Бестужев Николай Александрович

1791-1855

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Николай Александрович Бестужев

Автопортрет.

Из воспоминаний А. И. Штукенберга

[пересказ слышанного от Н.А. Бестужева и А.И. Якубовича]

(...) Более всего я сошелся с Николаем Александровичем Бестужевым и Якубовичем, или, вернее, они более всего рассказывали: Якубович про Кавказ, а Бестужев — про Петербург. Странно и крайне занимательно было слушать этих людей, вырванных из общества, но столь еще полных жизни (...).

Николай Александрович имел, можно сказать, золотые руки и гениальную голову. Не было ремесла или искусства, которого бы он не знал и не изучил почти в совершенстве и, главное, не по одной теории, но и на деле.

Начать со смешного — он превосходно шил башмаки, делал серьги, кольца и пр., как лучший ювелир, делал ружья и придумал даже свое — пистонное, на манер детских ружей, имеющих винтовую

[096]

пружину на продолжении ствола, с затравкой, ввинченной в казенник, так что снаружи никакого замка не видно, и ружье било в полтора раза далее, так как воспламенение и удар пороху и всего взрыва происходил прямо по направлению дула, а не сбоку. Ружье это было сделано превосходно. Он также превосходно рисовал миниатюрные портреты, которые нельзя было отличить от работы знаменитого Изабе 1.

Все эти разнообразные произведения его таланта я видел сам и удивлялся им вдвойне. Все это делалось в каземате казармы Петровского завода кое-какими инструментами у окна с железной решеткой — и я думал: что бы мог сделать этот человек на свободе! Всем приезжавшим к ним дарились железные кольца из оков, оправленные золотом. Гениальный Николай Александрович рассказал мне для шутки, что в Петербурге сестра его, большая модница, выписала из Варшавы башмаки, считавшиеся тогда лучшими, и один дорогой попортился. Николай Александрович взялся сделать новый; все смеялись его самохвальству, но когда он принес готовый башмак и его сложили вместе с другим, то никто не мог отличить, который подделан Бестужевым. Но, кроме всего этого, будучи двадцати пяти лет, он был сделан историографом русского флота, — что, верно, произошло недаром.

В 1838 г., занимаясь в Селенгинске проектом Кругобайкальской дороги, я ездил урывками в гости в Верхнеудинск и в один из таких приездов нашел здесь всех декабристов, которым закончился срок заключения, и их развозили на поселения. Все они через Персина 2 познакомились с Орловым 3 и не раз у него обедали. Здесь показал мне Николай Александрович портреты своей работы со всех своих товарищей по заключению, сделанные на бристольской бумаге: лица длиною дюйма два. Я еще посоветовал их все разложить вместе на столе. «Вот сейчас видно знатока!» — сказал он мне. Работа была выполнена акварелью с удивительной тонкостью.

Очень любопытна история, как после 14 декабря 1825 г. захватили Николая Александровича, помешав ему улизнуть за границу. Передам по его рассказу.

«Как только несчастный день прошел столь для нас неудачно, я тотчас же удалился в Кронштадт, где служил и имел свое жилище, — говорил мне Николай Александрович. — Дело было окончательно проиграно, и оставалось одно — спасаться: я задумал бежать за границу и для того отправиться сперва в Ревель, а оттуда на купеческом корабле в Любек и т. д. Сообразив, что скоро будет известно мое участие в заговоре и что здесь меня (в Кронштадте) все знали, я задумал преобразиться и нарядиться — кем бы вы думали? — старушкой; мастерски накрасив морщины и приняв новый, хотя вместе и старый вид, я отправился в контору за получением паспорта, которые раздавал хорошо меня знавший чиновник. Но он был в больших хлопотах и, не узнав меня, выдал мне паспорт. Получив таким образом отпускную, с сильным затаенным волнением в душе и биением сердца я спешил к пристани, чтобы переправиться в лодке на корабль и таким образом оторваться от родной

[097]

земли, за которую должен был погибнуть. И тут в ожидании, когда лодка наполнится должным числом седоков, я совершенно забыл новую роль и принял свое настоящее лицо. На беду мою в ту же лодку попала одна женщина — жена Служившего у меня матроса, которому я еще вдобавок покровительствовал. Узнав меня, она вдруг всплеснула руками и воскликнула: «Батюшка ты наш, Николай Александрович! Тебя ли это вижу? Что с тобой, родимый?» Я был ужасно испуган ее возгласом и не знал что делать; а в это время уже было дано знать о моем побеге и приказе схватить меня, где найдут, и доставить в Петербург. Поэтому сыщики бродили тут по пристани и, заслыша мое имя, поспешили ко мне. В одну минуту я был выведен из лодки и окружен и, кроме досады на неудачу, был страшно смущен своим новым одеянием.

— Куда вы поведете меня теперь? — было моим первым вопросом.

— Прямо в Зимний дворец к государю, — отвечали мне. (Бедный Бестужев! Один раз в жизни, может быть, он был бабой — и тут же попался!)

— Насилу-то умолил я, — продолжал Николай Александрович, — чтобы меня завели домой и дозволили переодеться в настоящее платье. На это согласились, и меня, уже в капитан-лейтенантском мундире, но со связанными руками, в тот же день к вечеру представили пред лицо грозного царя.

— И ты в комплекте? — закричал он мне.

— Да, — отвечал я.

— Ну, рассказывай, как у вас было? — продолжал император.

— Прежде, чем буду рассказывать, прикажите, ваше величество, меня накормить: я два дня не ел.

Меня отвели в другую комнату, и мигом явился поднос с разными вкусными закусками, и два генерала прислуживали, не давая мне самому есть, а резали и клали мне в рот куски, опасаясь вооружить меня вилкой и ножом, тем более что руки мои были связаны. Когда я насытился, то снова привели меня пред царевы грозные очи.

— Ну, теперь говори!

— Прежде чем буду говорить, прикажите развязать мне руки, ведь я не в полиции, — смело сказал я.

Руки развязали, и разговор начался и долго продолжался. (...)

Лицо у Николая Александровича было чрезвычайно выразительное, особенно профиль, что он хорошо знал, и потому свой портрет сделал так, что он срисовывает себя в зеркало, в котором виднелся и профиль, а рисовался в три четверти оборота. Он имел отчасти орлиный нос, высокий лоб, тонкие губы, выдающийся подбородок и чрезвычайно подвижные черты лица, придававшие ему особенную занимательность и вполне выражавшие его многосторонние способности, которыми он умел услаждать свое заключение и сохранить себя морально и физически. На поселении он жил вместе с братом Михаилом в Посольске у Байкала, где я у них также бывал. Позднее его перевели в Селенгинск, где он и скончался за два месяца до

[098]

прощения, т. е. 15 лет после того, как я его знал. Вот опять сюжет для трагедии!

И пока на Руси такие люди будут изнывать в темной неизвестности, окруженные или крепостными стенами, или пустынею, а бездарные — всем двигать,— не идти ей, родимой, вперед, а только сидеть сиднем — как Илье Муромцу, в ожидании, что бог даст ноги.

Якубович был совсем другая личность. Хоть не такой людоед, каким его выставляли как в современном описании бунта по донесению следственной комиссии, так и в недавно вышедшем (1860 г.) сочинении барона Корфа 4, но все же, можно сказать, он был страшен на вид, хотя имел не совсем черствую душу.

Ростом высокий, худощавый, бодрый мужчина, с большим открытым лицом, загорелым и огрубелым, как у цыгана, с большими совершенно навыкате глазами, налитыми кровью, подбородком, необыкновенно выдававшимся вперед и раздвоенным, как рукоятка у черкесского ятагана, которым он так хорошо владел на Кавказе,— говорил он увлекательно и в один час мог заставить рассмеяться и расплакаться. Каламбуры и остроты сыпались у него изо рта, как батальный огонь. Служил он прежде уланским ротмистром и был сослан на Кавказ за дуэль 5; там своей отчаянной храбростью скоро сделался он известным и даже любимцем Ермолова, который держал его при себе и называл «моя собственность». На черкесов он наводил такой ужас, что они в горах пугали им детей, говоря: «Якуб идет». (...)

На Кавказе он имел еще дуэль со знаменитым Грибоедовым, которая так похожа на известный рассказ Пушкина «Выстрел», что не знаю, что было чему основанием, и боюсь, не выдумал ли Якубович. Подобная же история есть на немецком языке.

Только вот рассказ самого Якубовича:

«Мы с Грибоедовым жестоко поссорились — и я вызвал его на дуэль, которая и состоялась. Но когда Грибоедов, стреляя первый, дал промах, я отложил свой выстрел, сказав, что приду за ним в другое время, когда узнаю, что он будет более дорожить жизнью, нежели теперь. Мы расстались. Я ждал с год, следя за Грибоедовым издали, и наконец узнал, что он женился и наслаждался полным счастьем. Теперь, думал я, настала моя очередь послать противнику свой выстрел, который должен быть роковым, так как все знали, что я не делаю промаху. Боясь, что меня не примут или назовут настоящим именем, я оделся черкесом и назвал себя каким-то князем из кунаков Грибоедова. Явившись к нему в дом, велел о себе доложить, зная, что он в это время был дома и занимается в своем кабинете один. Велено меня просить. Я вошел в кабинет, и первым моим делом было замкнуть за собою на ключ дверь и ключ спрятать в карман. Хозяин был чрезвычайно изумлен, но все понял, когда я обратился к нему лицом и он пристально взглянул мне в глаза и когда я ему сказал, что пришел за своим выстрелом. Делать было нечего, мы стали по концам комнаты — и я начал медленно наводить свой пистолет, желая этим помучить и подразнить своего про-

[099]

тивника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить. Но вдруг я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул, и, когда рассеялся дым, я увидел, что попал, куда хотел: я раздробил ему два большие пальца на правой руке, зная, что он страстно любил играть на фортепьяно и что лишение этого будет для него ужасно.— Вот Вам на память! — воскликнул я, отмыкая дверь и выходя из дому.

На выстрел и крик сбежались жена и люди; но я свободно вышел, пользуясь общим замешательством, своим костюмом и блестевшими за поясом кинжалом и пистолетами»6.

Якубович уверял меня, что когда потом Грибоедова убили в Тегеране, то изувеченное тело его только и узнали по двум отшибленным им, Якубовичем, пальцам. Правда или нет — не могу заверить.

На лбу у Якубовича был глубокий шрам после раны, полученной на Кавказе. Эта рана отчасти была виновата, что он попал в заговор. На Кавказ он был удален с тем, чтобы его не производить в чины и не увольнять в отпуск; но после этой раны он получил крест св. Владимира с бантом и дозволение ехать лечиться в Петербург (что, наоборот, делают раненые в Петербурге, приезжая лечиться на Кавказ). Возвратись в столицу, он нашел в молодежи новое настроение и даже тайное общество и попал в заговор.

Он мне рассказывал про свою двуличную роль в самый день 14 декабря, когда император поймал его на площади и, считая в числе подданных, велел состоять при себе. Государь беспрестанно посылал Якубовича к толпе бунтовщиков, чтобы их уговаривать. Якубович носился по воле царя, но не для воли его, на своем коне, в фуражке, по праву раненого, и с черной повязкой через лоб, но вместо исполнения приказания, наоборот, уговаривал и подстрекал бунтовщиков не сдаваться. «Смелее, ребята!» — кричал он им вполголоса. Вот это-то именно и было причиной того озлобления и омерзения к Якубовичу, которое почувствовал государь, когда узнал о фальшивости своего случайного ординарца. Якубович воспитывался в Московском университете и очень бойко и мило писал, а еще лучше рисовал акварелью — более всего черкесов и из кавказского быта.

От раны у него часто болела голова; тогда он часто тосковал и никто не смел к нему подступиться. «Теперь не троньте меня,— говорил он,— я герцог Тосканский!» Каламбуры сыпались у него, как я уже сказал; впрочем, часто видясь с ним, можно было встретить между ними старых знакомых. (...)

[100]

Цитируется по изд.: Декабристы в воспоминаниях современников. Сост. В.А. Федорова. М., 1988, с. 96-100.

Комментарии

Антон Иванович Штукенберг (1816—1887) — инженер путей сообщения, профессор архитектуры. Автор работ по мостостроению и железнодорожному строительству. Во время своей службы в Сибири в 30—50-е годы XIX века встречался со многими ссыльными декабристами (в Иркутске, Селенгинске, Петровском заводе и Верхнеудинске). Дата написания им мемуаров — 1861 год. Здесь воспроизводятся выдержки из мемуаров А. И. Штукенберга по их публикации в книге: Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 362—370.

1. Жан-Батист Изабе (1767—1855)—французский живописец-портретист, ученик Л. Давида, придворный живописец Наполеона I.

2. Иван Сергеевич Персии — хирург, врач пограничного управления Иркутской области; был близок к декабристам.

3. Александр Иванович Орлов — медик при Кяхтинской таможне.

4. ...сочинений барона Корфа... — Имеется в виду книга М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», изданная в 1857 г. Публикация этой книги, чернившей декабристов, вызвала протест А. И. Герцена, который назвал ее «подлым произведением придворного евнуха».

5. А. И. Якубович был сослан по распоряжению Александра I в 1818 г. в действующую армию на Кавказ за участие в качестве секунданта в дуэли Завадовского с Шереметевым.

6. Рассказ Якубовича, приведенный здесь, имеет откровенно легендарный характер. Дуэль Якубовича с Грибоедовым произошла в 1818 г., когда Грибоедов еще не был женат (его женитьба на Н. А. Чавчавадзе состоялась в 1828 г., когда Якубович уже находился в Сибири).

Вернуться на главную страницу Н.А. Бестужева

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС