Колодкевич, Николай Николаевич

1850-1884

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Николай Николаевич Колодкевич

Колодкевич Николай Николаевич (по другим данным - Иванович) (1850 - 23.VII.1884) - русский революционер-народник, член Исполнительного комитета «Народной воли». Родился в семье помещика в Черниговской губернии. Из Киевского университета исключен за революционную деятельность. В 1879 году - участник Липецкого и Воронежского съездов, примкнул к «Народной воле». В 1879 году готовил покушение на Александра II под Одессой, в 1880 году - в Петербурге. Осуществлял вместе с А. И. Желябовым связь Исполнительного комитета «Народной воли» с военной народовольческой организацией, выполнял другие поручения. В начале 1881 года арестован. По «процессу 20-ти» (1882) приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Умер в Алексеевской равелине Петропавловской крепости.

Советская историческая энциклопедия. В 16 томах. — М.: Советская энциклопедия. 1973—1982. Том 7. КАРАКЕЕВ - КОШАКЕР. 1965.

Колоткевич (Колодкевич), Николай Николаевич (1850-1884). "Кот" Студент Киевского университета. Член киевскского и харьковск. бунтарских кружков. Привлекался в 1877 г. (по Чигиринскому делу) и в 1878 г. (за участие в попытке освобождения Фомина). Член И. К. "Народной Воли". Участник подготовки покушения под Одессой и подкопа на М. Садовой. Арест. 26 января 1881 г., по процессу 20-ти приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Умер в Алексеевск. равелине.

Н. Колодкевич:

"Еще в юношеском возрасте меня крайне интересовал вопрос об отношении класса имущего - как в материальном отношении, та и во всех других, - как казалось тогда моему юношескому уму, неразрывно связанных с этим правах и преимуществах, - к так называемому, на либеральном языке, народу, лишенному не только всех прав свободного человека, но даже той обеспеченности с материальной стороны, которыми пользуется, положим, лошадь или какое-либо другое домашнее животное, пользуясь услугами которого человек, поскольку он способен здраво и не в ущерб себе мыслить, доставляет все нужное, как-то: пищу, питье и кров. Видя с одной стороны, т.-е. со стороны народа, труд и труд, который, как казалось бы, должен обеспечивать положение труженика своим трудом, конечно, личным, а не обоснованным на эксплуатации другого такого же труженика, купившего право жить и пользоваться плодами своих трудов. Что может быть естественнее и справедливее этого, как мне, юноше, казалось! Но и этого не было.... Итак труд и вопиющая бедность - с одной стороны; роскошь, ничем не отличающаяся от разврата, и полное отсутствие продуктивного труда - с другой стороны... Почему и отчего так? Вот вопросы, которые мне, еще 17-летнему юноше, ставила окружающая меня жизнь! Не нигилист, не студент, не запрещенная брошюрка, напечатанная где-то за границей, не цензурная какая-либо книга, осторожной предусмотрительностью, в смысле уловления и пресечения, изъятая потом из употребления, натолкнула меня на эти вопросы, а жизнь, и только жизнь, с ее ужасами в борьбе за существование вечно голодного труженика, поставила мне эти вопросы!"

А.В. Тырков:

"Я слышал о Колодкевиче, как о человеке тоже большой нравственной силы, но сам видел его раза два. Я г. прети л его первый раз у его старых знакомых, людей, по-видимому, прежней формации, от которых пахло не то идеализмом народничества, не то еще чем-то более рпмнпм. Колодкевич был молчалив и сумрачен, с виду тоже суров. Хозяйка завела почему-то речь о Рудине и задала вопрос, возможны ли в настоящее время Рудины и какова была бы их роль. Этот вопрос, обращенный к Колодкевичу, звучал очень странно. Он не стал cii п же отмечать на исто, а указал рукой на одного из нр 1стион;ц1П1нх: спросите, мол, его. Вероятно, поду-M.I >к, K\;I.I хматила. Колодкевнч оставил во мне впе-411; те чг.'шнекп в высшей степени благородного, с характером, и если сурового, то только по отношению к себе."

П.С. Поливанов:

"Помню, как я обрадовался, когда за обедом услышал стук, вызывавший меня. Я бросился к стене и назвал себя. Как всегда бывает в первое время, такие разговоры шли очень бессвязно и беспорядочно. Так много хочется сказать, так много хочется спросить, такая масса мыслей и чувств овладевают тобой, что ни о чем толком не успеваешь переговорить, да к тому же Колодкевич не мог стоять иначе, как на костылях, и говорил, что ему трудно держаться на ногах более 10 минут сряду. Оказалось, что он четыре с половиною месяца пролежал в постели. Цынга в этом коридоре у всех была очень сильная, и если бы после посещения равелина Оржевским не приняли решительных мер, то перемерли бы все поголовно.
Мне пришлось провести все остальное время моего пребывания в равелине с Колодкевичем вплоть до его смерти (26 июня 1884 года). И чем более я вспоминаю об этом честном и искреннем, добром и вместе сильным умом и сильном волею человеке, тем больше и больше проникаюсь уважением, даже просто благоговением к памяти и тем более понимаю, как многим лично я ему обязан. Как он был нежен ко мне, как был заботлив, как хотелось чем-нибудь облегчить мое тяжелое душевное состояние! Одиночное заключение и болезнь всегда дурно отражаются на характере человека. Он невольно становится раздражительным, брюзгливым, эгоистичным, тяжелым для себя и для других. Ничего подобного я не замечал в Колодкевиче. Он был всегда одинаково ровен, тверд, терпелив, ни на что не жаловался, даже не любил говорить о своих страданиях и всегда старался их умалить. Как ловко он умел наводить разговор на такие предметы, которые могли отвлекать меня от мрачных мыслей, угнетавших меня! Как искусно он умел затрагивать в моей душе то, что могло поддержать веру и надежду на будущую энергию и бодрость духа, так необходимые для борьбы с душевным и физическим недугом, все еще не покидавшим меня!
В это время меня страшно угнетала болезненная мысль, что жандармы отравляют пищу, заражая ее стрихнинами. Я чувствовал, что эти стрихнины медленно распространяются по всему организму, день за днем наполняют его все больше и больше, и я с ужасом ждал, они проберутся в мозг, и я стану идиотом, а этого именно жандармам и хочется. Сначала, когда я твердо верил в эту фантазию, она терзала и приводила меня в отчаяние. Мороз пробегал по коже, когда в уме рисовались картины того, что я буду тогда из себя изображать, и все чаще и чаще я думал, не покончить ли скорее с собой, чтобы избежать такого ужасного исхода.
Колодкевич внимательно следил за моим душевным состоянием и умел верно понять, несмотря на такой неудобный способ сношений, какой был единственно для нас возможным. Он своими больными ногами простаивал на костылях по целому часу, заставляя меня рассказывать о моих охотничьих воспоминаниях, о детстве; он просил меня описывать нашу усадьбу, сады, рощу, моего отца, сестер; интересовался мелкими подробностями моей личной жизни. И часто я отходил от стены успокоившись...
В конце июля (24-го числа 1884 г.) умер Колодкевич. Я совершенно не был подготовлен к этому трагическому событию, поразившему меня как громом. Состояние его здоровья настолько улучшилось к лету, что не только по камере, но и на прогулку он стал ходить без постылей, настроение его было очень бодрое, и я помню, как за несколько дней до его смерти, когда поздравил его с днем рождения, мы проговорили по, ряд два часа очень весело и оживленно, но потом он вдруг опять начал ходить на костылях. Я спросил его однажды, что с ним такое.
“Да опять начали дурить”,— ответил он. Это было вечером, в субботу. В воскресенье ему стало так худо, что он уже не вставал с постели. В понедельник доктор был у него два раза, утром и вечером, и оба раза оставался у него дольше, чем при обыкновенном посещении, а во вторник рано утром он скончался тихо без малейших стонов и совершенно незаметно не только для нас, но и для жандармов, которые увидали, что он мертв, только тогда, когда вошли в его камеру с утренним чаем. Оттуда прямо пришли ко мне.
Я еще ничего не знал, но, посмотрев на Соколова догадался, что Колодкевича уже нет на свете. Меня поразило выражение его лица: он был бледен, смущен, не мог смотреть в глаза, упорно избегал моего взгляд и, право, я заметил на лице этого злого, жестокого и тупого палача проблеск человеческих чувств...
Я часто задумывался над одним из наших последних споров, когда я доказывал, что небытие предпочтительнее бытия, потому что оно составляет единственно реальное, единственно доступное человеку блаженство; что люди должны считать самыми счастливыми часами своей жизни те, которые они провели в крепком, глубоком сне, не нарушавшемся сновидениями, и это может подтвердить общее признание всего человечества, что, хотя раз явившись на свет, человек жадно хватается за жизнь и упорно создает себе иллюзию за иллюзией, надежду за надеждой по мере того, как они друг за другом разбиваются действительностью, но каждый, если его спросить, что он предпочел бы: родиться на свет или не родиться, в том случае, когда это зависело бы исключительно от его желания,— каждый наверно ответит: предпочел бы не родиться. Колодкевич заметил на это: “Я все-таки предпочел бы родиться”.—“Как,— спросил я,— даже зная наперед, что будет ждать в жизни, чем и где она кончится?”—“Как человек, которому всего дороже истина,— отвечал Колодкевич,— я говорю — предпочел бы родиться и узнать, что такое бытие, что такое жизнь, чем не родиться и не знать этого”.
Чем более я вспоминаю об этом честном и искреннем, добром и вместе сильном умом и сильном волею человеке, тем больше и больше я проникаюсь уважением, даже просто благоговением к его памяти и тем более понимаю, как многим лично я ему обязан. Как он был нежен ко мне, как был заботлив, как ему хотелось чем-нибудь облегчить мое тяжелое душевное состояние! Одиночное заключение и болезнь всегда дурно отражаются на характере человека. Он невольно становится раздражительным, брюзгливым, эгоистичным, тяжелым для себя и для других. Ничего подобного я не замечал в Колодкевиче. Он был всегда одинаково ровен, тверд, терпелив, ни на что не жаловался, даже не любил говорить о своих страданиях и всегда старался их умалить. Как ловко он умел наводить разговор на такие предметы, которые могли отвлекать меня от мрачных мыслей угнетавших меня! Как искусно он умел затрагивать в моей душе все то, что могло поддержать веру и надежду на будущее, энергию и бодрость духа, так необходимые для борьбы с душевным и физическим недугом, все еще не покидавшим меня... Колодкевич внимательно следил за моим душевным состоянием и умел его верно понять, несмотря на такой неудобный способ сношений, какой был единственно для нас возможным. Он со своими больными ногами простаивал на костылях по целому часу, заставляя меня рассказывать о моих охотничьих воспоминаниях, о детстве, он просил меня описывать нашу усадьбу, сады, рощу, моего отца, сестер; интересовался мелкими подробностями моей личной жизни. Как часто я отходил от стены успокоившись, с примиренной и охваченной добрым чувством душой, в которой оно сменяло злобный порыв отчаяния, когда я готов был пробовать разбить голову о стену... Я не сомневаюсь в том, что главным образом соседству Колодкевича я обязан тем, что окончательно не сошел с ума и не лишил себя жизни”.

Д-р Вильмс, рапорт от 24 июля 1884 г.:

"Содержавшийся в камере № 16 Алексеевского равелина арестант, именовавшийся, по заявлению смотрителя равелина, Николаем Колодкевичем, вследствие много раз повторявшихся продолжительных произвольных голоданий, 23 сего июля 1884 года в 10 часов вечера умер от истощения сил, несмотря на все принятые меры насильственного кормления”.

Использован материал с сайта "Народная Воля".

Далее читайте:

Члены "Народной Воли" и др. (биографический указатель).

Народная воля, революционно-народническая организация, образовалась в августе 1879 г.

Земля и воля, тайное революционное общество, существовало в 1870-е гг.

Петрашевцы, участники кружка М. В. Петрашевского (1827-1866).

Литература:

Процесс 20-ти народовольцев в 1882 г., Ростов н/Д., 1906;

Фигнер В. Н., Запечатленный труд, т. 1-2, М., 1964.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС