Бедный Демьян

1883-1945

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Демьян Бедный

Демьян Бедный.
Фото с сайта slovo.ws

Демьян Бедный

(Придворов Ефим Алексеевич)

Автобиография

Придворов Ефим Алексеевич, крестьянин села Губовки Херсонской губернии Александровского уезда — таково мое подлинное имя и звание.

Родился я 1/13 апреля 1883 года в вышеназванном селе.

Помню я себя, однако, сначала городским мальчиком — лет до семи. Отец тогда служил сторожем при церкви Елисаветградского духовного училища. Жили мы вдвоем в подвальной каморке на десятирублевое отцовское жалованье. Мать с нами жила редкими временами, и чем эти времена случались реже, тем это для меня было приятнее, потому что обращение со мной со стороны матери было на редкость зверское.

С семи лет и до тринадцати мне пришлось вытерпеть каторжную совместную жизнь с матерью в деревне у деда Софрона, удивительно душевного старика, любившего и жалевшего меня очень.

Что касается матери, то... если я остался жильцом на этом свете, она менее всего в этом повинна. Держала она меня в черном теле и била смертным боем. Под конец я стал помышлять о бегстве из дому и упивался церковно-монашеской книгой — «Путь ко спасению».

Спасение пришло с другой стороны. В 1896 году «волею неисповедимых судеб» попал я не в елисаветградскую обойную мастерскую, куда меня было уже сговорили, а в киевскую военно-фельдшерскую школу.

Жизнь в военно-учебном заведении после домашнего ада — показалась мне раем. Учился я старательно и успешно. Казенную премудрость усвоил настолько основательно, что это сказывалось даже тогда, когда я был уже студентом университета: долго я не мог отделаться от военной выправки и патриотической закваски.

Влезши в военный мундир, когда мне было тринадцать лет, вылез я из него, когда мне пошел двадцать второй год.

В 1904 году, выдержав экзамен в качестве экстерна за полный курс мужской классической гимназии, поступил я в Петербургский университет на историко-филологический факультет.

После четырех лет новой жизни, новых встреч и новых впечатлений, после ошеломительной для меня революции 1905—1906 годов и еще более ошеломительной реакции последующих лет я растерял все, на чем зиждилось мое обывательски-благонамеренное настроение.

В 1909 году я стал печататься в короленковском «Русском богатстве» и очень близко сошелся с известным поэтом-народовольцем П. Я. (П. Ф. Якубовичем-Мельшиным). Влияние П. Я на меня было громадно. Смерть его — через два года — перенес я как ни с чем не сравнимый в моей жизни удар. Однако только после смерти его я мог с большей независимостью продолжать свою эволюцию. Дав уже раньше значительный уклон в сторону марксизма, в 1911 году я стал печататься в большевистской — славной памяти — «Звезде». Мои перепутья сходились к одной дороге. Идейная сумятица кончалась. В начале 1912 года я был уже Демьяном Бедным. (Об этом см. статью тов. М. Ольминского в книге: «Из эпохи «Звезды» и «Правды».)

С этого времени жизнь моя как струнка. Рассказывать, о ней — все равно что давать комментарии к тому немалому количеству разнокачественных стихов, что мною написаны. То, что не связано непосредственно с моей агитационно-литературной работой, не имеет особого интереса и значения: все основное, чем была осмыслена и оправдана моя жизнь, нашло свое отражение в том, чтр мною — с 1909 года по сей день — написано.

+ + +

Вряд ли хоть одному из наших писателей выпала на долю история жизни более страшная и выразительная, чем детство Демьяна Бедного. В ранние годы теснейшим образом он был связан с людьми, в душе и на платье своем носившими все запахи уголовщины и каторги. И нужны были огромные внутренние силы, чтобы так легко стряхнуть с себя эту грязную накипь жизни.

Ужасающая жестокость и грубость окружали детство Демьяна Бедного. Предки его, по фамилии Придворовы, принадлежали к военнопоселенцам Херсонской губернии.

Военные поселения — детище страшного Аракчеева — представляли собой худший вид крепостного права, худшее рабство, какое только знал мир. С величайшей завистью смотрели военнопоселенцы на обыкновенных крепостных.

После падения крепостного права дух аракчеевщины еще долго витал над всей Херсонщиной, поддерживал в местном населении жестокость, буйство, бандитско-разбойничьи инстинкты, нашедшие свои отзвуки позже в махновщине и григорьевщине.

«Золотое» детство

Родился Демьян Бедный 1 (13) апреля 1883 года в деревне Губовке Александровского уезда Херсонской губернии. Это большое украинское село, прорезанное рекой Ингулом, отделяющим левую — украинскую — часть села от правой, издавна занятой военнопоселенцами. Дед Демьяна Бедного, Софрон Федорович Придворов, хорошо еще помнил времена поселенчества.

Мать, Екатерина Кузьминична, была родом украинская казачка из селения Каменки. Женщина исключительно красивая, крутая, жестокая и распутная, она глубоко ненавидела своего мужа, жившего в городе, и всю свою тяжелую ненависть вымещала на сыне, которого родила, когда ей было только семнадцать лет. Пинками, побоями и бранью, она вселила мальчику ужасающий страх, который постепенно превратился в непреодолимое, навсегда оставшееся в душе отвращение к матери.

«...Незабвенная пора, золотое детство»,— иронически вспоминает потом эту пору своей жизни поэт.

Ефимке едва минуло четыре года.

Был праздник,— ужасная духота.

По обыкновению избитый и заплаканный Ефимка, плетясь за матерью, очутился у лавочника Гершки. Забившись в угол, он стал невольным свидетелем бесстыдной сцены, разыгравшейся тут же на мешках, на глазах потрясенного ребенка. Мальчик горько заплакал, а мать всю дорогу остервенело лупила его палкой.

Отец, Алексей Софронович Придворов, служил в городе, в двадцати верстах от Губовки. Приходя, домой на побывку, он бил жену смертным боем, и та сторицей возвращала побои сыну.

Возвращаясь к себе на службу, отец нередко уводил с собой Ефимку, который как праздника дожидался этих счастливых передышек.

До семи лет Ефим жил в городе, где и научился грамоте, а потом до тринадцати лет в деревне, с матерью.

Против материнского дома, прямо через дорогу, находились шинок (кабак) и сельская «расправа».

По целым дням сидел на завалинке Ефимка и смотрел в лицо деревенской жизни.

Губовская жизнь

Безгласная, безмолвная, порабощенная Русь, набравшись смелости в кабаке, дико горланила похабные песни, мерзостно сквернословила, бушевала, буянила — и потом смиренно искупала свои кабацкие ереси покаянием в «холодной».

Тут же, бок о бок с «холодной», где шла борьба с индивидуальными пороками перепившихся губовцев, развертывалась во всю крикливую ширь губовская жизнь на поле общественной борьбы: галдели деревенские сходки, кляня, шатались понурые неплательщики, орали и требовали недовольные жалобщики и, гремя всеми струнами деревенской юстиции, «расправа» вселяла губовским мужикам уважение к основам помещичьего строя. А мальчик слушал и поучался.

Не раз среди действующих лиц приходилось встречать ему собственную мать. Екатерина Кузьминична редко бывала дома и, с увлечением предаваясь попойкам и дракам, не мало способствовала отступлениям от форменного и узаконенного порядка в Губовке.

Изголодавшись, мальчик стучался в первую попавшуюся избу.

«Так сызмала,— говорил Демьян Бедный, улыбаясь,— я приучался к общественному питанию: куда придешь, там и дом твой».

Ефимкин дед

По вечерам, забравшись на печку, Ефимка делился с дедом запасом житейских наблюдений. А в воскресные дни дед брал с собой внука в кабак, где в пьяном чаду довершалось житейское образование мальчика.

Дома, навеселе, дед любил вспоминать о старине, о поселенческих временах, об уланах и драгунах, стоявших постоем по всей Херсонщине. И подогретое водкой воображение деда охотно рисовало идиллические картины крепостной старины.

— Как, бывало, за поселение...— начинал дед.

Выходило так, что лучшего порядка, чем патриархальная старина, и желать нельзя. Всякое нововведение тут — ненужная вставка.

Но в трезвом виде дед говорил другое.

С ненавистью рассказывал он внуку об аракчеевщине, о милостях барских: как поселенцев наказывали палками, как мужиков в Сибирь ссылали, а баб, оторванных от грудных детей, превращали в собачьих кормилок.

И рассказы эти навеки врезались в памяти Ефимки:

О многом мне поведал дед.

Суровы были и несложны

Его рассказы и ясны,

И были после них тревожны

Мои младенческие сны...

Для живого и впечатлительного мальчика наступило время тяжелых размышлений. Он хватал на лету рассказы деда и бился в тревожных думах.

С одной стороны, дед как бы требовал оправдания крепостному строю, с другой — он посеял заклятую ненависть к старине бытовою правдою своих рассказов.

И незаметно в мозгу Ефимки рождалось смутное представление о двух правдах: одной елейной и примиряющей, приукрашенной мечтательной ложью деда, и другой — суровой, несговорчивой и беспощадной правде мужицкой жизни.

Эту двойственность поддерживало в мальчике и деревенское воспитание.

Рано научившись грамоте, он под влиянием деревенского попа начал читать псалтырь, четьи минеи, «Путь ко спасению», «Жития святых» — и это направило воображение мальчика на ложный и органически чуждый ему путь. Постепенно в нем даже сложилось и утвердилось желание уйти в монастырь. Но дед обидно высмеивал религиозные мечтания мальчика и в своих словоохотливых беседах немало внимания уделял лицемерию и плутням попов, церковному обману и проч.

Ефимку определили в сельскую школу. Учился он хорошо и охотно. Чтение окунуло его в сказочный мир. Он вытвердил на память «Конька-Горбунка» Ершова и почти не расставался с «Разбойником Чуркиным».

Каждый пятак, попадавший ему в руки, он мигом превращал в книжку. А пятаки водились у мальчика.

Дом Придворовых по своему стратегическому положению (против «расправы» и шинка и недалеко от дорожного тракта) был чем-то вроде заезжего двора. Сюда заглядывали и становой, и урядник, и сельские власти, и проезжающие обозы, и конокрады, и дьячок, и вызываемые в «расправу» крестьяне.

В гуще этого разношерстного люда восприимчивое воображение мальчика пополняется образами будущих «затейников», «администраторов», «улицы», «батраков», «бунтующих зайцев» и «опекунов».

Вместе со знанием жизни приобрел тут Ефимка и деляческие навыки, и вскоре он начинает подвизаться в роли сельского писарька. За медный пятак он сочиняет прошения, дает советы, выполняет разные поручения и всячески воюет с «расправой».

От этой борьбы с «расправой» и берет начало его литературная карьера. А приток житейского опыта все растет, расширяется, и накапливаются сотни новых сюжетов. На короткое время грамотный Ефимка становится нужным и матери.

Хранитель девичьих тайн

Вследствие ли постоянных побоев или другого извращения природы, но, кроме Ефимки, у Екатерины Кузьминичны детей больше не было. Это создало ей весьма прочную репутацию специалистки по страхованию от потомства. От охотниц такого рода страховок отбою не было. Екатерина Кузьминична ловко поддерживала обман. Она давала бабам всякие снадобья, поила настоями из пороха и лука.

Губовские девки исправно глотали и к положенному сроку исправно рожали.

Тогда привлекался к делу Ефимка.

В качестве грамотея он строчил лаконическую записку: «Крещеное имя Мария, при сем рубль серебром», и «тайный плод любви несчастной» препровождался вместе с запиской в город. Парни знали, что Ефимка посвящен во все секретные операции матери, и, поймав его в темном углу, допытывались: «А ходила Прыська до твоей маты? Кажи».

Но Ефимка крепко хранил девичьи тайны. Кроме того, в качестве грамотея мальчик зарабатывал пятаки чтением псалтыря по покойникам. Эти пятаки обычно тоже пропивались матерью.

Услуги, оказываемые мальчиком матери, не делали последнюю более ласковой к сыну. Она по-прежнему тиранила мальчика, по-прежнему оставляла его по целым дням без еды и предавалась бесстыдному разгулу. Однажды мальчик, вконец изголодавшийся, обшарил в избе все уголки, но не нашел ни крошки. В отчаянье лег на пол и заплакал.

Но, лежа, увидел неожиданно под кроватью дивное зрелище: в деревянное дно кровати было вбито десятка два гвоздей, а к гвоздям на веревочках подвешены — колбаса, рыбы, баранки, сахар, несколько бутылок водки, сметана, молоко — словом, целая лавочка.

Уведомленный об этом дед Софрон крякнул: «Вот почему она, стерва, всегда такая красная!» — но запасы тронуть голодный старик и мальчик побоялись.

Под пьяный смех

К этому времени относит Демьян Бедный одно из самых мрачных воспоминаний своего детства. Ему двенадцать лет. Он умирает — должно быть, от дифтерита: глотку заложило до полной немоты.

Его причастили и положили под образами. Тут же мать — простоволосая, пьяная. Она шьет смертную рубашку и орет во весь голос веселые кабацкие песни.

Мальчику мучительно тяжело. Он хочет что-то сказать, но только беззвучно шевелит губами. Мать заливается пьяным смехом.

Входит кладбищенский сторож Булах — пьяница и веселый циник. Он присоединяется к пению матери, потом подходит к Ефимке и добродушно резонерствует:

— Що же, Ефимаша, поховаем... Де же тебе поховаты? Пидля бабуси? Там мята дуже гарно пахне...

Кто-то дал знать отцу, что Ефимка умирает.

Между тем нарыв прорвало. Очнулся мальчик от страшных криков. Было темно.

На полу валялась пьяная мать и визжала неистовым голосом под ударами отцовского сапога. Отец отмахал двадцать верст из города, застал мать в пьяном гульбище и поволок ее за косы домой. С этой памятной ночи начинается перелом в жизни Ефимки.

Мать перестала его бить, мальчик стал решительно отбиваться и начал чаще бегать к отцу.

Сенька и Сашка

В городе Ефимка подружился с двумя мальчиками: Сенькой Соколовым, сыном эльвортовского рабочего, и сыном жандармского вахмистра — Сашкой Левчуком. Последний готовился в фельдшерскую школу. Готовил его настоящий учитель, получавший по три рубля в месяц. Побывав раза два на уроках у Сашки, мальчик целиком был захвачен желанием пойти по стопам своего друга.

Отец не противился этому. Он уплатил учителю три рубля за право Ефимки присутствовать на уроках. Месяца три Ефимка ходил к учителю. Осенью 1896 года мальчиков повезли в Киев экзаменоваться.

И вот победа одержана. Мальчик принят в военную фельдшерскую школу в качестве «казеннокоштного» воспитанника.

В высоких и теплых комнатах с белыми стенами и начищенными полами он сразу почувствовал себя переполненным возвышенной радостью. Далеко позади остались свирепая мать, побои, драки, увечья, похабные разговоры, беременные девки, подкидыши, псалтыри у покойников, желание бежать в монастырь.

Он жадно прислушивался к каждому слову преподавателей, проникался их верой и убеждениями. И здесь впервые придал своим чувствам те формы, которые были свойственны его таланту: он написал стихи.

Это были патриотические стихи, посвященные царю Николаю II по поводу его выступления в роли «миротворца» с созывом конференции в Гааге (в 1899 г.):

Звучи, моя лира:

Я песни слагаю

Апостолу мира

Царю Николаю!

Могло ли быть иначе...

Он отказывается поступить в монастырь, но, конечно, рассматривает свою удачу как благодать провидения. Острая от природы, но еще не тронутая культурой и знанием мысль мальчика продолжает работать в том же узком церковно-патриотическом кругу. Вся душа его во власти елейно-примиряющей правды.

«Когда мне предлагают написать об «ужасах» военного воспитания в военно-фельдшерской школе,— говорит Демьян Бедный,— то мне становится просто неловко. Какие там ужасы, когда я в школе впервые почувствовал себя ,на свободе. Высокие белые стены, паркетные полы, ежедневно горячие обеды — да мне такое и во сне не снилось никогда. Я был на десятом небе от блаженства».

Школу Демьян Бедный окончил в 1900 году.

После этого он прослужил на военной службе до 1904 года в Елисаветграде, где успел подготовиться на аттестат зрелости.

Материнское благословение

Весной 1904 года он выдержал экзамен и поступил в Петербургский университет. Это был для Демьяна Бедного большой триумф, так как подготовка на аттестат зрелости стоила ему невероятных усилий. Впрочем, этот триумф был, по обыкновению, отравлен.

Когда Демьян Бедный уезжал в Петербургский университет, увидел он на вокзале растрепанную бабу, не совсем трезвую. Грозя кулаком в его сторону, она дико кричала на весь перрон:

— А щоб тоби туды не доихать и назад не вернуться.

Это Екатерина Кузьминична посылала свое материнское благословение отъезжающему сыну. С тех пор мать не давала о себе знать в течение многих лет. Только в 1912 году сын, работая в петербургской публичной библиотеке, случайно наткнулся в елисаветградской газете на небольшую заметку: «Дело Екатерины Придворовой об истязании малолетних».

Вскоре после этого мать приехала в Петербург, разыскала сына и, не глядя ему в глаза, угрюмо бросила:

— Его вбыли.

— Кого?

— Батька (отца).

И, путаясь, рассказала, что на базаре в Елисаветграде в отхожем месте нашли труп отца.

Убийство отца

Труп совсем разложился, на пальце сохранился серебряный перстень с надписью: «Алексей Придворов». Из расспросов выяснилось, что у матери была крупная ссора с отцом из-за дома в деревне. Отец собирался куда-то уехать и хотел продать дом.

Мать была против. Она в то время торговала на базаре, и рундук ее находился недалеко от отхожего места. Слушая сбивчивые показания матери, сын пришел к твердому убеждению, что она причастна к убийству. Но Екатерина Кузьминична умела держать язык за зубами. Уже в годы советской власти, когда сын стал известен на всю Россию, она разыскала его в Кремле, не раз приезжала к нему, получала деньги, подарки, но, уезжая, неизменно обворовывала, причем не стеснялась кричать в Елисаветграде на базаре:

— Вот шапка Демьяна Бедного, за три карбованца.

Но на вопрос об убитом отце отвечала злобной бранью. И только на смертном одре она покаялась и созналась, что муж был убит ею при содействии двух любовников. В день убийства она всех троих позвала к себе на обед, опоила мужа отравленной водкой, и тогда те двое обмотали его тонкой бечевкой, удавили и бросили в отхожее место.

Фараоновы усы

Любопытен приезд Е. Придворова в столицу ранней осенью 1904 года; с Николаевского вокзала вышел крепкий детина в порыжелом пальто с отцовского плеча, с тощим чемоданчиком, но в новенькой студенческой фуражке и с тросточкой в руке.

На Знаменской площади у Николаевского вокзала памятника Александру III еще не было тогда, а стояла деревянная ограда с выразительной надписью «Останавливаться воспрещается», и возле внушительный городовой на посту. Робко и нерешительно студент подошел к городовому и вежливо обратился к нему:

— Господин полицейский, можно по Петербургу гулять с тросточкой?

Городовой был озадачен:

— Почему же нельзя?

— Да ведь тут царь живет...

Усы служаки грозно зашевелились. В странной наивности приезжего студента ему почуялась скрытая крамола, и в округленных глазах его мелькнуло что-то такое, что заставило испуганного студента немедленно навострить лыжи.

«Впоследствии,— рассказывал Демьян Бедный, вспоминая этот недоброй памяти эпизод,— я искупил грех своей юности и оправдал догадку городового».

Этим искуплением явилась надпись Демьяна Бедного, высеченная со всех четырех сторон на гранитном пьедестале памятника Александру III. Ею, этой стегающей надписью: «Пугало» — встречает ныне революционный Ленинград всякого выходящего с Октябрьского (Николаевского) вокзала на бывшую Знаменскую площадь:

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Надолго и крепко въелась в душу Ефимки Придворова военно-фельдшерская муштра.

Кругом закипала упорная борьба с деспотизмом. Россия вздрагивала от подземных ударов. И собственная судьба вчерашнего Ефимки, и воспоминания об уродливой губовской «расправе» — все и вокруг и сзади, казалось бы, толкало Ефимку Придворова в ряды революционных студентов.

Но это не могло случиться сразу у юноши, с тринадцатилетнего возраста до двадцати одного года выросшего и воспитанного в требованиях военной муштры. Он пытался учиться, ходил на лекции, слушал, записывал, не без тайного ужаса сторонясь от университетских волнений и «беспорядков».

Пробуждение

Этот период жизни Демьяна Бедного — период юношеского возмужания и роста личности — отмечен был сложным процессом внешней и внутренней ломки, нашедшим себе очень точное и правдивое изображение в автобиографической поэме «Горькая правда»: здесь разителен чисто сказочный внешний переход от «подростка-пастушка», который

...Ржаного хлебушка... брал с собой ковригу

И с хлебом бережно засовывал в мешок

Свою любимую зачитанную книгу... —

к жизни столичной в высшем «свете», среди «господ», среди «блеска почестей» и потом «пробуждение» от «горькой правды», «обманов», возвращение к народным низам уже искушенным и все познавшим бойцом.

В сжатых сильных стихах здесь — не вольные поэтические метафоры, а отвечающие действительности точные образы, лишь художественно завуалированные,— вся история страстных падений и подъемов этой образующей поры жизни Демьяна Бедного...

Судьбы причудливой игрой

Заброшенный потом нежданно в город шумный,

Как я завидовал порой,

Подслушав у господ спор непонятно умный.

Шли день за днем, за годом год.

Смешав со светом «блеск», на «блеск» я шел упорно,

С мужицкой робостью взирая на господ,

Низкопоклонствуя покорно.

Здесь что ни слово, то исповедь жгучая, самобичующая, исповедь «горячего сердца», и только расшифровав каждое слово и образ этой совершенно правдивой исповеди, можно прочесть биографию этих лет жизни Демьяна Бедного.

Но какая-то «червоточина» незримо подъедала внешне блестящее благополучие юноши, оторванного от той почвы, на которой он родился.

Но смутная душа рвалась на свет дневной,

Больней давили грудь извечные вериги,

И все заманчивей вскрывали предо мной

Иную жизнь, дорогу в мир иной

Родных писателей возвышенные книги.

И вот «настало пробуждение» (как у Пушкина):

От блеска почестей, от сонмища князей

Как от греховного бежал я навожденья.

В иной среде, иных друзей

Нашел я в пору пробужденья.

Повторяем, здесь очень скупо, но очень точно намечен тот сложный путь душевных бурь, внутренних катаклизмов, неимоверных усилий и работы над собой, который превратил студента Придворова в «мужика вредного, Демьяна Бедного».

Как-то сразу сделалось ясным, что страна ступает по трупам, и отовсюду веет всероссийской губовской «расправой». Рука потянулась к перу.

Мстя за бесплодную растрату юных сил,

За все минувшие обманы,

Я с упоением жестоким наносил

Врагам народа злые раны.

Вот начало этой иной — литературно-политической — карьеры Демьяна Бедного.

Певец пролетариата

Первые стихотворения будущего сатирика носят мрачный характер и пропитаны духом строгой самопроверки. Они относятся к 1907— 1908 годам. На протяжении десятилетия — с 1907 до 1917 года — басня составляет почти единственную форму его литературного творчества, и, собственно, в этот период Демьяном Бедным и завоевана заслуженно репутация баснописца пролетариата. К этому времени относится также политическое формирование Демьяна Бедного. Сперва он вступает в дружбу с народниками, там сближается с известным поэтом Мельшиным (Якубовичем), в журнале «Русское богатство» печатает свои первые стихи. И потом бесповоротно уходит к большевикам.

Его сатиры, песни и басни — превосходная летопись наших дней. Сам Демьян Бедный в стихотворении «Мой стих»... определил значение свое как политического писателя эпохи, смысл вдохновляющих его поэзию идей:

Пою. Но разве я «пою»?

Мой голос огрубел в бою,

И стих мой... блеску нет в его простом наряде.

+ + +

На такую статью и на такое письмо, каким Вы, добрейший Павел Петрович, порадовали меня, нельзя не ответить сердечной благодарностью. Боюсь только, что перехвалили Вы меня. Но я рад, что мог вызвать именно такие горячие отклики и именно из провинции. Я, к сожалению, кроме вашей статьи и статьи Войтоловского в «Киевской мысли» (№ 103, 13/IV)—статьи тоже чрезвычайно хвалебной,— других провинциальных отзывов не читал, хотя слыхал от третьих лиц, что такие отзывы попадались им, и все хорошие отзывы. Пусть я переоценен, но важно то, что такая встреча внушает мне некоторую веру в себя и в свою скромную работу. Право же, мне приходилось выслушивать дружеские советы — перестать возиться с басней и от пустяков перейти к «настоящей» литературе, к чему, дескать, у меня есть некоторые данные — язык, например...

Вы желали бы иметь мою карточку. У меня нет другой, кроме прилагаемой — из серии «30 коп. дюжина». Детина — в шесть пудов весом. Крепкая черная кость. Пускаться в дальнейшие автобиографические измышления я не охотник, особливо на бумаге. При случае, ежели что, отчего и не поговорить о былом. Но — при случае. Выйдет правдивее. А так, вообще, автобиографии врут.

Я бы охотнее поговорил о том, чего у меня нет,— о южном воздухе, которого седьмой год не нюхал, застрявши в питерском болоте. Читаю на вашем письме: «Новочеркасск», и зависть берет. Живут же где-то люди. И как чувствуют! Попробуйте здесь кого расшевелить. Душа вытравлена.

У вас там вишни давно отцвели. Не за горами — ягоды. «И ставок, и млынок, и вишневенький садок», и — «выпьемо, куме, добра горилки!» Рай, и больше ничего. А мы здесь пробавляемся уксусной эссенцией и «Новым временем».

По-вашему, я — трибун, который зорко следит и т. д. А трибуну хочется в траве поваляться, опьянеть от степного воздуха, слушать трескотню кузнечиков и фырканье стреноженных лошадок.

Измытарился и устал. Говорю откровенно. Но буду писать — и никто этой усталости не заметит. Надо быть бодрым. Желаю бодрости и вам...

...Я рабочих постигаю, стало быть, не весьма понятным образом, на лету, то там, то здесь. Я думаю, что полюбили они меня, как своего, потому что все они по существу, по крови — «мужики», а уж мужицкой закваски во мне — вдосталь. Вы это «мужицкое» почти уловили во мне. Я иду к рабочему «от мужика».

...Спасибо за номер «Утра Юга» со статьей обо мне. Признайтесь — это ваш грех? Милый, что вы делаете? Не ахти какой талант я. Честный работник, вот и все. Надо упорно бить в одну точку, в одну точку. Народ давно подметил силу капли, подумайте — капли!— которая долбит камень. Я — капля. Могучий поток — впереди.

...Я считаю, что всякий талант (хоть такая мелюзга, как мой) должен показывать свою силу и самоценность, идя «напролом». Всякий талант — дерзок, всякий талант — завоеватель. Я отмежевал маленькое-маленькое место. Но в этом месте нет никого выше меня.

Шутя, я называю такое мое мнение «нахальством». Но этого «нахальства» я желаю всем.

Самое страшное — это раздвоение личности. Нет ли у вас сего? Надо бить в одну точку, а не браться за все. Надо сосредоточиться на своем «властном синтезе», и тогда «найдутся слова». Сами найдутся, не надо искать. Ваша «душевная драма» есть драма всех ищущих и еще не нашедших себя. Но, черт возьми, тут никакая чужая помощь не годится...

...Чтоб узнать мужика, надо с ним пуд соли съесть, и, во всяком случае, не пренебрегать ни одной самомалейшей возможностью, счастливым случаем узнать его поближе, разгадать его подлинный лик.

Припоминаю случай с В. И. Лениным. Владимир Ильич как-то в 1918 году, беседуя со мной о настроении фронтовиков, полувопросительно сказал:

— Выдержат ли? Не охоч русский человек воевать.

— Не охоч!— сказал я и сослался на известные русские «плачи завоенные, рекрутские и солдатские», собранные в книге Е. В. Барсова «Причитания северного края»:

И еще слушай же, родная моя матушка,

И как война когда ведь есть да сочиняется,

И на войну пойдем, солдатушки несчастные,

И мы горючими слезами обливаемся,

И сговорим да мы бессчастны таковы слова:

«Уж вы, ружья, уж вы, пушки-то военные,

На двадцать частей, пушки, разорвитесь-то!»

Надо было видеть, как живо заинтересовался Владимир Ильич книгой Барсова. Взяв ее у меня, долго он ее мне не возвращал. А потом, при встрече, сказал: «Это противовоенное, слезливое, неохочее настроение надо и можно, я думаю, преодолеть. Старой песне противопоставить новую песню. В привычной своей, народной форме — новое содержание. Вам следует в своих агитационных обращениях постоянно, упорно, систематически, не боясь повторений, указывать на то, что вот прежде была, дескать, «распроклятая злодейка служба царская», а теперь служба рабочему-крестьянскому советскому государству, раньше из-под кнута, из-под палки, а теперь сознательно, выполняя революционно-народный долг,— прежде шли воевать за черт знает что, а теперь за свое и т. д.».

Вот какую идейную базу имела моя фронтовая агитация.

+ + +

Я думаю, товарищи, что настоящая моя встреча с рабочими-ударниками, идущими в пролетарскую литературу, есть первая встреча, но не последняя. О многом, что при первой встрече не будет досказано, мы поговорим потом. Я не собираюсь сейчас произносить «речь». У нас будет простая беседа. Передо мной ряд выписок и заметок, скрепленных в относительном порядке. В этом порядке я и буду говорить. Не беда, если придется иной раз повторяться. Лишь бы к делу относилось и помогало разъяснению основной мысли.

То, что мне приходится беседовать с вами в такое время, когда заговорили в нашей литературе о так называемом «одемьянивании» ее, как будто обязывает меня раскрыть перед вами полностью существо, «секрет», так сказать, этого дела. Но какой может быть творческий секрет у писателя, да еще стихотворца, более двадцати лет — за небольшими перерывами — изо дня в день работающего на виду у всех? Дать исчерпывающую формулу этой работы трудно. Самому мне особенно трудно. Удобнее это сделать нашим литературным критикам. Я же буду выражать свои мысли так, как я привык: образами, примерами, сравнениями.

Допустим, что я на самом деле такой опытный охотник, у которого молодым охотникам есть чему поучиться. Что в таких случаях, как мне представляется, делает опытный охотник? Он берет новичков с собою на охоту и учит их не столько рассказом, сколько показом. Попробую поступить так и я.

Кстати: мною получено несколько записок. Меня спрашивают: какого я мнения о том или ином поэте, присутствующем здесь или отсутствующем? Сегодня, во всяком случае, я о других современных нам поэтах говорить не буду. Да и вообще я привык воздерживаться от высказывания моих субъективных оценок того или иного поэта. Я помню, что поэт Гете, когда его упрекнули, почему он отмалчивается и не выскажет, открыто своего отрицательного мнения о таком-то вот поэте, он — Гете — ответил: «Я не настолько безрассуден, чтобы это делать. У каждого, даже самого плохого поэта, имеются свои поклонники и друзья. Зачем же я стану превращать их в моих врагов?» Лично я не щажу — и никогда не пощажу — политического врага, безразлично, пишет ли он прозой или стихами. Но в чисто поэтическом отношении я стараюсь избежать нетерпимости. Я думаю, что в таком большом саду, как литература нашего Советского Союза, все певчие птицы могут свободно петь своими голосами. Лишь бы пели то, что нам нужно. Лишь бы это были наши певуны и наши песни. Лишь бы это были настоящие певцы, без фальши.

Вы меня, товарищи, спросите: каковы те достоинства, которые следует больше всего ценить в писателе, да еще в революционном писателе, в пролетарском писателе? Лучшего ответа на такой вопрос я не могу дать, чем тот ответ, который был дан К. Марксом своим детям в так называемой «Исповеди». Собственно, тут был ряд ответов на ряд вопросов. Я приведу здесь те ответы, которые могут быть непосредственно отнесены к теме сегодняшней беседы. На вопрос, какое достоинство он больше всего ценит в людях, Маркс ответил:

— Простоту.

— Какова ваша отличительная черта? — спросили дети Маркса.

— Единство цели,— ответил Маркс.

— Ваше представление о счастье?

— Бороться,— ответил Маркс.

— Назовите ваше любимое занятие.

— Рыться в книгах.

— Ваши любимые поэты?

— Шекспир, Эсхил, Гете.

Вот что должно определять достоинство и пролетарского писателя, тем более рабочего — ударника на литературном фронте: простота, единство цели, борьба, любовь к книгам и изучение классиков.

Я сделаю здесь ударение на двух марксовских установках, на «единстве цели» и на «борьбе», поскольку в этих установках заключена революционная динамика. Без такой динамики не может быть революционного (пролетарского писателя. Может ли пролетарский художник, не имея единства цели с нашим революционным рабочим классом, не участвуя непосредственно в героической его борьбе за достижение этой цели, не включивши себя целиком и полностью в передовые ряды строителей социализма, в ряды борющегося класса, в его авангард, в коммунистическую партию, не будучи, точней, целеустремленным большевиком-партийцем, может ли, говорю я, пролетарский писатель-художник быть в таком случае пламенным и художественным агитатором за самые передовые идеи самого революционного класса? Нет, нет и нет!

...Чтобы мне не сфальшивить и в нынешней беседе, я должен всячески следить за собою, чтобы случайно не почувствовалось в моих словах неразумного бахвальства. Приходится ведь говорить о своей работе. Так, например, если бы вы меня спросили, какое из своих произведений я считаю наиболее удачным, я назвал бы маленькое — в четыре строки — стихотворение «И там и тут». Оно было написано мною в 1914 году в те дни, когда в Петербурге на некоторых заводах произошли случаи массового отравления рабочих. Особенно на свинцово-белильных фабриках. Это вызвало бурные рабочие демонстрации на улицах. Царское правительство ответило на демонстрации свинцовыми пулями. По этому поводу я написал исключительно дерзкое четверостишие, а старая «Правда» не побоялась его напечатать, хотя в нем шла речь фактически о вооруженном отпоре царским усмирителям. Призыв к боевому отпору должен был, однако,— в целях уклонения от цензурно-административных громов,— лишь чувствоваться в словесной структуре стихотворения, а сами слова не должны были заключать в себе никакого «криминала». Для этого я закончил стихотворение выражением, с которым всегда ассоциируется жест, жест отчаянной удали, когда надо биться, потому что все равно пропадать, «один конец!» Стало быть, внешне простое словесное оформление приобретало неуловимую для цензурной придирки, однако совершенно ясную боевую динамику,— удалой жест.

На фабрике — отрава,

На улице — расправа.

И там свинец, и тут свинец...

Один конец!

«Один конец!» Не сдавай, ребята! И рабочие не сдавали. Как вам, вероятно, известно, летом 1914 года на питерских улицах стали вырастать рабочие баррикады.

Агитка почти лозунговая, в четыре строки. Короткая, четкая, меткая, легко запоминающаяся. Я считаю ее удачной. Но она — плод не только удачи, не только революционного напряжения, но и технической выучки. Я точно рассчитывал значение и место каждого слова...

...К месту сказать, чтоб не умолчать о том, что «и на старуху бывает проруха», у меня как раз по линии сатирического нажима на дооктябрьское «былое» были свои «прорухи», выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» и в объявлении «лени» и склонности к «сидению на печке» чуть ли не русской национальной отличительной чертой. Это, конечно, перегиб. Тут, как говорится, и я «перекричал». Таковы некоторые места моих фельетонов — «Слезай с печки» и «Без пощады». Мы все должны не забывать того, что в прошлом существовали две России: Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно в отношении последней, то не может быть правильным в отношении первой. Непонимание того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового класса, и огульное применение к нему обвинения в склонности к «лени» и «сидению на печке» дает тот фальшивый тон, о котором я уже говорил. В данном случае этот тон не совпадает с тем тоном, который звучит в следующих словах Ленина: «Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости?»

+ + +

Свой твердый, четкий, демократический стих, народный юмор, беспощадную сатиру, героический пафос отдает Демьян Бедный на служение своей родине, Советской стране; он воспевает ее победы, ее борьбу, беспощадно разит ее врагов и в период гражданской войны, и в эпоху социалистического строительства, и в Великую Отечественную войну.

В самые трудные годы войны с фашистами он пишет:

Мы отразим врагов. Я верю в свой народ
Несокрушимою тысячелетней верой.

В. И. Ленин высоко ценил Демьяна Бедного. Вспоминая последние месяцы жизни Ленина, Н. К. Крупская пишет: «По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно... он любил слушать стихи, особенно Демьяна Бедного. Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные».

Демьян Бедный умер в Москве 25 мая 1945 гола.

Сб-к "Советские писатели", М., 1959 г.

Электронная версия автобиографии перепечатывается с сайта http://litbiograf.ru/

Вернуться на главную страницу Демьяна Бедного

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС