|
|
Бычкова Евдокия Яковлевна родилась в 1920 г. в д. Лебеди Промышленновского
района Кемеровской области. Проживает в с. Березово. Рассказ записала Садова
Анна в ноябре 1999 г.
У моего отца - Уфимцева Якова Матвеевича было пятеро детей: Петр (1914 г.р.),
Арсентий (1916 г. р.), Егор (1917 г. р.), я и младший Илюшенька (1922 г. р.).
Отец был мастером на все руки: печи клал, плотничал, катал пимы. Богато не жили.
Но и нужды никогда не знали. Тогда народ работящий был. Так что в каждом доме
харчи были. Потому и воровства никакого не было. Зачем воровать, например,
картошку, если у тебя самого её девать некуда? А вот прошлым летом у меня сосед
много-о-о картошки перетаскал по ночам. Пьяница!! И раньше пьяницы были. Но
мало. И даже пьяницы тогда работали, не воровали. А сейчас они ничего не делают.
Только воруют и пьют.
Держали мы тогда трех лошадей, трех коров, восемь-десять овец и много-много
гусей. Егор угонял их весной на озеро, изредка ходил проведать, а уже по снегу
пригонял домой. И ни разу ни один гусь не пропал! Вот какие времена тогда были!
Но это до колхозов было.
Однажды, когда мне было 7-8 лет, я слышала, как отец советовался с мамой,
сбывать или оставлять зерно. Цена на него тогда что-то маленькая стала. И решили
родители придержать зерно. Жалко было отдавать задарма. А через какое-то время к
нам пришел чужой человек с ружьем и стал спрашивать - какой урожай собрали и
куда дели? На следующий день незнакомые вооруженные люди ездили по дворам и
забирали с каждого двора по 15-20 мешков пшеницы. И у нас забрали. (1) Не помню
сколько. Помню только, что мама сильно плакала. Говорила, что сеять теперь
нечего будет.
А весной следующего года опять ходили в нашей деревне по дворам и забирали
зерно. Но приходили уже только к тем, кто с осени его спрятал. Все знали, откуда
про него чужие прознали. Свои же, лебединские, и выдали. Они получили за это
четверть отобранного зерна.
В тех хозяйствах, где находили спрятанное зерно, забирали не только, как в
прошлый раз, "излишек", а всё зерно. До зернышка. Не оставляли даже семенного.
Мало того, забрали и плуги, и бороны, и скотину. Называли это раскулачиванием. А
людей, спрятавших зерно, называли кулаками.
А я глядела во все свои глазенки и не понимала, почему дядя Назар, отец моей
подружки Люськи, плохой человек. Жили они побогаче нас. У них и скотины, и земли
было больше. Хотя у них работники батрачили, но никто из деревенских на дядю
Назара не обижался. Наоборот, его уважали. Он по совести со всеми рассчитывался.
Когда их сослали, многие их жалели. С собой им разрешили взять только то, что
можно унести в руках. А много ли унесешь? Не знаю, куда они подались. Но, видно,
далеко. Никакой весточки, ни слуха о них уже не было. Как в воду канули.
А вскоре стали появляться колхозы. В них первыми записались партийцы. Наш
председатель записался в колхоз раньше всех. Он грамотный был. Семь классов
закончил. Такого образования ни у кого в деревне не было.
Бедняки, у кого по одной коровенке было, в колхоз шли охотно. Они же привыкли,
что ничего у них нет. А те, кто побогаче, не торопился своё добро общим делать.
Мой отец говорил: "Как же это так может быть, чтобы моя корова стала и не моя, и
не Васькина, а ничья, то есть, колхозная? Не нравится мне это!" Сначала он
категорически отказался от колхоза. Но потом пошел к председателю и записался. Я
только потом узнала, что ему пригрозили поступить как с дядей Назаром. Отец хоть
и упрямым был мужиком, но, видно, пожалел нас.
Тяжело было в колхозе работать. Мы родителей и не видели: они всё на работе да
на работе. Это сейчас не успеют уйти на работу, как, смотришь, назад идут на
обед, да на праздники по четыре дня отдыхают. А тогда ни обедов, ни выходных, ни
праздников не знали. Работали всю жизнь, как волы, за палочки. Если хороший
урожай, то почти по килограмму пшеницы на трудодень давали. А если засуха -
граммов по триста каких-нибудь отходов. И всё это только в конце года. А как
целый год жить?
Вот и воровали в колхозе кто, что мог. Отец, я помню, специально делал в
карманах прорехи, чтобы зерно ссыпать в подклад. А мама нарочно надевала большие
сапоги, чтобы в них что-то можно было принести. Знали люди, что это худо, что
это воровство. Но знали также, что без этого никак не прожить. Не очень помогало
и личное хозяйство. На него сделали такие большие налоги, что, сколько не держи,
всё равно семье ничего не останется. Всё уйдет государству. Потому и не
стремились много скотины держать. Ходишь за скотиной, ходишь, а ни молока, ни
мяса, ни шерсти не видишь.
Много недовольных было. Придут на колхозное собрание - кричат, шумят, спорят. А
перемен, всё одно, никаких не наступало. И уйти из колхоза никак нельзя. Ведь
паспортов у колхозников не было. Я, так думаю, потому им и не давали их, чтобы
деревенские из колхоза не сбежали. Взять хотя бы моих родителей. Будь их воля,
ни дня бы в колхозе не задержались.
Тяжело в колхозе жилось. Году, наверное, в 1933 указ вышел - кто украдет хоть
самую малость колхозного добра, посадят на десять лет, или вовсе расстреляют.
Сколько безвинных людей извели!
Жил у нас в Лебедях тракторист Гриша Михеев. Как-то ночью к нему пришёл наш
деревенский активист. А с ним ещё двое незнакомых. Сказали, что он враг народа и
забрали. Куда забрали, за что - ни словом не обмолвились. И с того дня о нем
никто, ничего не знал. А парень он был - загляденье. И добрый (мухи не обидит),
и не пьяница, и работящий. Чем такой человек народу навредить мог? Не знаю. Одно
знаю - ничем! Оговорил его кто-то!
В "поежовщину" тоже много народу пропадало. Заберут кого, и не слуху, и не духу
о нем. Только один раз слух прошел, что видели нашего лебединского мужика на
Лене. Золото, вроде, он там мыл на государство.
Была у нас в Лебедях церковь. Много верующих в неё ходило из соседних деревень.
Молиться, креститься, венчаться, дом освятить - всё в церковь шли. Когда
партийцев много стало, говорить начали, что, мол, верить надо в партию, а не
Христа. Если коммуниста в церкви увидят, то непременно исключат его из партии. А
потом партийцы сказали, что церковь не нужна, и сломать её надо. В деревне
нашёлся доброволец, полез колокол снимать. А колокольня у нас высокая была.
Залез он туда и сорвался. Не убился. Но язык у него отнялся. Всю жизнь
глухонемым и был. Видно, Бог его наказал!
Германская война нас, конечно, стороной не обошла. Почти всех лебединских
мужиков забрали. Ни кого не спрашивали, хочет он воевать или нет. А братья мои,
все четверо, самовольно пошли на фронт. Да только Арсентий и вернулся. Илюшеньку
в ту же осень убили, Петра - в 1943 г., ближе к весне, а Егора - уже на ихней
земле. Где-то там его и похоронили. Мало кто возвратился. А кто и возвратился -
либо хромой, либо без руки, либо глухой.
В войну голода не было: деревня всё же. Но питались, конечно, хуже, чем до
войны. В один год, помню, картошка не уродилась. А морковки было много. Так мы
её ели вместо картошки. Летом костянику в лесу собирали, малину, грибы. Саранки
копали. Саранка - сладкая. Натолчем её в ступе и едим. Из картошки дранники
пекли. Суп с крапивой варили. После войны легче стало. Не сильно, но легче.
Паспорта нам выдали. Тогда же и налоги на скотину поменьше стали.
В 1945 г. я замуж вышла за Павла Ивановича Бычкова. Он тоже фронтовик. В 1946 г.
у нас родился Павел, а в 1948 г. - Дмитрий. И года Димочке не исполнилось, когда
муж мой умер. Умер во сне. Врачи сказали, что сердце у него больное было. А он
на него никогда не жаловался. Павел шофером стал, А Дмитрий - учителем.
А из Лебедей я уехала, как на пенсию пошла. Сыновья меня сюда перевезли в 1975
г. Тяжело одной-то. А здесь они меня часто навещают. Ни за границей, ни на
курортах я ни разу не была. Не до того было. Одной двух сыновей вырастить -
шуточное ли дело.
А живем мы в стране плохо потому, что работать никто не хочет, но денег много
всем надо. Можно ли их осуждать? Мы, вот, и вовсе без денег работали. Хорошо ли
это? Вот и привыкли люди, что хоть работай, хоть не работай, заплатят всем
одинаково. Никто, ни о чем не заботится. Один на другого надеется. А другой - на
третьего. Ни у скотины, ни у машины нет хозяина. А кто о чужом печься станет?
Во время реформ ещё хуже стало. Всего много, но всё очень дорого. Порядка нигде
нет. Кругом хозяйничают воры. Вот они - в чести!
Реформы нам не помогут. Людям надо меняться! Тогда и жизнь наладится.
Примечание:
1) Видимо речь идёт об осени-зиме 1927-1928 гг. Из-за низких закупочных
государственных цен на зерно крестьяне не стали продавать его государству и
придержали в закромах. В стране начались перебои с хлебопродуктами. Этот кризис
можно было преодолеть экономическими мерами: поднять закупочные цены, и
крестьяне сами бы привезли хлеб. Но руководство ВКП(б) встало на путь
насильственного изъятия хлеба, фактически вернулось к методам периода
гражданской войны. Сигнал к политике изъятия "излишков" дал Сталин, посетивший в
январе 1928 г. Сибирь. См. документы:
Письмо Ачинского окружного комитета ВКП(б)
секретарю Тисульского райкома ВКП(б) тов. Семагину, предрайисполкома тов. Дюмину,
уполномоченному округа тов. Курятникову о необходимости достижения перелома в
темпах хлебозаготовках.
Протокол №3 заседания Чрезвычайной
Тройки при Прокопьевском Райкоме ВКП(б)
Печатается по кн.: Л.Н. Лопатин, Н.Л. Лопатина.
Коллективизация как
национальная катастрофа. Воспоминания её очевидцев и архивные документы.
Москва, 2001 г. (Использована электронная версия с адреса
http://www.auditorium.ru/books/477/index.html)
Здесь читайте:
Россия в XX веке
(хронологическая таблица)
Коллективизация
(подборка документов).
Письмо Ачинского окружного комитета ВКП(б)
секретарю Тисульского райкома ВКП(б) тов. Семагину, предрайисполкома тов. Дюмину,
уполномоченному округа тов. Курятникову о необходимости достижения перелома в
темпах хлебозаготовках.
Протокол №3 заседания Чрезвычайной
Тройки при Прокопьевском Райкоме ВКП(б)
|
