретарем в 1944 году.

(8) СВИНАРЕНКО П.Г. погиб в мае 1942 года. Когда в августе 1943 года Харьков освободили, на этот пост сначала никто не был назначен, а обязанности председателя облисполкома исполнял военный комендант, заместитель командующего 69-й армией генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И.

(9) 4-й Гвардейский танковый корпус генерал-лейтенанта танковых войск ПОЛУБОЯРОВАП.П.

(10) Начальник штаба Воронежского фронта генерал-лейтенант ИВАНОВ С.П.

(11) В отечественной истории это выражение впервые было употреблено как будто бы в 1773 году, когда во время русско-турецкой войны отряд генерала СУВОРОВА А.В. совершил успешный "поиск на Туртукай", разбив внезапной атакой превосходящие силы противника. При этом Суворов предпринял действия, выходящие за рамки начальственного предписания. Его непосредственный начальник пожаловался Екатерине II, но царица написала на рапорте: "Победителей не судят", - после чего это выражение вошло у нас в обиход.

(12) Генерал-лейтенант КУЛИК Г.И. командовал 4-й Гвардейской армией с апреля по сентябрь 1943 года.

(13) Член ВКП(б) с 1926 г. полковник ШЕПИЛОВ Д.Т.

(14) Он был уроженцем хутора Дудниково Полтавской губернии.

(15) Это был генерал-лейтенант ЗЫГИН А.И.

(16) Генерал-лейтенант ГАЛАНИН И.В.

(17) Генерал-лейтенант авиации КРАСОВСКИЙ С.А.

(18) Генерал-лейтенант авиации ФАЛАЛЕЕВФ.Я. в 1942г. командовал Военно-Воздушными Силами на Юго-Западном направлении.

(19) Генерал-лейтенант авиации СКРИПКО Н.С. являлся тогда заместителем командующего Авиацией дальнего действия.

(20) Речь идет об авиационных бомбардировках участка железной дороги северо-западнее Выборга, между станциями Икспя и Вайниккала.

Вернуться к оглавлению

Н.С. Хрущев Время. Люди. Власть. (Воспоминания). В 4 книгах. Москва, Информационно-издательская компания "Московские Новости", 1999.

Далее читайте:

Хрущев Никита Сергеевич (биография и другие ссылки).

Хронологическая таблица "СССР при Н.С. Хрущеве".

Речь товарища Хрущева на XVII съезде ВКП(б).

Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду КПСС.

Доклад "О культе личности и его последствиях".

Ночное заседание Пленума ЦК 14 октября 1964 г.

Кожинов В.В.  Россия век XX. 1939 - 1964. Опыт беспристрастного исследования. М. 1999 г. Глава 8. О так называемой оттепели

Кожинов В.В.  Россия век XX. 1939 - 1964. Опыт беспристрастного исследования. М. 1999 г. Глава 9. Хрущевская десятилетка.

Корнейчук Дмитрий. Кубинская авантюра. В октябре 1962 года мир находился всего в шаге от ядерной войны.

Хлобустов Олег. ХХ съезд КПСС: Глазами человека другого поколения.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС