ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Лев Шестов
Философ экзистенциальной направленности
ШЕСТОВ Лев (Лев Исаакович Шварцман, 1866-1938) — российский философ
экзистенциальной направленности. Для Ш„ испытавшего влияние Платона, Паскаля,
Спинозы, Толстого, Достоевского и Ницше, человеческая трагедия, ужасы и
страдания жизни, переживание безнадежности были источником философского
творчества («Шекспир и его критик Брандес», «Добро в учении гр. Толстого и Фр.
Нитше», «Достоевский и Нитше», «Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического
мышления», «Начала и концы», «Афины и Иерусалим», «Киркегард и
экзистенциальная философия»). Ш. был потрясен властью необходимости, подчиняющей
человека закону, порождающей трагедию повседневного существования.
Апофеозом трагического начала в жизни человека для Ш. является творчество
Шекспира, герои которого живут и действуют в ситуации распавшейся связи времен,
превратившей все нравственные ценности в свои противоположности. Критикуя
«вечные» начала этики («этическое родилось вместе с разумом»), Ш. считает, что
идеи и идеалы, превращенные в принципы, вначале устанавливают диктат
человеческой субъективности, а затем, порабощая человека, требуют от него всё
новых и новых жертв. В результате, рожденный для уникальной жизни и судьбы,
человек подпадает под власть «всемства» («все мы» Достоевского), т.е.
общепринятых нормативов-истин, уродующих самобытное и неповторимое сознание. Так
человек — «вчерашний царь» — превращается в «раба и нищего», живущего ощущением
абсолютной власти необходимости и безрассудства борьбы с ней.
Произвольно реконструируя драматическую ситуацию прошлого, Ш. делает героев
шекспировских трагедий исполнителями и одновременно жертвами автономной
нравственности Канта, предельно им упрощенной до рамок этического рационализма.
Критикуя общественное сознание, исподволь формирующее в человеке психологию
жертвенности, философ категорически отвергает идеологемы, оправдывающие практику
человеческих жертвоприношений. Став на путь социально санкционированной
жертвенности, человек неизбежно оказывается трагическим существом, совмещающим в
себе смысложизненные противоположности: защищая нравственную чистоту принципов,
он готов принести в жертву долгу собственную жизнь, он — жертва и палач, друг и
враг, герой и убийца. Но человек, заключает Ш., должен следовать не общепринятой
морали, но — себе. «Так было до сих пор, так будет всегда у людей,
вырабатывающих свое миросозерцание. Они говорят то, что не могут не говорить».
Примером этому для мыслителя являлся человек «опасного может быть» — Фридрих
Ницше.
Стремясь «восстановить человека и исцелить его от страшного недуга», спасти
от униженности, от «ложной жизни», в которую его интегрирует разум, Ш. идет от
идей Ницше к Библии. Конфликт греческой философии и библейского Откровения
становится основной темой размышлений. Критикуя рационализм (антачный,
христианский, новейшего времени), принудительность логики, Ш. видит источник
всех бед для существования человека в «Афинах», т.е. в традициях греческого типа
мышления, стремящегося к «всеобщему исчислению бытия», к научному знанию.
Истолковывая идеи Достоевского и Ницше как своего рода ответ кантовской «Критике
чистого разума», философ считает, что «неправда разума не в том, чем этот разум
обладает, а в том отречении от свободы, в тех ограничениях, которые начинаются
в этической сфере и завершаются в истинах науки». Вечно длящийся акт
познавательной ситуации, в которой оказался человек благодаря «Афинам»,
превратил его в гносеологического, познающего субъекта. Утратив радость
непосредственного существования, ощущение прелести жизни, собственную свободу,
человек теперь обречен жить в кругу сотворенных наукой неизменных истин,
автономия разума превратилась в тиранию разума. Бытие ускользает от сознания.
Жизнь, считает философ, не схема и не план, где всё отмерено и сведено к
готовому и понятному, а мистерия, полная непредсказуемого творчества и чудес.
Чтобы подлинно жить, человеку необходимо либо окунуться в атмосферу мифа,
сверхъестественного, либо в состоянии одинокого протеста против абсурда
очевидностей мира испытать ощущение собственной «выброшенности» на его окраины.
Результат будет одинаков: мир теперь смотрится по-иному и то, что видится
человеку, «становится тем, что есть».
Для того чтобы взлететь над разумом, над «должно» и «необходимо», нужны
мировоззренческие основания, помогающие обрести уверенность в правильности
осуществленного выбора. Противопоставляя разумную рациональность «Афин» мистике
Откровения, «Иерусалиму», философ обращается к Ветхому Завету, который, по его
мнению, теснейшим образом связан с «метафизикой бытия». Спасение от
порабощающего разума Ш. видит в вере. Сутью всего сущего для него является
непредсказуемость и чудесность действий Творца, который «не руководится никаким
принципом в своих действиях и не ставит себе никаких целей». Он — над миром, над
человеческим добром и злом, над истиной и ложью; Он есть абсолютная духовность и
бытие всякой возможности.
Для того чтобы приблизиться к сущности мира, человеку надо стать выше разума,
отвлечься от повторяющегося, закономерного, стать «выше себя для того, чтобы
стать истинно собой». За теоцентризмом Ш. просматривается антропоцентризм:
главное «хотение» мыслителя — спасти человека от «неистинной» жизни как не
соответствующей потребностям его творческого существования. В соответствии с
этой задачей мистика и иррациональность Бога необходимы философу в качестве
последнего аргумента для нерешительного человека. Избавившись с его помощью от
мира необходимости, власти разума и морали, человек сможет обрести уверенность в
своем призвании быть свободным. По логике Ш„ если Бог есть абсолютная
возможность, то и для человека «здесь и сейчас» открывается перспектива
немедленного «овозможнивания невозможного». Главное — вера в то, что в мире нет
ничего невозможного, вера, помогающая увидеть «сверх того, что видят все» и даже
нечто «совсем новое». Для этого необходимо «раз и навсегда избавиться от всякого
рода начал и концов», которые навязываются завершенными философскими системами.
Истинно человеческое существование, насыщенное творчеством, Ш. уподобляет
божественному акту с его безосновностью, безмотивностью, с его «вдруг», но и
одновременно с высочайшей требовательностью к «слову и делу» человека, которые
способны «спасти или погубить душу, а может быть, и весь род человеческий».
Только на этом пути, считает мыслитель, на смену душевному покою
гносеологического субъекта приходит «живой человек», в глубине души которого
«трепет, ожидание, тоска, страх, надежда и постоянное предчувствие великой
неожиданности». Поскольку человек хочет смыслить в тех категориях, «в которых он
живет, а не жить в тех категориях, в которых он научился мыслить», постольку
философия, если она является действительно мудростью жизни, должна вывести нас
за пределы разумности, с тем чтобы «научить нас жить в неизвестности».
Помогая дать ответ на основной вопрос человеческого существования,
бессистемные размышления Ш. о судьбах человека и человечества стали основой
современной философии религиозного экзистенциализма.
Кириленко Г.Г., Шевцов Е.В. Краткий философский словарь. М. 2010, с.
438-440.
Вернуться на главную страницу
Шестова
|
