Махнач Владимир Леонидович

1948-2009

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Владимир Леонидович Махнач

Пяти лет от роду прочел "Цусиму" Новикова-Пpибоя, и с тех пор отсчитывает свою любовь к истории. В школе (знаменитой в те годы московской физико-математической N 2) увлекался также биологией, однако попытка поступить на биологический факультет МГУ закончилась неудачей. В ленинском комсомоле не состоял. Армейскую лямку тянул в авиационных войсках, начальником наземной pадиостанции. В 1973 - 1979 годах учился на истоpическом факультете МГУ.

В студенческие годы Махнач познакомился с Л.Н.Гумилевым, и впоследствии регулярно встpечался с ним, многие pаботы Гумилева смотpел еще в pукописи или обсуждал в пpоцессе написания. Один из немногих "московских учеников" Гумилева.

С 1972 года pаботал в Музее искусств наpодов Востока - библиотекаpем, экскуpсоводом, младшим научным сотpудником отдела научной пpопаганды; затем - в Музее аpхитектуpы, Музее-усадьбе Абpамцево, музее Останкино. Долгое время хлеб насущный добывал репетиторством (это его опыт пpинадлежности к "теневой" экономике). Попутно им создавалась фототека, подбиpались слайды, книги по аpхитектуpе, истоpии гоpодов и pусской истоpии в целом. Из этого выpосли куpсы лекций, читаемые ныне Махначом в вузах. С 1973 по 1982 год пpиглашался экскуpсоводом "нелегальных" автобусных экскуpсий по стаpым pусским гоpодам. С конца 70-х участвовал в деятельности pелигиозных кpужков, катехизиpовал.

В 1983 году "религиозным пропагандистом" заинтеpесовалась Лубянка. Чеpез оpганы милиции ему пpигpозили возобновленной Андpоповым статьей УК "о тунеядстве", в pезультате чего Махнач на год становится такелажником на заводе железобетонных изделий.

После такелажных pабот снова Музей аpхитектуpы. С 1984 года пpеподавательская деятельность Махнача легализуется в виде факультатива по pусской истоpии в Нефтехимическом институте им. Губкина. С 1985 года Махнач читает публичные лекции в клубах и залах. В 1987 году пpиглашен пpеподавателем Московского аpхитектуpного института. Впоследствии также читает куpсы лекций в МИФИ, Литеpатуpном институте, пpеподает гуманитаpному классу сpедней школы-лицея N 654.

В сеpедине 80-х годов Махнач активно участвовал в движении по охpане памятников истоpии, культуpы и сpеды обитания человека, с началом пеpестpойки сделал гpомкую телепеpедачу, посвященную этим пpоблемам (единственный "12-й этаж" Э.Сагалаева, не вышедший повтоpно в эфиp). Выдвинул пpинцип "пpезумпции невиновности истоpической застpойки" ("для сохpанения истоpической гоpодской застpойки аpгументов не нужно"). В 1986 году вpеменно возглавлял Экспеpтный консультативный общественный совет (ЭКОС) пpи Главном аpхитектоpе Москвы, скоppектиpовавший множество аpхитектуpных пpоектов и, по его мнению, бывший до 1990 года единственной оpганизацией, где ученые-гуманитаpии занимали независимое общественное положение...

*Скончался 5 мая 2009 года.

ВЫБОР ПУТИ

Автобиографический очерк

Трудно ответить на вопрос — почему ты кем-то стал? Кем стал, тем и стал. Хотя история была очень смешная. Я учился в крайне престижной мос-ковской школе — 2-й физико-математической. И был там совсем не лучшим учеником. Просто после моей 41-й (которой уже не существует), я, перебрав-шись в элитную спецшколу, и привыкнув, что мне до этого все легко, начал недотягивать. Сейчас-то я понимаю, что произошло: это время было такое, тогда увлекались физикой, математикой (особенно «элитные» увлекались математикой) — мой выбор профессии был связан с социумом, он был социальным. Нет, я не думал тогда о деньгах. Я привык быть бедным. Моя семья была бедной. Не нищей, но бедной. Таких было большинство в Советском Союзе. Подпольное ворье, мелкие национальности — те бывали зажиточными. Богатым не был почти никто. Никогда в жизни я не был бо-гатым, а зажиточным — был… Но тогда я был бедным, и я думал не о деньгах. Я думал о блестящей принадлежности! Не о профессии, не об интересах — мне было все интересно, в разных науках. Я думал о том, что буду принадлежать к элите. Поэтому пошел в физмат-школу. Прошел я туда с блеском, просто с блеском. А оказался довольно-таки несостоятельным, хотя меня там замечали. Есть одна смешная вещь: ни в первой своей школе, ни во второй я не стал комсомольцем. Сейчас это удивительно, а, тем не менее, я был только пионером. И как пионер я был звеньевым, носил лычку на рукаве, и если бы я захотел, меня бы избрали председателем совета отряда. Но я стеснялся. Я чего-то стеснялся в этой жизни. И комсомольцем я постеснялся стать. Я не знал что комсомол — это плохо, что это грех. Я еще не знал. Любой христианин знает, что комсомол — это грех, потому что это мини-коммунизм. «Мини-коммунячность». А это страшный грех, тяжелый! Сейчас все начинают говорить, что коммунисты спасли Россию в Великую Отечественную войну. От чего спасли-то? Кто это России угрожал в Великую Отечественную войну? Да, угрожали территории России. Причем тут коммунисты?

Вот я здесь хочу сделать маленькое отступление. Никакой заслуги у коммунистов в Великую Отечественную войну не было. Кроме того, что среди них были честные люди. Они были русские люди, поэтому честные! Поэтому они сражались, они погибали… Но давайте зададим себе вопрос: а кто, собственно, победил во Второй мировой войне, она же Великая Отечест-венная? Была такая советская песня, про мальчишек, там был и такой куплет: «Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой, // Мальчишки, маль-чишки, страну заслонили собой». Это — правда! Только те мальчишки, которые первыми ринулись в бой, в этом бою и погибли, под ударом великолепных, обученных немецких солдат. Нет, не нацистов, не фашистов, а просто обученных, подготовленных немцев (многие из них, кстати, не любили нацизм). А те мальчишки, которые не погибли, — попали в лагеря военнопленных. А там, благодаря Сталину, который отказался признавать международное соглашение о военнопленных, либо подохли с голоду, либо вступили во власовскую армию. Я им не судья! Не они предали Советский Союз, а тем более Россию. Сталин их предал! И кто ж победил-то? А победили тридцати-сорокалетние, мобилизован-ные с запаса солдаты. Представьте себе, когда был рожден и воспитан 30-летний солдат 1942 года? А когда 40-летний? Тот даже образование успел получить… Вот эти люди и победили. Победила старая Россия. Которая уже победила однажды Германию, в 1917 году, но революция вонючек не позволила воспользоваться этой победой. Только ленивый может не замечать, что Первая мировая война продлилась по 1918 год лишь потому, что произошла русская революция. Я не желаю ничего злого немцам. И даже то, что они финансировали Ленина — что ж делать, это война. А вот то, что других революционеров финансировали наши союзники англичане, гораздо омерзительнее.

Вот здесь один момент. Праздник 9 мая, который признает теперь и Православная Церковь, признаю и я. И раньше признавал. Но никогда в жизни День памяти почивших героев я не назову «днем победы», потому что мы в 1991 году минувшего XX века без единого выстрела отдали то, за что дрался Гитлер: Украину, Белоруссию, Молдавию, Прибалтику, Кавказ. Вот в чем дело-то! Надо говорить правду! Когда мы говорим правду, тогда мы побеждаем. Нет, никогда не верьте, что Гитлер хотел уничтожить Петербург, что Гитлер хотел вырыть огромное озеро на месте Москвы. Это такое дешевое вранье! Мелкое, коммунистическое вранье. Да ничего подобного! Даже не верьте в то, что Гитлер пытался русских отправить за Урал. Он знал, что немцев не хватит на Европейскую Россию. Он был немножко бесноватый, но ненормальным не был. Ну, совсем ненормальным — немцы бы убили такого. Нет, он хотел получить то, что мы без единого выстрела отдали в 1991 году, запомните это.

…Я не собирался заниматься историей, вот в чем дело. Я собирался за-ниматься, представьте себе, биологией. И я был белой вороной во 2-й спецшколе, потому что там собирались заниматься физикой, математикой — там были сильные школьники-математики, это блестящая школа! Некоторые собирались заниматься диссидентством. И с успехом занимались — как покойный ныне Вадим Делоне. Интересно, что Вадим Делоне, выступивший в 1968 году против ввода войск в Чехословакию (как герой!), был потомком — прямым — последнего коменданта Бастилии, которого разорвали в клочья революционные парижане. Это дорогого стоит, правда? Есть такие люди, обычно глупые, но безупречно честные, за что бы они не сражались… Но я таким не был. Мне очень не нравился сначала большевизм. Потом коммунизм. А потом мне стал не нравиться социализм. У меня все было последовательно. Я не знаю, почему. Но рискну предположить. Моя маменька, дочь донского казака и дворянки — потомственной дворянки! — никогда не воспитывала меня православным, вообще христианином не воспитывала. Мы жили, долгую часть нашей жизни, в переулке с церковью (а знаете, как это в России: переулок, в котором есть церковь?..) Это 2-й Обыденский переулок, и храм пророка Ильи Обыденного был напротив моей школы, на расстоянии меньше, чем 100 метров. Мать в храм не ходила, как она молилась, я не знаю. Но учила меня, что я должен, почему-то, вежливо и почтительно (даже в мыслях!) относиться к тем бабушкам, которые ходят в церковь. И научила. Меня спрашивали в моей жизни: как же вы стали православным? У каждого свой путь. Все призваны Богом, но у каждого свой, абсолютно отдельный путь. И никогда не думайте, что у вас с вашим лучшим другом, с вашей любимой женой один и тот же путь — ничего подобного! Путь может быть только один. А у меня было смешно. Я был крещен во младенчестве, трех лет от роду, поэтому, в отличие от огромного количества детей, я помню свое крещение. Помнить то, что произошло с тобой в месяц, или три месяца — не-возможно, это исключено абсолютно! А помнить, что произошло в три года — можно. …Я вопил не своим голосом. Вопил! В храме, наверное, было холодно, и я даже ругался, только не подумайте, что какими-нибудь нехорошими словами. Я кричал священнику, который меня миропомазывал: «Не пачкай меня»! Вот теперь можно доказать всему миру, что Махнач — антихристов служитель, если он на Святое Миропомазание кричал «Не пачкай меня»! Но батюшка отреагировал совершенно иначе, он сказал: «Ну, какой голосина, артистом будет»! Я это помню. Даже знаю, где это было — в церкви Богородицы Всех Скорбящих Радости, на Ордынке. Тогда она была одна, а сейчас там много церквей. И крестили меня там.

В.Л.МахначЖил я в совершенно замечательном районе, совершенно замечательном! Это была 1-я Мещанская улица. Сейчас это (до Рижского вокзала) часть Проспекта мира. К сожалению, ей не вернули название. Была 1-я, 2-я, 3-я и 4-я Мещанские улицы. Родился я в роддоме, а младенцем был водворен в дом № 59, который после переименовали в дом № 55 — подсократили улицу, что-то там возвели, сталинское — это же было при Сталине… Дом этот существует, но квартир уже нет, его выпотрошили, там все совсем другое. Нет флигеля во дворе, где жили выходцы из деревни. Нет флигелей на противоположной, правой стороне. Тогда это было предместье Москвы, это была ее безусловная окраина. Там дети бегали босиком (летом), и в одних трусах. Мне не разрешали, а я молчал. Если бы я потребовал, мне бы разрешили. Но я молчал и жутко завидовал тем, кто бегает летом босиком. А они все бегали босиком, и в одних трусах, даже маленькие девочки трех, четырех и пяти лет — тоже! Это было очень обидно. Меня заставляли ходить в противных сандалиях. Нет, они были удобные, такие детские уродливые сандалии. А я тайком, между прочим, их сбрасывал и бегал босиком! Мама во мне ошибалась (я был скрытный), — она считала, что мне вообще не нравится, когда люди ходят босыми. И заставляла свою подругу надевать тапочки, потому что «Володеньке не нравится, когда ходят босиком». А Володенька страдал оттого, что ему не дают так ходить! Я не знаю, с чем сравнить это в нашем времени, — сейчас уже Мытищи не годятся (это уже деловая, я бы сказал, «бизнеснючая» Москва). Наверное, в Зарайске так живут — 130 км от Москвы, маленький город, не более тридцати тысяч, а то и двадцати, дети летом ходят если не в одних трусах, то босиком, и занимаются местным хозяйством, а не всемирным «бизнЭсом»!.. Вот в этом мире, «мещанском», меня крестили. И, окрестив, иногда водили в церковь. Церковь я тоже могу назвать, там другой нет — это церковь Знамения Пресвятой Богородицы, у Рижского вокзала. Сейчас ее обычно, в народе, зовут Трифона-мученика, по иконе. Тогда она стояла не на сквере между транспортных полос, она стояла в квартале, там был рынок. И меня, маленького, пятилетнего, даже четырехлетнего, водили на рынок, где покупали репу, морковку, лук. Где, к моей зависти, подмосковные торговки чуть ли не все стояли босиком. Замечу, что репа была без фитофтора, и лук был крепенький, злой, но сладкий при этом! Крестьянство еще жило под самой Москвой, рядышком! Более того, к нам в квартиру приходила крепкая, здоровенная баба, и приносила на себе бидон молока, от своей коровы. Представляете себе такое? Бидон молока на горбу!

Крестьянство в России уничтожил не Сталин. Крестьянство в России уничтожил Хрущев — поганая поганка! Это он отнял домашнюю скотину, выгоны, выгулы скотины, фруктовые сады. Когда шло мое младенчество, в конце 40-х — начале 50-х, крестьянство еще было. Очень крепкое крестьянство, которое пережило и Первую, и Вторую мировую войну! Учтите это, господа. Это Хрущевчик мерзостный сделал. Я ходил на рынок, и через рынок ходил в церковь. А в церкви меня причащали. Я, в общем, не понимал полностью, что происходит, но мне было так радостно!..

Я законный и заслуженный псаломщик, с середины 70-х годов. Я много раз прислуживал, естественно, при причащении — держал плат. И я точно знаю одну вещь: если детей часто носят к Причастию — они счастливы, они все сияют, когда видят попа со лжицей в руках. А вот когда редко, они плачут, кричат, потому что их лекарствами перепичкали; они боятся, что «доктор опять лекарство даст в рот, не хочу»! Я не получил христианского воспитания. Моя маменька не учила меня вероисповеданию. Может быть неправильно, а может, и правильно — решаю не я, решает Бог. Она учила меня почтению к любому месту богослужения. А место было одно: та же самая Ильинская, в Обыденном переулке, церковь. Так как я переехал, а к Причастию меня водили до школы, и бабушек больше не было, то школе меня вполне убедили, что наука точно доказала: Бога нет. Так я прожил свою школу — безбожно. Вы знаете, самое смешное, что все равно, крещение — осталось. Два раза (как раз после 8 класса я ушел во 2-ю спецшколу, а это было еще в 41-й, напротив церкви) я с полной готовностью, с радостью организовывал атеистический вечер. Я был самый сильный гуманитарный школьник на всю школу, — конечно, я организовывал! Так вот, во-первых, там вообще не было православия. Ну, это ерунда, это ладно: я был националист, наверное. Я националист всю жизнь. Хуже другое. Я играл только негативные роли, иезуита или инквизитора. Нет, хуже — если вы поймете, что это хуже! Я сделал (и учителя не поняли!) инсценировку книжки о допросе Галилея святейшей инквизицией. Сам написал сценарий, в 8 классе. Так вот, Галилей был дурак-дураком, а Великий инквизитор, которого играл я, был человеколюбивый и снисходительный человек, который ему пытался объяснить: «Ну, ладно, голубчик, ну, заблудился… По попке тебя отшлепаем, Галилео ты Галилей, и больше ничего тебе не будет»! И это было 40 лет тому назад… Нет, Боже милостивый, это было 50 лет тому назад!

Вот так я был воспитан — тем, что меня в три года водили к Причастию. А что касается того, что я согрешил — так я исповедовал. А сейчас исповедую вам. Но я странно согрешал. Немножко… удивительно. Как же я оказался после этого христианином? Дело том, что с четырех-летнего возраста я интересовался историей. Это было очень смешно, я расскажу, потому что, наверное, это интересно. Мне было около пяти лет, и я, конечно, читал. Дети в образованных семьях тогда читали (в 50-е и даже 40-е годы, это же не сейчас!) в три-четыре года. Но тут я нарвался на первую свою самостоятельную книгу — это была «Цусима» Новикова-Прибоя. Ее дали почитать маме, она читала одновременно со мной. Она увидела, что, вдруг, ее пятилетний (или почти пятилетний) младенец читает книгу. Со мной уже года два читали бабушки, дедушки: я жил среди своих родных, и у меня, в отличие от современных детей, было много бабушек и дедушек. Они со мной читали, учили меня. Но это я читал сам. В пять лет (или почти в пять). Мать забрала у меня книгу, и сказала: «Тебе это неинтересно». Но дело в том, что от меня книг не прятали, никогда. То есть, она взяла с одного конца стола книгу, — «Тебе это неинтересно!» — и переложила на другой конец стола. И ушла по своим делам, к подругам. Она была молодая, красивая леди… Когда она пришла, выяснилось, что ее чадо воюет: читает книгу, плачет, выкрикивает команды… Война идет, война!.. Может быть, коммунисту Новикову-Прибою за это за одно, за одного Махнача, грехи спустятся, по крайней мере, в основном.

И вот с тех пор я воюю. И сейчас, братья и сестры, тоже воюю. Избавить меня от русского национализма не смог бы никогда никто, даже с пытками, потому что все, что произошло около пяти лет — это все навсегда. Я не думал, что буду историком, это смешно даже! Я был уверен, что буду биологом. Я так подумывал: «Не стать ли мне физиком? Нет, биология интереснее. Они живые, теплые… С ними интереснее». Я и занимался биологией. Господи, прости меня, я и убивал: я ведь был заведующим виварием (целый год), то есть тем местом, где содержат животных. Правда, одно я выполнял, как настоящий, потомственный ариец: «отход», который надо было убить, я убивал моментально, чтобы ни в коем случае крыса, хомячок, мышь не успели пострадать. Не должен я этого допустить! Я бы и сейчас так себя вел. Вот эта ручка не дрогнет убить мерзкого человека так, чтобы он ни в коем случае не успел пострадать. Бог милостив — не убил ни одного

… А дальше мне начала очень не нравиться советская власть. Это были 60-е годы, их середина. В 1967-м я не только впервые влюбился (и очень крепко), но и пошел, тут же, на военную службу. В 1968-м были чешские события, а у нас была радиоаппаратура, так что мы могли слушать кого угодно, не только BBC, но и подпольные чехословацкие радиостанции. Я не стал любить чехов, но я был тогда на их стороне, и это было справедливо. Это было справедливо, хотя они забыли все грехи свои перед русскими. Например, гибель, убийство, — предательство и убийство! — законного Верховного правителя России адмирала Колчака. Вот к этому моменту я более-менее созрел. Я уже точно знал, что Бог есть. Как по страшному анекдоту: Бог предупредил, что будет конец света, президентов США и России. И президент Буш сказал: «Соотечественники, у меня две новости, хорошая и плохая. Первая — хорошая: что Бог есть». Президент Путин сказал: «У меня две новости для вас, плохая и хорошая. Первая — плохая: что Бог есть». А я знал, что это хорошая новость. Точно знал. А потом, в 1972-м, я поступил в университет. Я обиделся на биологию, потому что не поступил до этого и попал в армию.

Кстати сказать, я не обижен армией, и все ужасы, которые рассказывают сейчас про армию, про «дедовщину» — это после меня, и думаю, что на 50 % это ложь. В мои времена, в 60-е годы, «дедовщина» заключалась в том, что мы, молодые, ходили в наряд на кухню, мыть посуду и чистить картошку. А уже на второй год не ходили. Так ребята, это справедливо! Но чтобы меня кто-нибудь там бил?! Да я бы сам кого угодно… убил! Уверяю вас, я был очень спортивен. После военной службы я обиделся на биологию, хотя всю жизнь интересовался биологией, всю жизнь поддерживал свой уровень. Я прочитал очень много книг, еще тогда, когда готовился на биофак; у меня было много друзей-биологов, — устно, от людей, я получил еще больше. Моя искренне любимая теща была видным, даже не европейского, а мирового масштаба биологом; и ее дочь (моя жена) — ветеринар, тоже крепкий биолог. Я неплохо знаю биологию — для непрофессионала. Я взял и поменял профессию на хобби, а хобби на профессию — вот что со мной произошло. И вот тут-то историческая наука меня «доделала». Я просто видел, что люди образованные — это христиане. Ну, в худшем случае, мусульмане, в самом худшем! А безбожники — это неучи. В самом лучшем случае — недоучки, вроде вонючки Вольтера, вроде этой самой мерзостной публики, которые сами себя назвали «просветителями», во Франции, во второй половине XVIII века. Да, они имели успех! Они сделали революцию. Уже поэтому всю эту сволочь следовало вынуть из их гробниц и утопить в канализации. Я абсолютно не стесняюсь, это искреннее мое мнение. Мало было таких гнусных в мировой истории. Какой-нибудь Ганнибал — и то был в тысячу раз благо-роднее. Я просто не мог не понять, начав читать исторические памятники, что такие люди как Афанасий Великий (середина IV века), или Василий Великий (конец IV века) — это не просто Святые Отцы. Я даже еще толком не понимал, что они Святые Отцы, я понимал, что они самые блистательные интеллектуалы своей эпохи. Что, даже в так называемое Новое время, Блез Паскаль — это великий интеллектуал. А другие — хрюкают! Даже в совсем новое время, новее некуда, — Рене де Шатобриан…

Я не случайно называю французов, хотели бы, назвал бы вам англичан, и американцев, русских, сколько угодно! Пожалуйста, вот вам русский набор. Константин Николаевич Леонтьев — интеллектуал, которого ждала вся Европа, но отупела и поэтому не вся его прочла. Николай Яковлевич Данилевский — универсальный гений, естествоиспытатель и историк, и философ истории. Алексей Степанович Хомяков — тот вообще, просто Леонардо да Винчи XIX века, таких на Западе просто не было! Алексей Хомяков — это и историк, и философ, и богослов, и стихотворец (немалый стихотворец!), и автор оперных либретто, и инженер-механик, который запатентовал оригинальную паровую машину, врач-гомеопат и знаток лекарственных растений! И мы позволяем себе плохо помнить Хомякова?

Зато мы хорошо помним Чернышевского — неученого вонючку, опозорившего свой поповского, духовенского происхождения род, написавшего чудовищную, безумную, неудобочитаемую «Что делать?» Когда с первых страниц хочется сказать: «Чернышевский, ясно, что тебе делать — удавиться, а мы будем все молиться, чтоб Бог простил тебе то, что ты удавился, гнусная ты вонючка»! Я помню свою школу. Нет, не элитную 2-ю, — 41-ю. У нас, уж простите меня, развлечение было такое: мы сочетали пятый, шестой, девятый (кажется, последним был одиннадцатый) сон Веры Павловны. Каждый последующий был непристойнее и похабнее предыдущего. Цитировать не стану. Я куски помню, это было нечто! Вся современная порнография меркнет перед нашими «снами Веры Павловны», хорошо, что они не были опубликованы.

Вот и весь путь, вот что произошло: я просто видел, кто есть кто. Никакого подвига христианского у меня не было, был здравый смысл. Иметь дело с недоучками, а тем более с вонючками, мне искренне не хотелось. В сущности, я так преподавал и своим студентам, всю жизнь. А я преподаю уже почти 33 года… У меня был один путь, и честно признаюсь, что я избрал путь-то сначала к истории. И благодаря этому у меня уже не оставалось двух путей, остался только один — в Церковь. Я видел, как получается иначе. Совершенно не понимаю, как это может быть. Человек, хорошо знающий всемирную историю, может стать только уверенным, твердым христианином, потому что больше у него нет пути.

Это написал замечательный мой друг, надеюсь, что на том свете мы встретимся и побеседуем. Он умер, когда я был младенцем. Это Клайв Стейплз Льюис. Он однажды написал (надо быть англичанином или русским, чтобы такое написать): «Точек зрения может быть сколько угодно. Но чем ближе ты приближаешься к истине, тем меньше их остается. А когда приблизился совсем — остается только одна». Вот и все. Это очень просто. Если человек старается приблизиться к истине (а не говорит: «Да, но на это есть и другие точки зрения»), — то он приблизится к одной точке, неизбежно. Так обязательно происходит. Нет, нет, любые заблуждения Господь нам прощает! Главное только — не лгать самому себе.

В.Л.Махнач…Как меня учили? Меня учили очень хорошо. Мне повезло, или так судил Всевышний Бог — это как кому хочется. Я мальчишкой получил в руки замечательные книги, обычные, кстати сказать, для интеллигенции начала XX века. У меня в руках оказались сочинения одного из величайших и, конечно, самого известного русского философа — Владимира Сергеевича Соловьева; и оказались еще труды (естественно, и курс русской истории) Василия Осиповича Ключевского. Владимир Соловьев и Василий Ключевский — это мои первые учителя. Хотя мне продолжало везти, потому что еще до 8 класса у меня была превосходная учительница словесности, которая в рамках советской школьной программы ухитрялась очень неплохо преподавать литературу. Ее звали Галина Ивановна Шаханова. Она была дружна с диссидентскими кругами, это никак не было заметно в ее преподавании. Я сам был дружен с диссидентскими кругами, но несколько позже, юношей, а не отроком. Недолго, они мне не понравились, но справедливости ради я должен об этом рассказать. Я помню такой момент: разбирали на уроке литературы дуэль и смерть Пушкина (слава Богу, хоть к Пушкину-то относились у нас в послевоенные годы очень уважительно). Мне, самому сильному гуманитарному школьнику, довелось рассказывать именно о дуэли. Когда я назвал имена секундантов, которых ни в какой школьной литературе не было, а в вузовской литературе был, безусловно, секундант Пушкина упомянут — подполковник Данзас, а секунданта Дантеса не было; и когда я сказал, что секундантом Дантеса был виконт Д’Аршиак (который всю жизнь потом, короткую свою жизнь, переживал, что он был секундантом в этом сражении, и погиб трагически — он был убит зверем на охоте!), Галина Ивановна улыбнулась. Она-то знала!

Потом, во 2-й спецшколе, где я собирался среди физиков и математиков выучиться на биолога, я встретил еще двух замечательных историков, школьных историков, мужчин, — это очень важно, это наша страшная беда, жуткая совершенно беда, которую многие страны не допускают (японцы не допускают категорически!), — наша беда, что у нас профессия «школьный учитель» — это женская профессия. Это чудовищное зло. Надо платить любые деньги, только чтобы мужчины стали школьными учителями. Потому что дети влюбляются в учителей. Ведь когда девочка влюбляется в учителя-мужчину (если он, конечно, не грязный подонок), то это приносит ей пользу, это для нее возвышенная любовь — она учится лучше! Если мальчик влюбляется в учителя-мужчину — то это его старший брат, он подражает ему во всем. А вот когда мальчик влюбляется в учительницу-женщину — это вызывает у него все комплексы неполноценности, какие только можно...

Это я так, отвлекся, а ведь на самом деле это должны знать все, должны знать министры, родители! Да что говорить о наших министрах, все они… ложь. И потом меня учили хорошо. Когда я поступил на исторический факультет (со второго захода, кстати сказать), вступительный экзамен у меня принимал тот же ученый, у которого я потом делал диплом — Владимир Васильевич Кириллов, искусствовед, историк архитектуры, один из самых сильных в стране, вне всякого сомнения (я думаю, даже что один из самых сильных в мире). Между прочим, настоящий исследователь эпохи барокко (конец XVII — первая половина XVIII века) и эпохи модерна (конец XIX — начало XX века). Я ему всем обязан, потому что это мои сферы интересов. И сейчас, когда Кириллов уже не пишет ничего и почти не преподает, пожалуй, я в России лучший знаток русского барокко и русского модерна. Есть еще знатоки русского модерна Москвы и Петербурга, но что касается провинциального — я без всякого стеснения точно лучший, его просто никто столько не знает, потому что этот самый русский модерн я собирал 25 лет! Меня учили хорошо.

Но тут мне повезло. Я познакомился с гениальным, последним из великих (пока что последним — великие будут!), русским историком второй половины XX века Львом Николаевичем Гумилевым. История была очень смешная. Мой друг, математик, который увлекся историей, а потом написал историческую книгу (и прекрасную книгу!), раньше меня познакомился с Гумилевым, и потащил меня с ним знакомить. Мы пили чай, и вдруг Гумилев бросился меня допрашивать. Я понял, что он устроил мне экзамен, маленький экзамен. Великий историк скромному учителю истории устроил экзамен. Я вспотел, мне было очень тяжело. Я ответил на все его вопросы и был признан равным по корпорации. И вот последние 12 лет жизни Льва Николаевича я был его учеником, хотя никогда не был ни его студентом, ни аспирантом. Мы встречались, в основном, в Москве, а в Москве он бывал летом, потому что его жена была москвичка, была московская квартира, в Новогирееве. Его, когда он уже плохо ходил, отпускали со мной погулять, и мы беседовали — это воспроизвести невозможно! — очень долго: часами, часами, часами… Разговор с великим я выдерживал. Также точно, как я выдерживаю разговор с биологами, не будучи биологом. Я выдерживал разговор со своей тещей (которую я очень любил), которая была биологом с мировым именем, нейрофизиологом. Я выдерживал терминологию, понятия, я знал, о чем идет речь. Конечно, ученым была она, я — нет. Великим был Гумилев, а не я. Но я выдерживал с ним любые разговоры. Скажем, Гумилев мне говорил: «Впрочем, историю Индии я знаю очень плохо»! А я знал историю Индии еще хуже, чем Гумилев. То же самое с историей доколумбовой Америки: Гумилев демонстративно ее не знал, а я ее и сейчас не знаю, но наш уровень оказался нормальным для диалога.

Еще одним учителем у меня был Андрей Чеславович Казаржевский, сын неизвестного мне совершенно Чеслава Казаржевского (естественно, поляка), который своего сына крестил в католичестве. Андрей Чеславович хвастался тем (один из самых православных мужей моего времени, 70-х — начала 80-х годов) что его, еще маленького, присоединяли к Православию в храме Христа Спасителя, еще не снесенном! Лев Николаевич Гумилев был православным человеком, в конце жизни был членом приходского совета Владимирской церкви в Петербурге, только что открывавшейся. А Андрей Чеславович был православным миссионером в советское время, когда я не мог преподавать, меня не пускали, зная, что я православный. Нет, мне давали работать в музеях (не таким уж страшным был поздний советский режим), но в преподаватели не пускали. А он преподавал, он заведовал кафедрой, и был в публичных лекциях, и в работе со студентами и аспирантами — православным миссионером. Слава его — на Небесах.

Я учился у Алексея Ильича Комеча, крупнейшего историка архитектуры Византии и домонгольской Руси, крупнейшего в мире. В последние годы жизни он был директором Института искусствознания Академии наук. Он пожертвовал себя институту (и не написал из-за этого как минимум одну книгу), он хотел сохранить Москву, защитить Москву, и защитить Институт искусствознания. Византийское искусство мне читала Ольга Сигизмундовна Попова. Это точно крупнейший специалист (по крайней мере, по византийской книжной миниатюре) — не в России, в мире. Русское искусство мне читала Мария Александровна Реформатская, прекрасный знаток провинциальных собраний. А Древний Восток мне читала Наталья Алексеевна Померанцева (к сожалению, книги Померанцевой, в основном, вообще не изданы на русском языке; издана одна, а их четыре, остальные изданы только по-английски), — а это виднейший, в первой пятерке, египтолог-искусствовед на планете!

Дальний Восток мне читала Евгения Владимировна Завадская, поэтому я, по крайней мере, буддизм Дальнего Востока (буддизм в его китайско-японском варианте) с юности прекрасно знаю. Стоит удивляться, что есть Махнач? Да нет, Махнача просто очень хорошо учили. Я думаю, что на рациональном уровне каждый молодой человек должен думать, кто будет его учить. Не куда он пойдет, не какой будет у него диплом, не какое учебное заведение поставит штампик на его дипломе, а кто будет учить. Ради одного профессора можно пожертвовать всем. Но и это не все. Совсем не все. Найти одного профессора, учиться у него, и точно знать, кто твой учитель.

В мусульманской суфийской традиции есть такое положение: ни один ученик не может овладеть знанием учителя. Казалось бы, это означает, что мир становится все глупее, тупее, тупее, тупее… Нет! Ученик может стать и выше своего учителя. Но только потому, что был еще учитель. Или потому, что Господь повелел ему стать выше учителя. Но и в этом случае, если он сам до чего-то догадался, он все равно не будет обладать всем знанием своего учителя. Я — избранный, у меня слишком много было хороших учителей, я не всех назвал…Но однажды я слышал, как мой коллега сказал моим студентам (я случайно подслушал): «Балбесы! Учитесь, пока вы можете учиться у Махнача. И помните, что у Махнача не было своего Махнача»!

…Выучился я очень неплохо, и в университете, по первым местам работы, меня очень высоко оценивали. Говорилось даже такое, что «…вот это хороший выпускник, и вот это хороший выпускник, и это прекрасная дама», — собеседник переспросил: «А Махнач?» — «Ну, а такие студенты, как Махнач, бывают на отделении далеко не каждый год». Тем не менее, ученый-исследователь из меня категорически не вышел. Дело в том, что я никогда не умел устраивать свою биографию. Это не значит, что я этим хвастаюсь, и кому-нибудь мог бы порекомендовать не заниматься своей карьерой. Не такое плохое слово — бывает ведь и научная карьера, и общественная карьера, да и чиновная карьера может быть вполне честной и важной для общества, не только для самого человека. Заниматься собой надо, обязательно. И совершенствоваться надо, и работать на то, чтобы твой труд был востребован и, разумеется, как можно выше оплачивался.

В.Л.МахначТруд почти всегда (исключения есть, конечно) стоит столько, сколько за него платят. Но мы сейчас живем в очень странное время, все акценты сдвинуты. Совершенно немыслима ситуация, просто смехотворна, когда профессор зарабатывает в четыре раза меньше, чем машинист метро. Я понимаю, что машинист метро — это тяжелая, нервная работа, она под землей, за это необходимы доплаты. Я бы, наверное, даже внутренне не возражал, если бы машинист зарабатывал в два раза больше профессора. Но в четыре… Никто не хочет подумать, что если профессор будет столько зарабатывать, то он выучит такого школьного учителя, что, учась в свою очередь у него, ваш ребенок не сможет быть машинистом метро. В крайнем случае, сможет быть мусорщиком или грузчиком при магазине — это будет потолок его возможностей. Карьера складывается, если тебя приглашают, предлагают тебе работу, если у тебя есть выбор, если тебя готовы печатать, или издавать в каком-нибудь ином виде, — это все входит в «комплекс проблем» ученого-гуманитария. Так вот, я никогда не умел о себе заботиться, и не только потому, что я ленив (некоторая леность мне присуща), а потому, что как только я действительно пытался о себе позаботиться, — так тут же я садился в лужу. Заботиться о других людях получалось, по-всякому, помогать и выручать, и не один раз. Как догадываетесь, я не стану этого рассказывать с именами, но уж поверьте. Получалось то, на что я специально даже не нацеливался — но тоже не для себя. Были люди, которые говорили (причем не мне, это можно доверять), что я сыграл, например, важную роль в их обращении к истинной христианской вере. У меня это получалось. Повторяю, не специально (я, конечно, не миссионер), но в процессе общения, в процессе преподавания, в том числе в глубоко атеистическое советское время.

Одного человека такого, девочку, я готовил к экзамену по истории для поступления в университет. В университет она поступила, по моей дисциплине получила «отлично» (мои абитуриенты почти всегда получали отлично), но попутно она пришла в Церковь, и, еще учась на старших курсах, стала супругой своего соученика, в относительно ближайшем будущем — священника. А будучи женой священника (как говорили еще в XIX веке, «попадьей»), она с успехом занималась просвещением огромного количества детей вокруг их прихода. Вот она сказала, что я сыграл свою роль. Иногда получалось с лихим кавалерийским наскоком.

Где-то в 1984 году начинался расцвет движения в защиту памятников истории и культуры. Чуть позже академик Лихачев назовет его (на мой взгляд, не очень удачно, но прижилось) «эколого-культурным движением», сейчас, правда, этот термин вышел из употребления и забыт. Но и охрана памятников почти забыта. В этом никто не виноват — через считанные годы после этого расцвета начнется гласность, за ней Перестройка, и очень большое количество, особенно молодых людей, пламенных борцов за памятники, в той или иной степени уйдут в политику; найдут иное, как казалось им, наверное, более продуктивное приложение энергии, а часто и образования. Потом многие уйдут из политики, но мощного движения уже не будет, и пока его нет. И вот в 1984 году я предложил тезис (тоже не очень удачно назвал, но по прямой аналогии) презумпции невиновности исторической застройки. Принцип очень простой. Ну, памятники сносить вообще-то никто не может, это наказуется согласно уголовной статье; правда что-то я почти не знаю случаев, чтобы к суду привлекались по этой уголовной статье, и, кажется, никто никогда не сел в тюрьму (она очень гуманная, там до 2 лет заключения можно дать за уничтожение памятника); но, все-таки, приговоры были, — со штрафами. Но кроме памятников есть огромное количество того, что официально памятниками не является — это историческая застройка. Так вот, я предложил принцип этой презумпции, он прост: для сноса любого элемента исторической застройки необходима безупречная аргументация. Для сохранения любого элемента исторической застройки никакой аргументации не требуется. Хочешь снести — доказывай, почему это необходимо, иначе будет стоять.

Один из покойных моих учителей, Алексей Комеч, сказал в свое время, лет десять назад: «Один лужковский год в деле разрушения Москвы стоит десяти брежневских». Я, пожалуй бы, взял покруче, я бы сказал: кабы не десяти хрущевских! Давненько так не ломали, как ломает нынешний «мЕр» Москвы. Кстати, под снос даже пошли отдельные памятники! И что интересно, все тихо, прокуратура ничего не видит, никто уголовного дела не возбуждает. А там, наверное, много виновных есть, в высших кругах московской администрации!

Это не единственный пример, не единственный злой гений нашей эпохи — Лужков. Еще в большей степени историческую Казань ломает Шаймиев. Тоже под суд не идет. А стариннейший, очень красивый город изуродован до неузнаваемости …

Моим принципом пользовались, на принцип ссылались, в том числе средства массовой информации, которые начали серьезно этим заниматься. А в 1986 году было еще больше. И тоже чистая случайность. В москов-ском Манеже (тогда еще настоящем, тогда еще с уникальными перекрытия-ми, не сгоревшими в странном и не расследованном никем пожаре. А в том, что это поджог, никто не сомневается. Делают вид, что он существует, что он полностью восстановлен, хотя перекрытия-то не деревянные, перекрытия-то стальные. Фальшак. Новодел. Не памятник!) прошла встреча представителей Союза архитекторов с общественностью. Это вполне в духе горбачевского времени: тогда очень любили (сам Горбачев очень любил) творческие союзы — проявление своего рода корпоративности, корпоративной демократии; к творческим союзам прислушивались. И вроде решили прислушиваться еще в большей степени: весь гигантский Манеж был отдан выставкам и встречам с общественностью представителей творческих союзов. У всех творческих союзов прошло гладко. Гладко не прошло у одного — у Союза архитекторов. Туда явились люди очень серьезные: кто-то из секретарей Союза, главный архитектор города Москвы, руководящие градостроители Москвы того времени — довольно много, десятка полтора их пришло, всё первые имена. И как на них набросились представители общественности! Причем, в основном, это была не молодежь, активно защищавшая памятники, а это были дамы, которые не давали говорить, которые требовали, чтобы им отвечали на вопросы. На одну, крепкую такую даму, которую я хорошо знал, лет сорока (но могучая, могучая дама!), я смотрел с некоторым интересом и немножко испуганно, потому что подиум, на котором стояли архитекторы, очень невысок, дама была на высоком каб-луке, и все шло к тому, что сейчас она стянет с себя туфлю и залепит в лоб кому-нибудь этой шпилькой! А удар получился бы крепеньким! Я воспользовался этим моментом и обратился к тогдашнему главному архитектору, Глебу Макаревичу (поймал все-таки паузу у одного из микрофонов для общественности). Я сказал: «Глеб Иванович, а Вам не кажется, что для того, чтобы не происходило подобных накладок, подобного непонимания, давно пора обзавестись общественной экспертной комиссией из независимых историков, искусствоведов, реставраторов, может быть даже юристов, которые не служат в Главмоспроекте? Может быть, художников. Тех, кто грамотен в этих вопросах. Такие люди есть, их много». Это была такая палочка-выручалочка для Макаревича, что он сказал: «Да, и мы готовы! И я прошу Вас заняться этим и устроить нам прямые контакты с теми людьми, которые могли бы войти в такую комиссию»! Я кивнул, поблагодарил, отошел в сторону, в закоулочек, нелегально покурил — как видите, Манеж от этого не сгорел. Тут за мной бегут: «Володя, тебя ищет Макаревич»! Иду обратно. «Я поймал Вас на слове. Я теперь прошу Вас взять это на себя. Составьте список — мы сами обзвоним, пригласим, — кто мог бы участвовать в такой работе».

Так был создан ЭКОС (он получил это название чуть позже) — Экспертно-консультативный общественный совет при Главном архитекторе Москвы. Я даже первые пару месяцев вел его заседания, как инициатор. Естественно, как только нашли титулованного руководителя, я сложил функции председателя, но в Совете остался. Мне даже предлагали функции постоянного ученого секретаря Совета, — я понимал, что это такое, и этой бешеной работы на себя не взвалил. ЭКОС существует до сих пор. При диктатуре Лужкова (а иначе обращение с городом назвать можно, конечно, только жестче — при тирании Лужкова) он бесполезен. Я давно перестал в него ходить. Но и тогда, и, скажем, в первой половине 90-х годов Совет принес огромную пользу, сделал массу экспертиз — по высотным характеристикам новой застройки, по появлявшимся мансардам (тогда началось увлечение мансардами — самый дешевый и вроде бы не меняющий этажности способ получить лишнюю площадь).

Вот такие вещи получались. Это не значит, что надо следовать моему примеру. Если бы я собой занимался, я, несомненно, был бы давно (и очень легко) кандидатом наук. Если бы я стал кандидатом наук, скажем, лет 15 назад, то я, вне всякого сомнения, уже довольно давно, без всякой докторской защиты, был бы профессором. Мне бы дали профессуру при кандидатской степени, но без никакой степени трудновато (прецеденты есть, но это уже с подлостью). Если бы я был профессором, то, по нынешним временам и моей довольной большой известности, я уже был бы академиком. Не Российской Академии наук — не за что меня избирать в Российскую Академию наук! — но какой-нибудь из малых, их теперь очень много, хотя бы той же РАЕН (Академии естественных наук). Если бы я больше собой занимался, у меня вышел бы не один из четырех моих курсов лекций, а все четыре. Наверное, я издался бы больше. Наверное, больше, по крайней мере, статей бы у меня вышло. Наверное, меньше у меня украли бы идей, оценок, и всего остального — потому что я много раз читал свои мысли. Но что делать, это не плагиат, я ведь не опубликовал: у меня подхватили из доклада на конференции, подхватили из лекции — ничего не докажешь, и даже и краснеть-то ведь никто не будет…

Так что, повторяю, об этом стоит думать. В таком случае, у меня, конечно, были бы прямые ученики и, вполне возможно, была бы школа — если не научная, то преподавательская. Но я никогда не преподавал ни историкам, ни искусствоведам. Кому я только не преподавал: литераторам, журналистам, геофизикам, просто физикам, философам преподавал, богословам лекции читал… но из них себе школу не создашь. Так что, все по поговорке: «Бодливой корове Бог рог не дает». А вот за меня все делалось просто великолепно! Сейчас с удовольствие эту милую эпопею (я бы сказал даже «опупею») расскажу. Я говорил, что менял профессиональную ориентацию, что я поступил в университет на исторический факультет уже после военной службы, да и то не сразу, не с первого захода. Очень мне помешало (откладывалась защита диплома) в профессиональном утверждении еще и то, что одно время я очень хотел стать священником. Сейчас это просто, тогда было затруднительно, и надо было прибегать к очень серьезным ухищрениям. Собственно, легко было стать священником, если ты в деревне Замухрыжкиной. Образование — лучше, чтобы не было среднего, в крайнем случае, среднее. А если москвич и с высшим образованием — о, тут такое начиналось! Это мало кто прошел, мало кому удалось. К счастью, кроме добрых, но малообразованных людей из деревни Замухрыжкиной, все-таки были поповичи, дети семей духовенства — они, как правило, поступали, и, как правило, были достаточно образованы, приспособлены к священнослужению, воспитаны для этого. Почему у нас в духовенстве до сих пор чувствуется переизбыток украинцев? Очень просто: потому что на Западной Украине, которую мы в Советский Союз вернули только в 1940 году, было очень много не закрывавшихся храмов. Тогда двойная епархия, самая большая в СССР (уже в мои, в 70-е годы), была Львовская и Тернопольская. Сейчас это две епархии, была одна. В ней было 900 храмов. А, скажем, в Симферопольской епархии — 11, в Вологодской (а это Русский Север, цитадель русской святости!) — 18. Из 7 тысяч храмов СССР (догорбачевского) — 900 на эту западно-украинскую епархию, Львовскую и Тернопольскую. Вот и вся разгадка — там было много поповских семей. Еще до поступления в университет я начал профессионально работать в первом своем музее: это был Музей восточных культур, который тогда был кратковременно переименован в Музей искусств народов Востока (так больше нравилось Министерству культуры). Сейчас он опять Музей восточных культур. Я с него начинал. Да, пожалуй, что в нем и начинал, в какой-то степени, преподавать, говорить. Я в нем водил экскурсии. Это был 1972 год. Вот такой у меня стаж «профессионального говорения». Дальше я поступил в университет, но до этого я не поступил — не про-шел по конкурсу. Нет, конечно, у меня по истории было «отлично» и в тот раз, и когда я поступил; но все равно — недобрал. Но подружился с теми, с кем вместе сдавал. И в первую же их сессию (а у меня это еще была не сессия) я их готовил к сдаче экзамена по русской средневековой истории. Тогда это была «история СССР периода феодализма». И кафедры были-то с очаровательными названиями: «история СССР периода феодализма», «периода капитализма», «периода социализма»…

Сейчас они уже не так называются. Почему-то не удосужились создать кафедру «истории СССР первобытно-общинного периода» и «периода рабовладения», хотя, несомненно, эти формации на территории СССР тоже наблюдались. Нет, эти все вопросы относились к кафедре феодализма. Ну, я их подготовил — они сдали. Они сдали легко и если не с блеском, то, по крайней мере, уверенно. И тогда мне говорят (мои подружки с этого, старшего курса): «Слушай, ты вот с блеском нас “за бесплатно” подготовил. Почему бы тебе этого не делать за деньги»? Вообще, я к деньгам всегда относился хорошо. Деньги это вообще хорошо, когда ты ими распоряжаешься. Плохо, когда они тобой распоряжаются, тогда это зло. «Да, я с удовольствием»! И денег лишних у меня тогда, знаете, не водилось. Как и сейчас. И так я начал готовить первых абитуриентов, практически с того года, как сам начал учиться в университете. Я готовил (сейчас не могу даже сам сообразить, сколько получается) — 15 или 16 лет.

Это хорошая школа. Это не меньшая школа, чем университет. Это уже свободное знание истории, по крайней мере, российской. Навсегда, на всю жизнь! Тренируя других — тренируешь себя. А после этого мне говорят: «Вот, одна дама, ты ее знаешь»? Я ее знал — школьная учительница, очень сильный словесник, зарабатывала еще штатным экскурсоводом. «Надо провести экскурсию, а она не может, она заболела. А экскурсия набрана, и машина — “левая” (личная договоренность, незаконная машинка). Проведи, а»? За деньги, естественно — очень приличные, там получалось существенно больше, чем получал за одну экскурсию экскурсовод. Это были неплохие деньги, тогда этим занимались многие. Как сейчас помню, моя первая экскурсия (кажется, это 1974 год) была в Ростов Великий, с заездом (с остановкой, практически) в Переяславле-Залесском. Блестящий материал! И в Переяславле, и в Ростове я был до этого, и снимки делал, то есть представлял их себе хорошо. Так началась у меня экскурсоводческая карьерка. Продолжалась она с 1974 по 1980 год, потому что в 1980 году я узнал, что вокруг меня закрутились. И закрутилась даже не милиция, закрутилось КГБ. Не дожидаясь нехорошего финала (машина-то левая), пришлось это дело прекратить. Но еще очень и очень долгие годы я не прекращал водить экскурсии, потому что у меня появились совершенно легальные (конечно, не за те деньги, что у меня были) экскурсии от экскурсбюро Общества охраны памятников истории и культуры. И, кроме того, я не только возил (около 20 маршрутов было в моем распоряжении) моих экскурсантов — а я их по много раз возил, набирались люди…

Поэтому и Лубянка узнала — слухом земля полнится, и должна была когда-нибудь наполниться. И обвинить некого — люди рассказывают, если они съездили на интересную экскурсию. Когда-нибудь дойдет! Но я еще их водил пешком — по Москве, 18 маршрутов. Этого я не прекращал никогда. Здесь мне, практически, нечего было инкриминировать, я не выдавал себя за сотрудника государственной организации, я просто откровенно по рублю собирал «с носа». В крайнем случае, оштрафовать меня можно было. Пешие экскурсии по Москве водить я перестал где-то к концу 90-х годов. Почему? Потому что в Москве стало такое движение, что перейти улицу с группой стало если и возможно, то страшно. А это необходимо, когда идешь пешком. Просто необходимо. На автобусе, в другие города, где поспокойнее, я возил и после этого. Много возил. Но ведь само взялось, правда? Само. И в ВООПИКе мне предложили, впервые, читать лекции, в зальчике, и водить экскурсии мне предложили са-ми, они, потому что они меня уже знали как деятеля охраны памятников. И знали, что у меня историко-архитектурное образование. Все было просто. Гораздо интереснее было с другим. Может быть, с экскурсиями меня как раз и пронесло. Но я начал готовить абитуриентов — раз подготовил, другой подготовил; потом подошли ко мне знакомые, милые люди, молодые муж и жена, они были на годик-другой меня постарше. И сказали: «Володя, мы знаем, Вы готовите к поступлению в университет по русской истории. А не могли бы Вы нам читать русскую историю за те же деньги? Мы Вам не сможем платить столько, сколько платят абитуриенты (абитуриенты платили очень прилично, по 10 рублей за занятие), но мы сможем Вам в складчину платить столько же, просто нас будет больше, нас будет человек двадцать, а не трое». Я прочитал русскую историю; как только я ее прочитал, мне сказали: «А еще»? Я напрягся. У меня не было еще тогда такой фототеки, которая есть у меня сейчас, у меня еще не было семи тысяч слайдов своей работы, моим аппаратом сделанных. Но альбомы были, приходилось показывать с листа: я начал читать искусство. Больше архитектуру, но при постоянном сопровождении другим русским искусством, особенно Средневековье, где я архитектуру читал с упоминанием росписей, с упоминанием икон…

Надо сказать, что у меня тут же сложилась другая, следующая группа — и я читал двум группам одновременно, на квартирах. Я прочитал им искусство. Тогда мне сказали: «А еще»? Я обнаглел (подготовлен я был хорошо; материала было мало, показывать было трудно, — а так все было в порядке), и стал читать историю Византии. Меня четвертый раз спросили, а что еще я могу прочитать? Деньги нужны, просвещать людей тоже нужно, и я прочитал (но, конечно, на таком уровне… сейчас бы я голову себе оторвал, я не был так готов!) Западное Средневековье. Средневековую Западную Европу. Я прилично ее знал, но не на столько, чтобы читать лекции… Это длилось все шесть лет. Русское искусство я читал трижды, Визан-тию один раз, и шесть раз я читал русскую историю. Вот тут-то меня и ущучили! В 1983, 1984 году меня очень сильно трепала Лубянка. Они грозились со мной расправиться, но не расправились. Однако, используя услужливую милицию (они такими вещами сами не занимались), меня на год загнали («слишком долгий перерыв у Вас, мы будем преследовать как тунеядца!») такелажником на завод железобетонных изделий, где выяснилось, что я очень приличный и вполне профессиональный такелажник. Получил я высший разряд, который такелажнику присваива-ется, а именно четвертый. Вскоре, с середины 80-х годов, началась еще не Перестройка, но уже ускорение научно-технического и прочего прогресса, потом гласность, и вокруг меня вертеться перестали. Более того, мне не мешали найти профессиональную работу. У меня было довольно много профессиональной работы в моей жизни, как раз случай с заводом — исключение из правил. Мне довелось работать, как я уже говорил, в Музее восточных культур, два раза в жизни — в Музее архитектуры имени Щусева, некоторое время я проработал в архитектурно-реставрационной мастерской, причем очень знаменитой, 17-й мастерской Моспроекта-2, которая занималась и реставрацией, и исследованием Москвы. Был у меня еще недолго, по договору, Музей «Останкино» — работал один сезон экскурсоводом. Это все тоже хорошая школа. И около 5 лет я проработал (заведовал отделом) в Музее-заповеднике «Абрамцево». Экскурсии у меня бывали (хотя и не так дорого платили как тогда, когда у меня был свой автобус). По Москве я мог водить сколько угодно, только бы времени хватило, а выносливости мне вполне хватало на любой объем. Это было время действительно довольно большой гласности. Я начал читать публичные лекции. В разных залах, в разных дворцах культуры. Тогда время «лекционное» было — конец 80-х, тогда научно-исследовательские и проектные институты охотно приглашали у них почитать, и я с готовностью читал (преимущественно русскую историю). Вот так у меня еще в 1990 году прозвучал первый четырехлекционный цикл об империях. Пожалуй, что я первый защищал публично империи как таковые. Напечатать мне удалось, увы, это только в 1993 году. Моя работа «Империи в мировой истории» достаточно известна, каждый может ее прочитать — печаталась она неоднократно, я ее дополнял, дописывал; плюс она помещена в Интернет, и в нескольких сайтах благополучно висит и сейчас. Надо сказать, что в КГБ меня не таскали больше. Но мешали. Мешали, придирались к тому, к сему…

Сначала — не член общества «Знание». Вступил. Тогда — член общества «Знание», но не в Москве, а в Московской области? Вот в Московской области и читайте, а в Москве не будете! Один раз мне курс лекций по русской истории сорвали на середине, а это был уже 1986 год…

Но все шло по нарастающей. Меня находили сами. Первый свой факультативный, полулегальный курс (это была русская история) студентам — уже не на квартире, уже в ВУЗе, — я читал в 1984–85 годах. Еще присутствие Лубянки в моей биографии чувствовалось. Но прочитал. В 1987 году я впервые читал факультатив по русской истории в МИФИ, на полный, большой, «поточный» зал — это несколько сот человек. И исправно ходили. Тогда много ходили на лекции. Все время что-то происходило, и опять — само. Сначала моей устойчивой площадкой был Дворец культуры имени Серафимовича, потом ДК «Меридиан». На мою лекцию в «Меридиан» (одну из исторических лекций, я уж не помню, что я тогда читал. Публичные лекции в ДК «Меридиан» длились долго, годами; я чередовал курсы, потом повторял) зашла пожилая леди, философ, профессор Московского архитектурного института. Ей настолько понравилось, что она рекомендовала своей приятельнице, которая заведовала подготовительными курсами Архитектурного, меня пригласить. В 1987 году меня пригласили, еще на подготовительные курсы. В 1988 году меня пригласили что-нибудь почитать студентам — я почитал факультатив. Повторил его в 1989 году. В этот момент перестройка пошла скачками, в галоп, если не в карьер; и студенты МАРХИ первыми в Москве потребовали, чтобы у них убрали курс истории КПСС. Меня пригласил проректор по учебной работе и сказал: «Вот, освобождаются часы, у нас больше не будет истории КПСС. Сколько хотите часов, столько берите». И мой курс — «История мировых культур» — первый в СССР (я знаю это точно) стал обязательным, вошел в учебную программу. Потом я читал его в других местах. Так же точно меня всегда приглашали. И в Литинститут имени Горько-го, и в Инженерно-физический (там я уже был свой человек к этому моменту, там меня знали), и (уже впоследствии, когда они открылись) в Православный университет святого Иоанна Богослова, в Институт журналистики и литературного творчества, в Высшую школу экономики. Некоторые ВУЗы менялись, один заменял другой, но меня всегда приглашали. В общей сложности, с подготовительными курсами, в Архитектурном я преподавал почти 15 лет. Появлялась нужда в других курсах. Что ж, курс «История русской архитектуры» у меня был готов с юности: я снимал и снимал слайды, я мог уже совершенно свободно читать. Даже русское искусство целиком можно было читать. Это третий курс, потому что российскую историю я преподавал еще будучи студентом. В 1996 году срочно понадобился курс политологии. Я сказал: «Политологию не могу. По-моему, никто не может читать политологию, потому что это не наука. Хотите, я сделаю вам на семестр небольшой курс “Введение в политологию”»? И сделал. Он назывался «Историко-культурное введение в политологию», сейчас издан, продается под названием «Политика. Основные понятия». Четыре курса — это мало кто оставит за свою жизнь, четыре академических курса. Я читал еще спецкурсы, иногда. С хорошего, настоящего профессора двух курсов достаточно, для его жизни. А у меня — четыре.

Я хочу еще раз вернуться к самому важному. Я не состоялся как ученый-исследователь. Ну, что я сделал? Это абсолютно самостоятельные работы: я установил универсальную историческую закономерность. Их удается установить редко, их не так уж и много. Установил, работая над «Империями…», но «Империи…» — работа компилятивная, то, что я там написал, собрал я, а не я открыл. А вот эту закономерность установил я: малый народ всегда с большим против среднего. Каждый раз это сказывается и при формировании империй, и при распаде империй. Потому что абхаз всегда с русским против грузина, гагауз всегда с русским против молдаванина, а памирец всегда с русским против таджика. Это бесспорно. Я установил исторический и политический термин, который всеми принят теперь (почти всеми). Считаю, что так называется лучшая форма правления. Это «полибиева схема власти». Термин мой. Означает он такую государственную систему, где объединены, в качестве ее элементов, все три правильные формы: монархия, аристократия и демократия. До сих пор в этом не сомневаюсь. Правда, это не я постулировал, а Полибий, в середине II века до Рождества Христова. Но все как-то это подзабыли, а термин «полибиева схема» — мой. Я разрабатывал (вслед за величайшим из своих учителей, за Гумилевым) категорию «антисистемы». И сумел наблюдать то, что пропустил Гумилев, — то, что я назвал «неклассическими антисистемами». Это актуально, это важно людям сейчас, всем важно, потому что неклассические антисистемы нас окружают. С них начинаются революции. Неклассическая антисистема — это антисистема, объединяющая людей, ненавидящих — в обязательном порядке! — свое вероисповедание, свою культуру, свою страну. В отличие от классических, которые ненавидят мироздание в целом. Это работа, она моя. Как искусствовед, я обосновал (и весьма убедительно; тоже был не пер-вым, но я расширил то, что было сделано Сгурой, великолепным искусствоведом 20-х годов XX века), я установил, что русская культура XVII века — это, безусловно, культура барокко (вся, насквозь, не только в архитектуре), что барокко сложилось на русской почве, а не было (как классицизм, позднее) ввезено, импортировано из Западной Европы. Это не так плохо, это не стыдно. Но ведь если разобраться — одна историческая закономерность, одна историческая категория, да те работы, которые я сделал, в одном случае следуя Гумилеву, а в другом Сгуре — это маловато для исследователя.

Я нисколечко не испытываю ни малейшего комплекса неполноценности. Если быть объективным, то я даже и не историк, хотя везде пишут: «историк, историк, историк»… Я — учитель истории. Правда, очень хороший. Может быть, лучший в Москве. Может быть, в России. Учитель истории — это тоже неплохо. И очень даже людям нужно. А что, собственно, еще? Тоже решал не я. В 1993 году родилась идея — собрать православное политической совещание, по первоначалу даже говорилось — конференцию. Первую, большую. Идея была выдвинута моим другом, очень известным московским священнослужителем, профессором Духовной академии, протоиереем Владиславом Свешниковым. «Хорошо, я с тобой сделаю» — ответил я. Тогда он поручил мне сделать политический доклад. Конференция шла три дня, но в первый день на ней присутствовало очень много народа, а остальные были рабочими, было меньше; а вот в первый день был большой зал ДК «Меридиан», слушало, оценочно, человек 600-700. Докладов было три (и ответы на записки): этический доклад Свешникова, доклад Юрия Трофимовича Лисицы (издателя Ильина, который еще тогда даже не начинал издавать Ильина) — об Ильине, и мой, который я назвал «Параметры христианской политики». Это было перед Великим Постом, где-то в феврале 1994 года. «Параметры…» начали выходить в газетах, в журналах (первым был журнал «Москва») в том же 1994 году.

В 1995 году еще один мой друг, главный редактор «Православной беседы» Валентин Владимирович Лебедев предложил мне создать постоянное православное политическое совещание. Оно и было создано — то, что теперь называется «Союз православных граждан». И его присутствие ощущается в Российской Федерации (точнее, в исторической России, потому что присутствие ощущается, очень сильно, на Украине, а отделения есть в Белоруссии и Казахстане). Так что такой церковно-общественной деятельностью я занимался. Кроме того, параллельно всему своему преподаванию, с 1991 года, когда начала вещать православная радиостанция «Радонеж», я практически постоянный ее обозреватель, иногда автор. Это 15 лет уже с гаком будет. Даже получил патриаршую награду. Государственных пока нет. Не торопится что-то государство наше. Когда это было нужно не мне — у меня получалось. И сейчас получается. Когда нужно было мне — не получалось. Но обо мне заботились. Все время кто-нибудь заботился. Неожиданно. Иногда начинали заботиться вообще незнакомые люди.

МахначВот, пожалуй, и все. Что к этому можно добавить? Являюсь ли я политиком? Нет. Мне предлагали — еще когда избирался тот, первый, ельцинско-хасбулатовский Верховный Совет РСФСР, еще в Со-ветском Союзе; тот самый, который был расстрелян из танковых орудий в 1993 году. Мне предлагали баллотироваться, мне предлагали набрать команду, которая будет проводить мои выборы. Тогда ведь это не стоило десятков тысяч долларов, тогда это по деньгам было дешево, и довольно-таки реально. Я отказался. Тогда на меня «натравили» авторитетного священника, и он пытался меня убедить, что это нужно России. Я оказался убедительнее. Я сказал: «Батюшка, если я соглашусь стать депутатом Верховного Совета, мне безоговорочно придется перестать преподавать. Какой я преподаватель — знаю я, знаешь ты, и знают все. Какой я парламентарий, знает только Господь Бог, только он мне ничего не сказал, и тебе ничего». И отказался. Так что к публичной политике тяги у меня не было. А публичные политические выступления — от этого я и сейчас не отказываюсь. И они бывают такими резкими, что организаторы публичного сборища за голову хватаются. Ну, впрочем, в последнее время привыкли, что в политических высказываниях Махнач неуправляем. Вам, кстати, того же рекомендую. Как христианин скажу (и хочу закончить этим свою протяженную авто-биографию) одну вещь. Недавно был разговор, на радио «Радонеж», в котором было справедливо замечено, что пока еще государство так мало попускает Церкви, что надеяться на ближайшие хорошие перспективы трудно. Я ответил: «Вы сказали правду, но я с вами категорически не согласен. Государство до сих пор так мало попускает Церкви, потому что общество так много попускает государству. Но видно невооруженным глазом, что общество государству попускает все меньше и меньше. Если не изменится отношение государства и к обществу, и к Церкви, то общество станет вообще смотреть на него — ну, чтобы уж совсем не обижать, — как на государствишко. Сделайте из этого выводы. Это полезно. И очень демократично».

20 апреля, 20 мая 2007 г.

Материал подготовил Олег Возовиков

Перепечатывается с сайта http://www.pravaya.ru/

Далее читайте:

Владимир Махнач  Социальные традиции в русской культуре.

Владимир Махнач Что такое Россия?

Владимир Махнач Требуется государь?

Владимир Махнач Снова о параметрах христианской политики: вчера и сегодня Часть 1. Церковь - субъект политики.

Владимир Махнач Снова о параметрах христианской политики: вчера и сегодня Часть 2. Церковь и нация.

Владимир Махнач Христианство - не значит пацифизм.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС