ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Иоаннис Каподистрия
Свербеев Д.Н.: «Подобного и по возвышенности ума, и благородству характера я
уже не встречал»
Не знаю, удастся ли мне нарисовать по моим воспоминаниям сколько-нибудь
похожий портрет этого великого мужа, этого доблестного героя свободы,
пожертвовавшего жизнью для блага своего народа. Боюсь за себя: едва ли достанет
у меня памяти и еще менее дарования на изображение такого человека, которому
подобного и по возвышенности ума, и благородству характера я уже не встречал в
продолжение всей моей долгой жизни. Первый раз видел я графа Каподистриа осенью
1817 г. Он приехал тогда в Москву с императором
Александром и находился при нем
в звании статс-секретаря по Министерству иностранных дел. Мне минуло 17 лет, я
только что поступил в канцелярию Кикина. Двоюродный брат мой, Василий Обресков,
женатый на княжне Хованской, будучи московским полицеймейстером, заискивал у
всех приезжих с государем, чтобы поставить себя в более приличное положение в
отношении к обществу, чем то, которым пользовались тогда в нашем обширном городе
начальники его полиции. Особенно заботилась об этом его супруга, которая до
замужества вместе со своими сестрами, Соковниной и Булгаковой 324, стояла на
самом верху высшего московского кружка и принимала в гостеприимном доме чванного
князя Хованского 325 знаменитостей, особенно же иностранных.
Каподистриа был в дружеских связях с петербургским почт-директором
Константином Яковлевичем Булгаковым, а потому брат его, московский Булгаков,
Александр, женатый на сестре Обресковой, был, так сказать, пришит к особе
второго после графа Нессельроде двигателя нашей политики на все время пребывания
его в Москве. Этот-то Александр Булгаков и залучил графа на небольшой вечер
своей свояченицы, что было не совсем легко, потому что дипломат, занятый своим
делом, избегал собраний или, по крайней необходимости, являлся на них мельком.
Конечно, и до моей неразвитой юности дошло уже значительное в высших сферах
общества имя графа Каподистриа и увеличивало нетерпеливое ожидание его появления
на этот вечер. И действительно, он поразил меня своею строгою и в то же время
привлекательною наружностью. Ему было тогда не более 40 лет: он родился в один
год с императором Александром, в 1777 году. Стройный, довольно высокий ростом,
одетый весь в черном, бледный лицом, которое представляло как бы на древнем
антике или медали изящный тип греческой мужской красоты, обратил он на себя
оживленные горячим любопытством взоры полдюжины молодых красивых дам, украшавших
небольшую, скромно убранную гостиную. Он не только в ней, но и везде, куда бы ни
появлялся, рельефно отделялся от толпы, но никто, конечно, не стал бы упрекать
его желанием производить эффект. Его черный костюм, который тогда еще не был в
обычае, ибо мы, мужчины, носили обыкновенно на вечерах и на балах разноцветные
фраки и разнопестрые жилеты, не смея надевать черного цвета, который, как
предзнаменование смерти, никогда не надевался, иначе как в траур, - этот костюм
[337]
и эта бледная античная фигура оживлялись выразительными большими черными
глазами, смягчались в своей строгости белизной высокого галстука и 326 волос,
причесанных a la vergette * и тщательно напудренных. Не знаю, как в других
салонах, но в этой ему необычной среде с первого взгляда граф показался мне
слишком сдержанным, как будто чем-то связанным и смущенным. В нем совсем не было
заметно отличающей всех дипломатов черты светской развязности и изящной ловкости
в манерах, которая нигде и никогда их не оставляет и которой они, надо отдать им
справедливость, никого в то же время не оскорбляют, как то делают обыкновенно
равночинные им военные люди и другие гражданские сановники. Даже накрахмаленные
дипломаты-юноши сноснее в обществе сверстников своих гвардейских наших офицеров.
Это мое замечание отношу я не к одному нашему высшему обществу, но и ко всем
европейским. Везде без исключения в избранных обществах эполеты и сабли
нравственно и умственно даже и по наружности уступают скромному фраку и белому
галстуку. Arma cedant togae **.
Добавлю еще одну скромную особенность гостя Обресковой, которой он отличался
от других мужчин: на нем не было никакого знака отличия, тогда как прочие
украсили себя звездами, разноцветными ошейниками и петличными висюльками, у кого
что было. Впрочем, все благовоспитанные, замечательные умом или характером люди
времен Александра редко нашивали ордена и даже звезды, кроме парадных случаев и
в дороге 327. Граф Каподистриа не походил на других дипломатов наших и чужих еще
тем, что не играл в карты. Злая его судьба не дозволила ему дожить до такой
скорбной старости, которую предсказывал хитроумный
Талейран одному молодому
человеку, отказавшемуся при нем по неумению от предлагаемой партии. «Jeune
homme, vous vous preparez une triste vieillesse» ***. Таково было предвещание
Талейрана всем неиграющим. Разговор в этот вечер не клеился, да это и не могло
быть иначе. Едва ли при всем своем уме граф мог вести общую пустую беседу; вряд
ли при его скромности, переходившей в застенчивость, умел он любезничать на виду
всех со светскими московскими, но отнюдь не европейскими дамами; одним словом,
каким-то чужим издалека показался он мне в этом кружке. Наконец хозяйка
догадалась посадить его с Булгаковым за шахматный столик, но ей не удалось
задержать его до ужина с вечными стерлядями и трюфелями. После этого вечера,
врезавшегося, как видите, в мою память, мне ни разу не случилось встретить графа
Каподистриа. Я не бывал в петербургских гостиных, а он не показывался ни в
театрах, ни в концертах, ни на гуляньях. Зато много говорили о нем в гостиной
Кикина, особливо, когда дошел до Петербурга слух о внезапном восстании греков.
----------
* в виде хохолка на лбу (фр.).
** Оружие уступает тоге (лат.).
*** «Молодой человек, вы готовите себе печальную старость» (фр.).
[338]
И лишь только касалось до моего слуха имя Каподистриа, фигура его отчетливо и
приветливо рисовалась в моем воображении.
Прошло пять лет 328, и я в 1823 году нашел графа Каподистрия, живущего в
Женеве, в нижнем этаже (rez de chaussee) одного из тех аристократических домов
или палат, которые имеют вход с улицы de la Cite и главный фасад на террасу или
гулянье la Treille, с видом на Jardin des plantes u Plain palais *. Хотя и
старая, менее доступная часть города, она, по-моему, удобнее для постоянного
пребывания в Женеве, нежели все вновь воздвигнутые великолепные набережные. Там
почти не чувствуется проклятая женевская биза 329 и греет благодетельное осеннее
и зимнее солнце. В обширной комнате, в кабинете и гостиной вместе, устроено было
графом два помещения (deux etablissements): у одного окна на солнечную сторону и
с камином - зимнее, у другого, затененного цветами и тропическими растениями, -
летнее, с выходом, как помнится, на террасу. Входили к нему в эту комнату через
небольшую, служившую столовой.
Домашняя его жизнь была самая простая. Прислуга состояла из одного
старичка-корфиота, с которым он никогда не расставался и который заменял ему
bonne ** и очень ловкого и приличного камердинера. Из всего получаемого им
ежегодного дохода в 90 000 франков издерживал он на себя 10 000 остальные 80 000
отдавал в пользу боровшихся с турками своих соотечественников. Свой образ жизни,
как видите, весьма умеренный, подвергал он строжайшему контролю. Он, напр.,
высчитывал и привел в точную известность, сколько должно выходить масла на
каждую лампу и сахару на кофе и сколько в фунте сахара кусков, и т. д. Экипажа
он не держал. Была, говорят, у него верховая лошадь, и до меня часто видали его
верхом гуляющего по городу и окрестностям, но когда я приехал в Женеву, верховой
лошади уже не было, и он ежедневно делал предписанные ему врачом длинные
прогулки, по 10 верст и более в день пешком. Женевцы еще издалека его узнавали и
по всегдашнему костюму 330, сверх которого носил он в холодное время мохнатую
бурку, постоянное его походное одеяние, в коем он сопутствовал прежде
Чичагову 331, а потом Барклаю.
Его длинные пешие прогулки всего более меня с ним сблизили.
Пешеходов-товарищей, кроме меня, у него не было, и когда я в последнее время, в
1825 и в начале 1826 г., жил подолгу в Женеве, такие прогулки 332 делали мы
почти ежедневно. Не менее знаменитый в новейшей истории князь
Адам Чарторыйский
333, бывший постоянно в приятельских отношениях с графом, вызвался однажды
прогуляться с нами, но он был слишком тучен и не мог продолжать возвратного пути
в город от деревеньки Шен (Chene), где жил
----------
* Ботанический сад и Пленпале (фр.).
** горничную (фр.).
[339]
ученый Сисмонди 334, и должен был возвратиться оттуда в шарабане
335. В эту
длинную прогулку между моими знаменитыми спутниками шел, между прочим, разговор
о том, что для обоюдной пользы Империи и Царства, соединенных под одним
державством, полезно бы было увеличить число наших дипломатических агентов, хотя
бы на первый случай второстепенных, из Царства Польского, чему были уже немногие
примеры, как-то: граф Матушевич, один из главных редакторов особенной канцелярии
Министерства иностранных дел, и молодые графы Залусский и Соболевский
336 при
заграничных наших миссиях. Не имевший никакого особого значения этот разговор
привожу я единственно потому, что, припомнив о нем случайно, делаю из него два
ныне современные вывода: 1) что граф Каподистрия никогда не был враждебен
Царству Польскому; 2) что тем еще менее враждебен он был князю Адаму
Чарторыйскому, которого часто посещал, принимал у себя и дружелюбно встречал у
женевских патрициев, где и я видал их изредка вместе, наприм., раза три-четыре
вечером по средам у ученого историка итальянских республик и политико-эконома
Сисмонди.
Не думаю, основываясь на этих воспоминаниях, чтобы было справедливо
сообщенное мне г. Бартеневым указание на какую-то «Записку» графа Каподистрия,
поданную будто бы вместе с его автобиографией против самобытного существования
Царства Польского Николаю Павловичу. Бартенев утверждал, что такая «Записка» не
была напечатана в «Историческом сборнике» по интригам сторонников нынешней
издыхающей Польши. Я утверждаю, что небывалое существование такой «Записки»
графа Каподистрия измышлено было заклятыми врагами сокрушенной Польши, которые,
в некотором отношении справедливо признавая Чарторыйского изменником России,
пятнают упреком в такой же измене и память императора Александра I. Сколько мне
удавалось слышать, а теперь припоминать, граф Каподистрия, не чуждаясь князя
Адама и князя Сапеги 337, постоянно отзывался о поляках с хорошей стороны и
ожидал от времени искреннего слияния обоих государств под личным управлением
единой верховной власти.
Обхождение графа со всеми было одинаково просто и добродушно; таково было
отношение его и ко мне. Лицо и особенно большие, черные, одушевленные его глаза
выражали редко встречаемую в политических деятелях кротость и благоволение.
Если утренняя наша прогулка направлялась по условию из города в сторону мимо
моей квартиры, он стучался в дверь моей квартиры на Place Saint Antoine (нижний
этаж) дома Topfer, заходил ко мне на полчаса и брал с собой, мне особенно
памятны два его посещения. Однажды за отсутствием слуги, которого я куда-то
услал, давал я, сидя за чаем, аудиенцию моей прачке, отчетливо по записке
принимал от нее вымытое белье и выложил на пол черное. Неожиданно позвонили у
двери; я догадался, что это был граф, и вышел
[340]
встретить его с извинением в прихожую комнату. «Je ne demande pas mieux que
de voir votre Dame» *, - ответил он мне с обычной своей приветливой улыбкой и,
взяв какую-то со стола книгу, предложил нам обоим продолжать наше занятие, не
стесняясь его присутствием, прибавив, что он сам намерен сделать предложение
моей посетительнице. Потом он рассмотрел со вниманием обоюдные наши записки на
стирку белья, увидел, что цены моей прачки ниже цен, которые он платит, и
назначил ей час свиданья у него, пригласив и меня к имеющей быть конференции.
Действительно, на другой день пришел я к графу за полчаса ранее прачки. Мы
сравнили его и мои цены по этому предмету и утвердили их на те предметы, которые
не могли существовать в моих условиях, напр., столовое и постельное белье.
Другое из частых его посещений было серьезнее. Он нашел меня за чтением
последнего номера «Journal des Debats», где было напечатано официальное согласие
испанского кабинета на отчуждение от этого правительства всех колоний его в
Южной Америке и предоставление их самим себе; это было в начале 1825 г. За
независимость существования колонии от метрополии долгое время боролся
сент-джемский кабинет и первый английский министр лорд
Каннинг 338. Права
Испании на южные, уже давно de facto образовавшиеся отдельные штаты всеми мерами
отстаивал император Александр. Ни одно, сколько могу припомнить, действие
великобританского кабинета и его двух главных представителей, лорда
Веллингтона 339 и особенно Каннинга, не находил наш государь столь лично для себя
оскорбительным и во всех отношениях российской политике враждебным, как это
упорное со стороны Англии нравственное и даже материальное участие англичан в
восстании южан американцев против древних законных их властителей. Не один раз
оба кабинета менялись между собою самыми энергическими нотами в продолжение
спора. В одной из своих депеш, которая и теперь сохраняется в памяти новейшей
дипломатии, лорд Каннинг употребил одно не только в высшей мере оскорбительное,
но и угрожающее европейскому монархическому континенту выражение, всего более
оскорбившее императора Александра. «У меня, - говорил Каннинг, - есть ключ от
Эоловой пещеры, еще немного, и мое терпение истощится, я выпущу все ветры,
сдерживаемые под этим замком. Они забушуют по Европе, и тогда увидим, что в ней
уцелеет». Я, конечно, поспешил вручить вошедшему ко мне графу мою газету и
сообщил ему, что вношу из нее извлечение в мой журнал. Он одобрил меня, и,
изменяя своей обычной сдержанности в первый раз, изъявил свою радость по поводу
великого события освобождения колоний. После часто припоминал я себе едва ли
оправданный временем восторг либералов по поводу этого освобождения колоний.
Прошло полвека, и после длинного беспрерывного
-----------
* «Я только прошу разрешения увидеться с вашей посетительницей» (фр.).
[341]
ряда всевозможных мятежей и революций, после эфемерного учреждения двух
мексиканских империй и возмутительной казни последнего императора Максимилиана
340 южные колонии, а теперь государства Америки, влачат свое жалкое
существование доныне на пути прогресса в среде независимых гражданских обществ
обоих полушарий древнего и нового света. Никогда еще граф Каподистрия не
увлекался при мне, одном своем собеседнике, не останавливался так долго ни на
одном политическом вопросе. Меня поразило в то же время и нарушившее его
постоянную сдержанность сочувствие к разрешению уз испанских колоний от ее
метрополии, поразило тем более, что оно вызываемо было с давних лет и
поддерживаемо происками Англии. Я робко выразил графу, что из последних
циркулярных депеш нашего министерства было мне известно все негодование
Александра на политическое поведение в этом отношении первого английского
министра Каннинга. Ни одно из всех последних событий не возмущало нашего
государя так сильно и так глубоко не парализировало его преднамерения.
Действительно, после этой неудачи начали замечать в нем какое-то охлаждение и к
делам внешней политики, подобное той апатии, которая начала преобладать им в
делах внутреннего управления.
Граф заметил, что я был изумлен его сочувствием в этом отношении к враждебной
Англии. Он сам казался мне против обыкновения несколько возбужденным, хотел,
было, казалось мне, объяснить свое разноречие с мыслями государя, но, умалчивая
о колониях и о метрополии, кончил довольно долгий свои монолог выражением
собственного своего негодования, своих жалоб на эгоизм и коварство лондонского
кабинета. «Никто, - заключил он, - не может сравниться в возвышенности,
справедливости, нравственности с англичанином, разумеется, образованным и
развитым; но ничто не может, к несчастью, сравниться с узким своекорыстием и
безграничною наглостью английского министерства позднейших времен. То и другое я
изучил в истории и испытал на себе». Что же касается до ожиданного мною от него
ответа насчет его разногласия с императором, ответ этот я придумал за него для
себя сам. Он короток и ясен: «А chacun son metier. Votre Maitre est Souverain,
et ce qui est plus - Autocrate, moi je suis fils d une Republique et frere des
opprimes» *. Иногда слова эти слышались мне как бы произнесенные самим графом.
Вот и опять приходится мне говорить об одном и том же, все о наших прогулках.
Как-то в воскресенье звал он меня к себе обедать; случалось это редко, очень
редко. Граф отдавал полную справедливость утонченной скромности своих обедов. Он
при расстроенном своем здоровье был на диете, ел очень немного, и то простые и
легкие кушанья. «У меня вы будете
---------
* «У каждого свое ремесло. Ваш повелитель - суверен и более того -
Самодержец, а я сын Республики и брат всех угнетенных» (фр.).
[342]
голодны», - прибавлял он в своем приглашении, и точно бывал я голоден. При
двух-трех собеседниках, кроме меня, стол был обильнее, но все-таки умеренный.
Хороши были одни ликеры с острова Занта 341 и вино с острова Кипра. Скудость
пищи, объясняемая диетою, поддерживалась, конечно, еще более тою бережливостью,
которой задался граф для вспоможения успехам Греции.
Итак, в одно воскресенье, когда я, приглашенный на этот день, всего менее мог
ожидать у моего звонка графа поутру, он не застал меня дома. «Где это вы так
долго гуляли целое утро?» - сказал он мне, когда я пришел к обеду. «Я был в
церкви St. Pierre, слушал проповедь пастора Шеневиера 342 (лучшего проповедника
того времени, одного из близких женевских приятелей графа, умершего в глубокой
старости с год тому назад). - «А вы часто слушаете проповеди?» - «Да, в месяц
раза три». Замечу тут, что он никогда не расспрашивал меня, что я делаю или где
бываю, кроме иногда о посещаемых мною лекциях и кой-когда о спектакле. «Говорят,
что г. Шеневьер, с которым вы сегодня у меня обедаете, замечательный
проповедник». - «Да разве вы его никогда не слыхали?» - «Нет. Это покажется вам
очень странным, и вот вам мое объяснение. Престарелый мой отец, всею душою
преданный православной нашей церкви и всем вековым нашим преданиям, отправляя
меня в чужую землю, завешал мне и заставил дать ему зарок никогда не молиться с
иноверными, которых греки более нежели кто-нибудь считают еретиками, и не ходить
в их церкви, которых всех они чуждаются. Я до сих пор, как вы видите, свято
соблюдаю завещание моих родителей и во всю мою жизнь не бывал в иноверных
церквах, кроме тех случаев, когда при известных торжествах присутствие мое
требовалось официальным моим положением. У меня, как вы знаете, много приятелей
между здешними пасторами, но я, к великому сожалению, ни одного из них и до сих
пор не слыхал и не услышу. Вы, русские, в этом случае веротерпимее нас, греков;
но не забудьте, что у нас вера неразрывна с нашей бедствующей родиной. В ней и
наше отечество».
В одном из №№ «Русского архива» за 1871 год я поместил небольшую статейку
343
о свидании моем с аббатом Vuarin, cure de Geneve, по поручению начальника нашей
миссии барона Крюднера. Каподистрия узнал об этом от женевского пастора Bouvier,
сидевшего у меня в то самое время, как мне сказали о приходе этого наперсника
Ламенне. Я рассказал графу о данном мне поручении, и так как после довольно
откровенной беседы графа со мною об испанских колониях он стал разговорчивее и
часто дотрагивался до тех вопросов, которые тогда занимали его ум и сердце, то я
убедился, что он, наконец, смотрит на меня уже не как на совсем пустого молодого
человека. Отчаянная борьба греков с турками в то время была в самом разгаре,
переговоры наши с Австрией о восточном вопросе продолжались в Вене, император
Александр не изменял ни насколько своей политики невмешательства, Австрия и
Англия
[343]
поддерживали султана. Князь Меттерних во всех своих политических сношениях и
особенно перед императором Александром выставлял возмутившихся греков как самых
опасных для спокойствия Европы революционеров, граф Нессельроде поддерживал это
мнение.
По-видимому, граф Каподистрия прекратил все сношения свои с Россией. Не один
раз выражал он мне свои жалобы на то, что его у нас совсем забыли, что ни один
из тех чиновников нашего Министерства иностранных дел, которые пользовались в
свое время его покровительством и получили теперь в министерстве особое
значение, ни одной строчкой его не вспоминали в его уединении. Упоминая имена
неблагодарных Матушевича, Северина и др. и считая их своими врагами, он об одном
только графе Панине, младшем из всех чиновников, отзывался с добрым чувством и
предсказывал ему значительную будущность. Действительно, Панин один не убоялся
изредка напоминать о себе графу. Без сомнения, не могло оставаться сокрытым от
графа и то, что из Вены доносили в Петербург о его зловредной деятельности в
Женеве в пользу греков, о том, что этот город сделался центром филэллинических
обществ под председательством графа, что туда к банкиру Эйнару из Франции и
Англии присылались значительные суммы в пользу восстания, что там закупалось
оружие и оттуда высылались и пожертвования, и волонтеры, стремившиеся в Грецию
служить ей лично. Общественное мнение в пользу греков по мере упорного,
отчаянного их сопротивления, коего не могло решительно одолеть все могущество
Порты, возрастало, несмотря на всю враждебность правительств Англии и Австрии;
тюльерийский кабинет далеко этой враждебности не разделял и относился к
восточному вопросу и умереннее, и сдержаннее. И не одни уже карбонары и заклятые
враги всякого порядка, а уже и лучшие из консерваторов и даровитейшие из
писателей, передовые ораторы представительных палат в Лондоне и Париже перешли
на сторону греков и защищали их в своих публичных речах и брошюрах:
Шатобриан,
Сен Марк Жирарден, Ламартин
344, Делавинь и др. В Швейцарии, разумеется, все без
исключения были за греков, даже бернские патриции. Дошло до того, что враги их
свободы не осмеливались высказываться, кроме, разумеется, дипломатов. Наши
собственно подозрения на солидарность филэллинов и их главного женевского
комитета с карбонарами и революционерами всех цветов ничем не могли
поддерживаться.
В женевском благотворительном комитете членами были все без исключения
тамошние аристократы, управлявшие тогда республикой, все капиталисты, все
пасторы и профессоры, и несправедливо бы было назвать хотя бы одного из них
сторонником карбонаров. Говоря об этом со мною, граф Каподистрия желал, как мне
казалось, убедить меня в справедливости и святости своего дела. Насколько было
мне это возможно, я сам начинал склоняться на сторону греков, а в том, что
главные члены женевского комитета отнюдь
[344]
не были революционерами, я давно уже убедился. Граф однажды пришел ко мне;
после двух-трех вопросов о том, что я делаю в Женеве и зачем живу в ней, выложил
из кармана и положил на мой стол толстый сверток бумаги и сказал шутливо: «Je ne
vous prie pas de me repondre, mais il me semble que vous etes ici pour
m'espionnez, et voici, mon cher, toute la collection des protocoles de notre
comite philhellene. Je vous laisse le choix d'agir comme vous voulez. Envoyez
les a Kriidner sans faire mention de moi, ou bien nommez moi» *. Я, конечно,
отнекивался от наблюдательного за ним надзора, на который, впрочем, и не имел ни
малейшего официального поручения. Крюднер, заметив, что я скучал в Берне, что
частые посещения меня русскими шли в разрез с положением моим при посольстве,
что такие посетители мешали мне, а отчасти и ему, что пребывание в Женеве будет
и приятнее, и полезнее для меня, чем мое пребывание в Берне, предложил мне
пожить там и с ним оттуда переписываться обо всем, что могло быть для него
интересно. Прочее подразумевалось и отгадывалось. Я поблагодарил графа за
сообщение журналов их комитета и от его имени отправил их в Берн, но не по
почте, а с кем-то из наших путешественников. Не доверять женевской почте в Берне
я имел полное право. Целые три месяца не доходило до меня в Женеву из Берна
поручение Крюднера к аббату Vaurin, и много нужно было сделать справок, чтобы
получить это письмо. Мы тогда решили, что все эти затруднения в переписке на
таком кратком расстоянии встречаем мы по проискам Австрии и главного ее агента,
баварского министра chevalier d Olri. Каподистрия еще более убедил нас тем, что
с первого его пребывания в Женеве тотчас начали перехватывать его письма и что
он ни с кем иначе уже не переписывается, как, выражаясь по-русски французским
словом, с оказией.
В тогдашнее время не много бывало, а еще менее проживало наших
соотечественников в Швейцарии. Не было почти никого из немцев и ни одного
американца, но зато тысячи англичан, ибо в Берне, может быть, и преувеличенно,
насчитывали на каждое лето до ста тысяч туристов 345. Из всех сколько-нибудь
замечательных русских семейно-путешествовавших я могу назвать только двух:
нашего неаполитанского посланника графа Штакельберга и старейшего из всех
дипломатов князя Андрея Кирилловича Разумовского. Оба известили графа о своем
прибытии и просили его позаботиться о их помещении. Он меня взял с собою по
гостиницам, и в этот раз я заметил в нем новую черту его характера, которая меня
немного удивила, - внимательную заботливость бывшего подчиненного о своих
прежних начальниках. Женевские гостиницы того времени так мало походили на
нынешние, что
------------
* «Я не требую от вас ответа, но мне кажется, что вы здесь, чтобы
шпионить за мной, вот вам, мой дорогой, полное собрание протоколов нашего
филэллинского комитета. Я предоставляю вам возможность действовать, как вам
будет угодно. Можете отправить это Крюднеру, не упоминая меня или же назвав мое
имя» (фр.).
[345]
только в одном, теперь всеми оставленном, «Hotel de la Balance», могли мы
найти для таких важных посетителей сколько-нибудь удобные 3-4 комнаты. Я
уклонился от предложения представиться графу Штакельбергу по слухам о его не в
меру взыскательном, а часто и дерзком обращении с чиновниками его посольства.
Выходка с графом в Вене мне и тогда была известна. Тем более странно и почти
обидно было мне за Каподистирия по нескольку раз в день (в течение трех или
четырех) встречать его на заднем месте в коляске с четой Штакельбергов, leur
faisant les honneurs de la ville et des environs *. Но когда приехал в Женеву
князь Разумовский, то уведомив меня об этом запиской ранним утром, граф объявил
мне, que s'il n'avait pas trop insiste sur ma presentation au comte Stackelberg,
il exige que j'aille avec lui chez le prince Razoumovski, doyen de notre
diplomatie, personnage eminent et consid6re comme tel dans toute l'Europe.
«Allez mettre votre habit, mon cher, cravatez vous de blanc et allons. Vous у
etes deja annonce» **. Делать было нечего, мы отправились. Он оставил меня на
площадке лестницы и взошел обо мне доложить. Прошло минут пять, дверь
отворилась; по знаку Каподистрия я взошел, и длинная, старческая, впрочем,
стройная фигура князя с физиономией южноказацкого типа предстала передо мной у
самой двери. «Vous etes attache а la mission?» - «Oui, Votre Altesse». -
«Charme»*** , и только. В комнате была и княгиня, венка одной из знатнейших
фамилий (графиня Тун) 346, которой я отвесил мой поклон. Когда князь, взяв
Каподистрия под руку, стал прохаживаться с ним по большой комнате и начал
какой-то разговор, в который вмешалась и княгиня, мне показалось, что беседа их
продолжается уже слишком долго, и мое безмолвное стояние у притолки начинало мне
надоедать и меня сердить. На мое счастье, заговорили они о какой-то новой книге,
которую Каподистрия советовал им прочесть. Я воспользовался книгой, чтобы выйти
из прескверного положения, и решился идти вперед напропалую. «Si Monseigneur
desire avoir се livre je pourrais avoir l'honneur de le lui apporter tout de
suite». - «Merci, mon cher, le Comte me l'a deja promis». - «Monseigneur, j
'attends les ordres de Votre Altesse». - «Encore merci. Dites a Kriidner quand
vous lui ecrirez mes regrets de ne pas le voir» ****. Тем и кончилось. Ничто не
может быть конфузнее для человека малоизвестного и молодого, а иногда и гораздо
--------------
* принимавшим их как гостей города и окрестностей (фр.).
** что если он и не настаивал на моем представлении графу Штакельбергу,
то требует, чтобы я отправился с ним к князю Разумовскому, старейшине нашей
дипломатии, которого вся Европа считает выдающейся личностью. «Одевайте ваш
фрак, белый галстук и отправимся. О вас уже доложено» (фр.).
*** «Вы атташе миссии?» - «Да, ваша светлость». - «Прекрасно».
**** «Если вашей светлости хочется иметь эту книгу, для меня будет
честью поднести ее немедленно». - «Благодарю вас, дорогой, граф мне ее уже
обещал». - «Монсеньер, я ожидаю приказов вашей светлости». - «Еще раз благодарю.
Передайте Крюднеру, когда будете писать, мои сожаления, что нам не удалось
повидаться» (фр.).
[346]
перешедшего за половину жизни, как эти появления перед особами. Они, не
будучи вашими начальниками, по принятому этикету не считают себя подобно лицам
царствующей фамилии вправе сами откланяться, а вы, молодой или, пожалуй,
немолодой человек, тоже не считаете себя вправе удаляться от них экспромтом, и,
надо сказать правду, те и другие, особенно русские, испытывают и обнаруживают
обоюдную неловкость. Такого чувства князь Разумовский, конечно, не имел в
отношении ко мне: мало ли кого случалось ему встречать и провожать. Каподистрия,
как видно, понял всю неловкость того положения, в которое он меня поставил.
«Comment avez vous trouve votre Boi'ar Russe par excellence? - сказал он мне. -
Que voulez vous! C'est toujours ainsi chez vous. Quant a moi je crois avoir
observe en vous peu d'ambition, mais suivez mon conseil: continuez votre service
plus ou moins, devenez Excellence, obtenez une plaque et c'est alors seulement
que vous serez dans votre pays a votre aise» *.
Две-три последние страницы переносят меня в моих воспоминаниях к началу
второй половины 1825 года. Вслед за получением протоколов филэллинского комитета
Крюднер приехал в Женеву и, объехав со мной двух синдиков (так назывались
главные правители Женевского кантона) и членов правительственного совета, ездил
к некоторым из них на вечера, которые для него давались. Женева, как и все 22
кантона, управлялась тогда одними своими аристократами. Но аристократия
женевская не походила ни на какую другую швейцарскую. Первая, подобно
итальянской, выходила не из рыцарей, не из баронов, а подобно флорентийским
Медичисам, из разбогатевших купцов и капиталистов. В скромной столице
реформатского кальвинизма господствовали над всеми messieurs Selon, Fabres,
Calandrini, Saussure 347 и проч. К кругу аристократов, вопреки всем обычаям
остальных кантонов, принадлежали многие ученые профессора академии, получившие
европейскую известность. На этих вечерах познакомился я с прелюбезным и
преученым стариком, бернским аристократом Бонштетеном 348, платоническим другом
историка Иоанна Мюллера 349 и автором «Записок о Лациуме». Александр Иванович
Тургенев в своих письмах к брату, недавно изданных, много говорил об этом милом
и сходном с самим Тургеневым своею любезною общительностью человеке. На вечерах
у Сисмонди и спесивейшей аристократки mademoiselle Fabres, к которой получил я
доступ через Бонштетена, встречалась мне m-me Necker de Saussure 350, известная
и любимая у нас писательница о воспитании. У этой mademoiselle Fabres было
несносно скучно; она была важности и чопорности непомерной, и однако все к ней
просились и немногим бывать удавалось.
------------
* «Как вы находите вашего истинно Русского Боярина?.. Что вы хотите! У
вас всегда так. Что до меня, то я вижу, у вас очень мало амбиции, но последуйте
моему совету: продолжайте вашу службу, так или иначе, станьте
Превосходительством, получайте отличия, и лишь тогда вы почувствуете себя легко
в своем отечестве».
[347]
Целую неделю кружились мы с бароном Крюднером по гостиным messieurs du haut *
и их загородным виллам, а по ночам начальник мой готовил свою курьерскую
экспедицию в Петербург с запоздавшими месяца на четыре депешами в министерство.
Я же, состоя при нем один, занимался перепиской греческих протоколов и донесений
самого Крюднера, которые он пек, как блины, Сначала дело у меня шло худо:
Крюднер писал с сокращением слов невозможным, надобно было половину отгадывать,
а я все еще во французском языке и орфографии был не очень тверд. Проверив лично
переданные ему мною сведения по восточному вопросу, внимательно перечитав
протоколы двигающего греческое восстание женевского общества, переговорив с
графом, президентом оного, и с другими членами, Крюднер решился, наконец, после
долгих со мною рассуждений убеждать графа Нессельроде в той несомненной уже для
нас истине, что общество филэллинов, по крайней мере в открытых ее главных
членах, не имело ни малейшей связи со всеми другими разрушительными обществами,
как, наприм., председательствуемым Лафайетом
351 Comite Directeur, существование
коего подразумевалось в Париже, или с вентами итальянских карбонари и
скрывающихся в Германии их адептов. Вместе с депешами посылались и упомянутые
протоколы, о которых по долгом колебании Крюднер доносил министерству, что он
получил их прямо из рук графа Каподистрия. Признать откровенно этот источник
наших сведений было отчасти затруднительно и почти неловко. Таким признанием
перед министерством, так упорно нерасположенным и к Каподистрия, и к его грекам,
могла быть заподозрена искренность прилагаемых документов; умолчать о
непосредственном получении их от графа казалось нам обоим слишком уж
бессовестным. После многих толков мы положили всю нашу надежду на
проницательность самого государя. Я уверил Крюднера, или, лучше сказать,
утвердил в нем моими словами собственную его уверенность в том, что благородное
и великодушное сердце Александра узнает в этом поступке благородное сердце
Каподистрия, а министр, как ему будет там угодно, пусть себе гневается на
миниатюрную свою швейцарскую миссию.
Из Петербурга и отовсюду стали доходить к нам слухи о расстроенном здоровье
императрицы Елисаветы Алексеевны, о предпринимаемом по совету сблизившегося с
нею государя путешествии в Крым на целую зиму, о намерении Александра
соединиться с нею в Таганроге по осмотре войск второй армии, расположенной в
Малороссии, на Волыни, в Подолии и на границах княжеств. Вести эти особенно
занимали графа Каподистрия; из них выводил он заключение, что император, упорно
подозреваемый Австрией и Англией в покровительстве грекам и также упорно
осуждаемый общественным мнением, как у себя в России, так и в Европе, за
равнодушие к судьбе христиан,
------------
* высокопоставленных господ (фр.).
[348]
своих единоверцев, доходил до пределов своего долготерпения и начинал уже
склоняться на сторону греков. В одно прекрасное утро наступающей осени
Каподистрия пришел ко мне с советником нашего константинопольского посольства
Сергеем Ивановичем Тургеневым 352, который считался в отпуску по удалении барона
Строганова 353. Познакомив меня с Тургеневым, граф поручил мне показывать ему
Женеву и ее окрестности, и от этого-то Тургенева узнал я много подробностей о
восточном вопросе, который сам собою по сложившимся отовсюду обстоятельствам
требовал неизбежного разрешения и исход которого грозил не одним бедным грекам,
но и всей Европе многими непредвиденными последствиями, неожиданно враждебными.
Тургенев, сочувствовавший грекам, был со мною добродушно откровенен. В политике
он был мечтателем подобно своим двум старшим братьям, которых я так коротко
узнал после, но, не разделяя всех его восторженных мнений о судьбах
человечества, не мог я не убедиться в том, что восстание греков и вопрос о
великих переменах в самой Порте идет к развязке.
Несколько недель спустя после отъезда Тургенева из Женевы граф сообщил мне,
что он составил записку о восточных вопросах для императора Александра, что
имеет намерение передать ее через императрицу Елисавету Алексеевну государю и
потому желает переслать вернейшим путем этот свой труд в Таганрог графине
Эдлинг, урожденной Стурдза 354. Она, родная сестра нашего дипломата, столь
близкого к графу Каподистрия, долго была любимой фрейлиной государыни, сохраняла
близкие с ней сношения и из Одессы приезжала к ее величеству в Таганрог. Я
припомнил тут, что в Петербурге поговаривали о нежных чувствах Каподистрия к
этой даме 355. Довольно объемистая тетрадь, написанная связной рукой графа, была
им мне прочитана; в заключение повторились для меня все те новые взгляды на
европейскую политику вообще по делам Востока, которые изложены были прежде мне
Тургеневым. Граф красноречиво взывал к человеколюбивому Александру о спасении
восточных христиан от конечной гибели и в то же время умолял его
воспрепятствовать возникновению магометанского владычества в лучшей окраине
Европы. Я тотчас угадал, что граф желал бы поручить именно мне доставление в
Берн этой «Записки», но, не вызываясь на поездку, выждал его предложения. «Я,
конечно, - сказал он мне, - охотно принял бы на себя ваши издержки, но боюсь
оскорбить вашу деликатность». - «Проехаться отсюда до Берна, - отвечал я, - на
пароходе до Лозанны, а оттуда до Берна в дилижансе станет очень недорого. Чтобы
нам не затруднять друг друга пустым великодушием, подарите мне турецкого табаку,
которого здесь нет, а я приготовлюсь в эту недальнюю дорогу. Надолго ли? Это
зависеть будет от Крюднера. Квартиру мою оставлю за собою и в ней моего слугу».
Приехав в Лозанну поздно вечером, я взял себе лучшее место в дилижансе...
[349]
Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 337-349.
Комментарии
324. ...со своими сестрами, Соковниной и Булгаковой... - Сестрами П.В.
Обресковой (урожд. кнж. Хованской) были: Наталья Васильевна Булгакова
(1785-1841) и Софья Васильевна Соковнина (1788-1812).
325. Хованский Василий Алексеевич (1755-1830) - князь, обер-прокурор Синода
(1797-1799); московский уездный предводитель дворянства (1820-1826).
326. В рукописи добавлено: «и такой же белизны...» (ФС. Д. 13. Л. 100).
327. ...нашивали ордена... и в дороге. - Ордена путешественников побуждали
станционных смотрителей быстрее менять лошадей.
328. В рукописи следует очерк о графе Каподистрия, не вошедший в публикацию.
См. Фрагмент 29.
329. ...биза... - северный ветер.
330. В рукописи добавлено: «белой, высокой, пуховой шляпе, синему всегда
сюртуку» (ФС. Д. 13. Л. 122).
331. Чичагов Павел Васильевич (1767-1849) - адмирал, министр морских сил
(1802— 1811), в 1812 г. - главнокомандующий Дунайской армией и Черноморским
флотом, генерал-губернатор Молдавии и Валахии.
332. В рукописи добавлено: «верст иногда более 10» (ФС. Д. 13. Л. 122).
333. Чарторыйский (Czartoryski) Адам Ежи (1770-1861)- князь, министр
иностранных дел России (1804-1806), глава национального правительства Польши во
время Польского восстания (1830-1831), после провала которого эмигрировал во
Францию.
334. Сисмонди (Sismondi) Жан Шарль Леонард Симонд де (1773-1842) -
швейцарский экономист, историк.
335. ...в шарабане... — в открытом легком пассажирском экипаже, в котором
сиденья для пассажиров располагались в несколько рядов.
336. молодые графы Залусский и Соболевский... - Карл Теофилович Залуский
(1796-после 1826), граф, переводчик, затем поверенный в делах швейцарской миссии (1816-1822), камергер (с 1826 г.); Иосиф Соболевский (1798 - после
1831), граф, секретарь, затем советник посольства в Лондоне (1827-1831).
337. ...князя Адама и князя Сапеги... - Свербеев имеет в виду Адама
Чарторыйского и, возможно, Николая Францевича Сапегу (1779-1843), камергера
Российского двора (также могут подразумеваться Александр (1773-1812) или Лев
(1803-1878) Сапеги, соответственно тесть и шурин А. Чарторыйского).
338. Каннинг (Canning) Джордж
(1770-1827) - министр иностранных дел Великобритании (1807-1809, 1822-1827),
премьер-министр (1827). Лордом в мемуарах назван ошибочно (очевидно по аналогии
с Ч. Стратфорд-Каннингом).
339. Веллингтон (Wellington) Артур Уэлсли (1769-1852) - герцог (с 1814 г.),
лорд, английский фельдмаршал, премьер-министр Великобритании (1828-1830, 1834).
340. ...после ...учреждения двух мексиканских империй и ...казни последнего
императора Максимилиана... - Фердинанд Максимилиан Иосиф фон Габсбург
(1832-1867), австрийский эрцгерцог. В 1863 г. при поддержке
Наполеона III
получил корону императора Мексики под именем
Максимилиана I. В разразившейся
после этого гражданской войне со сторонниками республики потерпел поражение и
был расстрелян. Возглавляемая им Вторая мексиканская империя просуществовала с
1863 по 1867 г. Первая мексиканская империя существовала с 1822 по 1823 г.
341. ...Занта... - одного из Ионических островов в Эгейском море. В рукописи
добавлено: «(древнего Закинфа)» (ФС. Д. 13. Л. 124).
342. Шеневьер (Cheneviere) Жан Жак Катон (1783-1871) - женевский пастор (1814-
1851), профессор теологии и ректор Женевской академии.
343. ...небольшую статейку... - Д.Н. Свербеев неточен: рассказ о беседе с
аббатом Вуареном входит как важное свидетельство мемуариста в заметку «Об
отношении Александра Павловича к католичеству» (РА. 1870. Вып. 10. Стб.
1811-1818).
344. ...Сен Марк Жирарден, Ламартин... - Марк Жирарден (лит. псевдоним:
Сен-Марк Жирарден (Saint-Marc Girardin)) (1801-1873) - французский писатель,
критик и политический деятель; Альфонс де Ламартин (Lamartine) (1790-1869),
французский поэт и политический деятель.
345. В рукописи добавлено: «конечно, с теми, которые, как птицы, совершают
свои осенние и весенние перелеты взад и вперед, с севера на крайний юг Италии»
(ФС. Д. 13. Л. 125 об.).
346. ...княгиня... (графиня Тун)... - Имея в виду графиню Элизабет фон
Тун-Гогенштейн (1770-1806), супругу А.К. Разумовского с 1788 г., Свербеев
ошибается. Овдовев в 1806 г., Разумовский в 1816 г. женился вторично - на
немецкой графине Констанции-Доменике фон Тюргейм (1785-1867). Ее, очевидно, и
встретил Свербеев.
347. ...Selon, Fabres, Calandrini, Saussure... - Свербеев перечисляет знатные
женевские фамилии (к которым принадлежали известные ученые и политики), допуская
неточности в написании. Правильно: Sellon, Favre.
348. Бонштетен (Bonstetten) Шарль (Карл)-Виктор (1745-1832)- барон,
швейцарский публицист, историк, философ, государственный деятель. Он был знаком
со многими русскими и интересовался русской литературой. Имя Бонштетена даже
стало нарицательным - им подписывался Жуковский в письме А.И. Тургеневу в 1810
г. (Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 473) (см. также:
Тургенев А.И. Хроника русского: Дневники 1825-1826 гг. М.; Л., 1963; Данилевский
Р.Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII-XIX вв. Л., 1984). Сохранилась
его записка Свербееву с приглашением на встречу литераторов (ФС. Д. 52).
349. Мюллер (Mtiller) Иоганн (1752-1809) - швейцарский историк.
350. ...т-те Necker de Saussure... - Альбертина Адриенна Неккер де Соссюр
(Necker de Saussure) (1766-1841) - франко-швейцарская писательница и педагог.
351. Лафайет (La Fayette) Жильбер де (1757-1834) - маркиз (до 1790 г.),
генерал-майор армии Соединенных Штатов Америки (1777), глава
либерально-буржуазной оппозиции в годы Реставрации.
352. Тургенев Сергей Иванович (1792-1827) - дипломат, советник посольства в
Константинополе; младший брат А.И. и Н.И. Тургеневых.
353. ...по удалении барона Строганова. - Г.А. Строганов, отозванный в 1821 г.
(в связи с восстанием греков) с поста главы русской миссии в Константинополе.
354. Эдлинг (Edling) (урожд. Стурдза) Роксандра Скарлатовна (1786-1844) -
графиня, фрейлина имп. Елизаветы Алексеевны, мемуаристка; сестра А.С. Стурдзы.
355. ...поговаривали о нежных чувствах Каподистрия к этой даме... -
Действительно, из воспоминаний самой графини Эдлинг следует, что Каподистрия
признавался ей в своих чувствах. (См., например: Из записок графини Эдлинг,
урожденной Стурза... // РА. 1887. Т. 4. С. 410; полное издание мемуаров: Edling,
R. Memoires de la comtesse Edling (пёе Stourdza) demoiselle d'honneur de Sa
Majeste lTmperatrice Elisabeth Alexeevna. M., 1888).
Вернуться на главную страницу Кападистрии
|
